СОЦИАЛЬНЫЕ ОСНОВЫ ПОЛИТИКИ

НАЗАД    ОГЛАВЛЕНИЕ    ВПЕРЕД

1.2.    Становление научного концепта социально-политической пропорциональности 

Санжаревский И.И. Пропорциональность в современных социально-политических отношениях

/ Под ред. проф. В.М. Долгова. – Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2004. – 144 с.

В истории отношения научного сообщества к проблеме пропорциональности в социально-политических системах вряд ли возможно выделить некоторую сквозную тенденцию, которая позволила бы проследить динамику политологической мысли в этом направлении на протяжении, например, последних двух столетий. Скорее, можно говорить о том, что, так или иначе на эту проблему в тот или иной исторический период и вполне независимо друг от друга выходили интеллектуалы самого различного склада ума и самых диаметрально-противоположных политических пристрастий. Они различным образом понимали и толковали существо этой проблемы и соответственно приходили к различным трактовкам того, что есть феномен пропорциональности в социально-политическом выражении.

При всем том, однако, различным трактовкам этого сюжета было свойственно одно общее качество, а именно: стремление понять политику не просто как органическое явление в ряду прочих проявлений человеческой активности, подчиненное общим с ними законам, а как явление синтетическое, аккумулирующее и преломляющее через себя практически весь спектр этих проявлений человеческой активности.

Поэтому в данном случае уместнее было бы говорить о некотором исторически сложившемся исследовательском дискурсе анализа феномена пропорциональности, связывающем представителей различных научных школ, политических направлений и этических пристрастий в своего рода устойчивую систему, интеллектуальное сообщество, устойчивость существования которого сама подчинена общим принципам существования сложноструктурированных систем. Мнения и оценки относительно природы, смысла и значения феномена социально-политической пропорциональности при общем взгляде стороннего наблюдателя представляют собой реальную сложноструктурированную систему, все элементы которой (научные трактовки) постоянно колеблются вокруг условного центра, за каковой обычно принимается посылка, содержащаяся во всех рассуждениях о природе социально-политической пропорциональности.

Согласно ей в мире политических субъектов все связи теоретически должны быть так же гармонизированы, как и во всей природе. Насколько такая установка находит свое подтверждение в реальном историческом опыте существующих на земле социумов – это другой вопрос. В данном случае основой устойчивой убежденности, очевидно, выступает сформулированный «от противного» идеал: политическая жизнь должна быть гармоничной именно потому, что таковой ее сделать никогда не удавалось и это приводило человечество ко многим бедам.

Наиболее отчетливо эта тенденция проявилась в трудах классиков французского либерализма первой четверти XIX в. Особенности их теоретического подхода к анализу феномена пропорциональности социально-политического развития как проблемы соотношения определенных структур реальности и структур массового сознания были обусловлены свойствами политической ситуации, сложившейся в послереволюционной Франции. В политическом развитии данной страны гораздо раньше, чем это произошло в других странах Западной Европы, обнаружились такие качества пропорциональности в социально-политических процессах и в восприятии этого момента пропорциональности французскими интеллектуалами, которые свойственны современной эпохе.

Череда революционных конфликтов во Франции поставила под сомнение тот облик демократического идеала (как идеала оптимально пропорциональной во всех своих элементах политической системы), который сформировался в европейской культуре в предшествующие столетия. Французских мыслителей больше, чем проблема формального уравновешивания функций социально-политических институтов, начинает волновать проблема соотношения классических принципов демократии и прежде всего ее базового принципа – «народного суверенитета» и классических установок либерализма, каковыми являются принцип свободы и принцип гражданственности в отношениях общества и власти. Борьба французского народа за либеральные свободы в период Великой революции окончилась демократической диктатурой якобинцев, а борьба французского пролетариата за демократию и против буржуазного варианта либерализма возвратила Францию в эпоху имперского монархического авторитаризма. Иначе говоря, внешне ситуация выглядела так, что теоретически хорошо прежде совмещавшиеся принципы либерализма и демократии в приложении их к политической практике становились принципами взаимоисключающими. «Бонапарт, – отмечал Ф. Гизо, – попытался основать деспотизм по призванию и в пользу революции. Современное правительство пытается удержать осколки имперского правления при помощи старого режима и в его пользу. В этом – вся его система»[1].

 Их столкновение таким образом сказывалось на динамике политического процесса, что в нем нарушалась всякая пропорциональность – касалось ли это уровня административных отношений (в романах В. Гюго прекрасно описано, как во Франции того времени право людей на добывание себе пропитания трудом реализовывалось при помощи «работных домов», куда во внесудебном порядке мог быть помещен любой человек, обвиненный в паразитическом образе жизни), или уровня отношений правовых (готовность общества признать нормальным несоответствие меры наказания и совершенного «государственного преступления» прекрасно показал А. Дюма в романе о похождениях Эдмона Дантеса), или любого другого уровня.

Правовое государство, остававшееся символом веры для, например, английских либералов, последователей Д. Юма и Дж.-Ст. Милля, в реальном французском исполнении представляло собой институциональную форму, лишенную эффективности. Прежде всего потому, что изменился объект приложения усилий государственного аппарата – само общество, утратившее сословные, идеологические и традиционные экономические ориентиры.

Смысл возникшей социально-политической диспропорции Ф. Гизо выразил при помощи понятия «лживость» как понятия, характеризующего основное качество политического процесса, хотя очевидно, что это понятие не вполне адекватно передает в русском переводе то, о чем говорил этот либеральный мыслитель. «Ее (эпохи первой половины XIX в. – И.С.) главной чертой, как и ее радикальным пороком, была лживость. Пусть же триумф празднуют там, где нет победы, пусть истинный, вечный победитель переживает видимость поражения как раз тогда, когда власть закрепляет свои успехи и свои права, пусть слабость питает надежду, а сила испытывает страх, – во всем этом есть противоречие, лживость, которую общество не может выносить и которая растет в нем вместе с тревогами интереса, всеми порывами страстей… Именно здесь заключен секрет возрождения всех видов ревности, ненависти, революционных чувств, сожалеть о которых у нас есть все основания».[2] Ситуация очень сходная с той, которую переживает современная Россия.

Французские либералы первыми заговорили о том, что возникающие на разных уровнях социально-политической жизни диспропорции заключают в себе достаточно широкий спектр угроз внутреннему порядку и геополитическому положению государственного организма, поскольку лишают государство необходимых для управления обществом правовых, экономических, административных ресурсов. Первыми французские либералы обратили внимание и на то, что в современных обществах оптимум большинства пропорций политического процесса достигается посредством установления твердого конституционного порядка[3]. Конституция не является, согласно предложенной ими интерпретации, простой декларацией о доминировании «народного суверенитета» над «суверенитетом власти». Это, скорее всего, не столько конкретный документ, сколько определенное поле исторически выработанных каждым конкретным обществом смыслов, понятий, норм и правил общежития, позволяющих всем общественным стратам и социально-политическим институтам добиваться своих конкретных экономических, политических и культурных целей, оставаясь «вблизи друг от друга», а точнее, вблизи от некоторого условного центра отношений, именуемого «национально-государственный интерес».

Такой подход к вопросу о смысле конституционного порядка, сформировавшийся в среде французских либералов, по-видимому, помог А. де Токвилю[4] увидеть в североамериканском конституционном опыте нечто такое, чего ранее не предполагали западноевропейские наблюдатели жизни заморских колоний, а именно новые основания политической культуры. «По мере того, – писал А. де Токвиль, – как в народе уравниваются общественные положения, отдельные личности как бы уменьшаются, а общество как бы вырастает или, вернее, каждый гражданин становится подобным всем остальным, теряется в толпе, и нам виден только уже один грандиозный и величественный образ самого народа»[5].

Правда, А. де Токвиль одним из первых в ряду европейских интеллектуалов попытался предостеречь своих современников от отождествления этой картины «всеобщего благоденствия» с системой, основанной на принципе пропорциональности. «Из этого естественно вытекает, – писал он, – что у людей демократических времен существует очень высокое представление о правах общества и чрезвычайно низкая оценка прав отдельной личности. Они легко допускают, что интересы общества – это все, интересы же личности – ничто. Они признают довольно охотно, что власть, представляющая общество, обладает гораздо большим знанием и мудростью, чем кто бы то ни было из людей, входящих в состав этого общества, и что эта власть имеет обязанность, а вместе с тем и право брать каждого гражданина за руку и вести его. Американцы полагают, что во всяком государстве власть должна непосредственно исходить от народа, но раз эта власть установлена, они не полагают ей, так сказать, никаких пределов: они охотно признают, что она имеет право делать решительно все»[6]. Иначе говоря, французский мыслитель обратил внимание аналитиков на реальную возможность при анализе политических практик смешать то, что в теории всегда считалось несмешиваемым, – пропорциональность и диспропорцию социально-политических отношений.

В этом национально-государственном интересе, что подтверждает и современная российская политическая практика, материализуется принцип социально-политической пропорциональности, он наполняется вполне конкретным содержанием и получает столь же конкретные формы по линии практики «разделения властей» и соответствующих им институтов.

Не без влияния классического французского либерализма сформировалась трактовка феномена социально-политической пропорциональности, предложенная Э. Дюркгеймом[7]. Он утверждал, что социальная жизнь возникла в процессе общения и ассоциации индивидов из актов коммуникации, в ходе которых определенным образом, пропорционально ресурсному потенциалу индивидов и групп, распределялись роли и функции участников социального действия. Эта пропорциональность и структурированность внутренних связей создает эффект социальной целостности. Поэтому в качестве определенного оптимума развития социальная целостность способна диктовать свои установки отдельному человеку в виде общественных «ожиданий», требований, принципов морали. Индивидуальное подчиняется общественному как то, что потенциально способно нарушить сложившиеся социально-политические пропорции.

При рождении индивид находит готовыми законы и обычаи, правила поведения, религиозные верования и обряды, язык, денежную систему, функционирующие независимо от него. Эти образы мыслей, действий и чувств существуют самостоятельно, объективно и, как следствие этого, оказывают на индивидов давление, принуждая их к определенному действию. На этом уровне собственного субъективного восприятия сложившихся пропорциональностей индивид выстраивает в рамках комплекса личной политической культуры собственный образ как существующей пропорциональности, так и желаемой – той, которую ему, например, предлагает видеть политическая наука.

Всеобщая солидарность, классовый мир и согласие – вот что олицетворяет собой, по мнению Э. Дюркгейма, пропорциональность социально-политических связей. Он разделял общества с механической и органической солидарностью как два звена единой эволюционной цепи. Механическая солидарность доминировала в архаичном обществе и была основана на неразвитости и сходстве индивидов и их общественных функций. Органическая солидарность характерна для современных обществ и основана на разделении труда, которое объективно стимулирует готовность людей поддерживать пропорции в своих отношениях и в политической, и в культурной сферах. Э. Дюркгейм рассматривает солидарность как высший моральный принцип, высшую универсальную ценность и высшее выражение пропорциональности мироздания.

Антагонизм труда и капитала, моральный и экономический кризисы капитализма Э. Дюркгейм считал отклонением от нормы, результатом недостаточной отрегулированности отношений между главными классами. Разделение труда – это тот механизм, который в современном обществе, утратившем силу коллективного, общего сознания, создает идею, желаемую общественную связь, общественный порядок, солидарность между классами. Именно поэтому разделение труда морально.

Если обратиться к левой части спектра политологических доктрин, то в этой сфере формировались собственные доминанты в представлениях о социально-политической гармонии. Причем, если либералам более свойственна была апелляция к естественным законам функционирования человеческого разума, то есть к субъективным закономерностям, то для левых радикалов столь же свойственной была претензия на объективную научность, подведение под теоретические рассуждения естественно-научных законов. По сложившейся в современной отечественной науке традиции становление этой линии анализа феномена социально-политической пропорциональности связывают с именем К. Маркса.

Однако необходимо учесть, что постановка К. Марксом вопроса о законах достижения равновесия и общей исторической динамике сложных социальных систем была критическим ответом на интеллектуальное творчество одного из крупнейших социальных философов XIX в. Ш. Фурье. Именно Ш. Фурье предложил опирающееся на объективные законы мироздания объяснение того, почему исторически люди всегда стремятся к максимально возможной гармонизации своих межличностных связей и, в первую очередь, к соблюдению определенных пропорций в политических отношениях. Он сформулировал проблему социально-политической пропорциональности в том ее научном виде, в каком она продолжает существовать и в наши дни: каким образом рациональная и хозяйственно-эффективная организация взаимодействия всех элементов социально-политической системы соотносится с понятием социальной справедливости, с нормами гуманистической этики и как преодолеть диспропорции в этом соотношении, вызванные исторической спецификой становления западноевропейского капитализма?

Иначе говоря, речь шла о том, как соотносятся формальные показатели гармоничности социально-политических отношений с их человеческим измерением (только уже не на уровне личности, как это было у современных Ш. Фурье либералов, а на уровне больших социальных групп). «Цивилизованные нации! – писал Ш. Фурье в книге «Теория четырех движений и всеобщих судеб». – Глядите: варвары, чуждые вашего просвещения, умеют на протяжении нескольких тысячелетий блюсти свой общественный строй и свои установления; почему же ваши уничтожаются так быстро, зачастую не просуществовав и одного века? Вы вечно жалуетесь на бренность вами содеянного и на жестокость природы, которая так быстро рушит ваши чудеса. Перестаньте же приписывать времени и случаю эти перевороты; это результат немощи ваших социальных систем, не обеспечивающих бедняку средств труда и существования»[8]. Диспропорция в системе «производство продукта – распределение продукта», по мнению французского философа, «сводит все политические задачи к одной единственной проблеме: найти новый социальный строй, который обеспечил бы и самому заурядному из производителей достаточное благосостояние, чтобы он горячо и страстно полюбил свой труд и предпочел его инерции и разбою, куда влечет его сейчас»[9].

Решение этой задачи Ш. Фурье считал достижимым с опорой на открытые им, как он полагал, объективные законы социального развития. Их, в духе научной терминологии эпохи Просвещения и под влиянием гегелевской диалектики, он назвал законами притяжения и отталкивания «страстей». Одновременность притяжения и отталкивания создает феномен социально-политического равновесия, которое материализуется в институте производственной земледельческой ассоциации.

В отличие от К. Маркса, Ш. Фурье (и он особо это подчеркивает) полагал, что «новый общественный строй не допускает равенства» и должен предусматривать «4–5 ступеней благосостояния» [10]. Внутрисоциальный баланс не есть простое формальное соответствие по объему материальных элементов системы. Это, как можно судить на основании рассуждений Ш. Фурье, постоянный баланс человеческих отношений по поводу данных материальных элементов, баланс вокруг математически рассчитанных ученым точек сопряжения всех видов страстей (для каждой «серии» они свои), тогда как конструкция ассоциации – «фаланги» задает единое пространства для согласования динамики всех этих точек.

Опять же в противовес теории К. Маркса Ш. Фурье утверждал в книге «Новый промышленный и общественный мир», что свойство, присущее механизму ассоциации «удовлетворять все классы, все партии», способно решить наиболее актуальную проблему капитализма Нового Времени – проблему классовой борьбы[11]. «Как только явится возможность, – писал Ш.Фурье, – восторгаться в этом зародыше гармонии («фаланге». – И.С.) контрастирующими согласиями страстей, расположенных в последовательном и постепенном порядке, косвенными и антипатическими созвучиями. Выгодным использованием раздоров, полезным применением страстей, слывущих порочными, вовлечением детей в индустрию с самого раннего возраста, истиной и справедливостью, ведущими к богатству, наконец, подлинным социальным счастьем, довольством каждого члена, охваченного энтузиазмом, – любопытные хлынут толпой, чтобы видеть чудо из чудес…» и вопрос достижения социально-политической гармонии будет решен окончательно и без применения экономического, правового и политического насилия над личностью или социальными группами[12].

К. Маркс, подобно Ш.Фурье претендовавший на открытие «истинных» законов социального развития, предложил для идентификации феномена социально-политической пропорциональности (либо диспропорциональности) теоретическую модель, получившую название «формация».

Эвристическая ценность модели заключалась в том, что она позволяла представить любую реально существующую социально-политическую систему как систему саморегулирующуюся, самими внутренними противоречиями подталкиваемую к достижению пропорционального состояния всех элементов и связей. «В прямую противоположность немецкой философии, – писали К. Маркс и Ф. Энгельс, – … мы исходим не из того, что люди говорят, воображают, представляют себе, … для нас исходной точкой являются действительно деятельные люди, и из их действительного жизненного процесса мы выводим также и развитие идеологических отражений и отзвуков этого жизненного процесса»[13].

Причем теоретическая модель К.Маркса предполагала, в отличие от строго арифметизированных построений Ш. Фурье, внутреннюю подвижность составляющих элементов. Она была построена в согласии со свойствами того феномена, на раскрытие которого была направлена. И это был важный шаг вперед в совершенствовании методологии анализа феномена социально-политической пропорциональности. Пропорциональность двух актов социальной практики выглядит у Ш. Фурье результатом одинаковых количественных затрат физической и психической энергии. И этим можно объяснить оптимизм французского интеллектуала по поводу возможности для любого психически и физически нормального человека соучаствовать в создании новой гармоничной жизни, основанной на ассоциированном труде.

К. Маркс не ставил качество актов социальной активности и соответственно проблему их пропорциональности в зависимость от свойств индивида. Пропорция возникает в его теоретических построениях как результат естественной связи двух любых наблюдаемых актов социальной практики в качестве предпосылки и результата. Так, например, характеризуя механизм установления пропорций между экономическими и правовыми отношениями в социально-политической системе, авторы «Немецкой идеологии» постулировали принцип: «Всякий раз, когда развитие промышленности и торговли создавало новые формы общения, например страховые и т.д. компании, право вынуждено было их санкционировать как новые виды приобретения собственности»[14]. Несмотря на довольно критическое отношение многих современных политологов к различным аспектам научной доктрины К. Маркса и Ф. Энгельса, правомерность такой интерпретации механизма установления социально-политических пропорций обычно никем не ставится сегодня под сомнение. Обычно эта механика постулируется в форме более общих методологических принципов соответствия уровня развития производительных сил уровню производственных отношений, соответствия отношений производства отношениям распределения и т.д.

Такой теоретический подход к рассмотрению проблемы социально-политической пропорциональности совершенно не случайно обрел в течение последних ста лет множество сторонников, поскольку он был очень «технологичен», если уместно такое определение применительно к практике политологических исследований. Он позволил феномен социально-политической пропорциональности, проявляющийся на ряде уровней функционирования социально-политической системы, свести как бы к единому основанию, к детерминации ее экономической и политической заинтересованностью.

Однако эта трактовка феномена социально-политической пропорциональности при всех ее претензиях на методологический универсализм имела очевидное ограничение, на которое давно обратили внимание идейные оппоненты марксизма. В отличие от либералов и умеренных демократов, К. Маркс полагал, что феномен пропорциональности способен материализоваться лишь во властных институтах, контролируемых наиболее «передовым» классом общества – пролетариатом.

Он считал, что эта тенденция к гармонизации окружающего социально-политического пространства обусловлена его объективной связью с наиболее технически и организационно совершенным индустриальным сектором экономики. Подчинение всех прочих секторов экономики индустриальному могло, по его версии, повлечь за собой естественное подчинение и других социальных групп, связанных с этими секторами, той модели гармоничного социально-политического порядка («нового мира труда»), носителем которой мыслился европейский пролетариат.

Такой ход рассуждения сталкивался (помимо столкновения с новым качеством рабочего движения, все более входившего в своем развитии в рамки британского тред-юнионизма и французского синдикализма) с препятствием логического свойства. Если феномен пропорциональности возникает в социально-политической системе по следам возникших противоречий между элементами этой системы, и если он есть, в известной мере, естественный продукт этих противоречий, то система «диктатуры пролетариата» как система с преодоленными основными противоречиями, на которых прежде балансировало все общественное развитие, должна представлять собой уникальное явление: систему либо раз и навсегда сбалансированную и застывшую в этом положении (а следовательно, и в своем развитии, в противоречие со всеми выведенными К. Марксом всеобщими законами развития формаций), либо это должна быть предельно неравновесная система (с перекосом в сторону интересов только одной социальной группы) с относительно коротким периодом существования.

В качестве довода против такой критики своей позиции К. Маркс и Ф. Энгельс выдвигали соображение также чисто логического свойства. В том смысле, что «…универсальным развитием производительных сил устанавливается универсальное общение людей, благодаря чему, с одной стороны, факт существования «лишенной собственности» массы обнаруживается одновременно у всех народов (всеобщая конкуренция), – каждый из этих народов становится зависимым от переворотов у других народов, – и, наконец, местно-ограниченные индивиды сменяются индивидами всемирно-историческими, эмпирически универсальными… Коммунизм для нас не состояние, которое должно быть установлено, не идеал, с которым должна сообразовываться действительность. Мы называем коммунизмом действительное движение, которое уничтожает теперешнее состояние. Условия этого движения порождены имеющейся теперь налицо предпосылкой (т.е. капитализмом. – И.С.)»[15].

Такая линия аргументации, заметим попутно, давала Э. Бернштейну, многократно обвиненному ортодоксальными марксистами в попытке извратить смысл этого учения, все законные основания выступить со своей общеизвестной формулой, согласно которой коммунизм есть не столько цель, сколько закономерный процесс движения европейской социал-демократии и руководимого ею пролетариата к некоторому более справедливому, чем существующее, состоянию общественно-политических отношений. Коммунизм, таким образом, мыслился в качестве некоторого частного случая проявления феномена пропорциональности.

Однако все эти уточнения и оговорки не давали ответа на принципиальный вопрос: как в состоянии пропорциональности всех элементов может поддерживаться большая социальная система, если она лишена внутренних противоречий? Тех, которые, собственно, и есть предпосылка и механизм достижения эффекта пропорциональности в ее динамике?

Свой выход из этого логического тупика предложили русские народники. К нему их привело наблюдение над неудачными попытками правительства Российской Империи гармонизировать общественно-политическую жизнь, загоняя внутрь полицейскими репрессиями и половинчатыми реформами общественные противоречия и противоречия между обществом и государством. Один из крупнейших теоретиков русского народничества П.Л. Лавров поставил вопрос о том, насколько вообще такая модель политики совместима с представлениями о социально-политическом и культурном прогрессе, наработанными европейской интелектуальной элитой.

Общая ориентированность народнической доктрины на личностное содержание всех общественных процессов привела, например, П.Л. Лаврова к формулировке следующего постулата: «Развитие личности в физическом, умственном и нравственном отношении; воплощение в общественных формах истины и справедливости – вот краткая формула, обнимающая … все, что можно считать прогрессом…»[16]. Далее П.Л. Лавров отмечал, что «перестройка русского общества должна быть совершена не только с целью  народного  блага,  не  только  для  народа,  но  и посредством народа»[17].

Если сравнить эту формулу социально-политической пропорциональности с тем, как охарактеризовал понимание феномена пропорциональности в рамках американской демократии А. де Токвиль, то будет заметно принципиальное отличие двух исторически формировавшихся представлений об идеале социально-политического устройства, который в дальнейшем будет выполнять роль того исторического опыта, той условной нулевой точки, вокруг которой будет балансировать вся политическая жизнь двух цивилизаций. В американском варианте мы видим реализацию традиционного для всей западной культуры понимания пропорциональности как феномена из области чисто властно-административных отношений. Общество живет по собственным законам пропорциональности, смысл которых воплощает представление о формально-правовом равенстве граждан. Государство же живет по своим законам пропорциональности, сводимым (для удобства его существования и не более того) к функциональному разделению ветвей власти. Этим и порождается та проблема совмещения в реальной политике «равенства» и «демократии», на которую в книге «Демократия в Америке» обратил внимание А. де Токвиль.

То видение проблемы, которое предлагал П.Л. Лавров, подразумевало вероятность синтеза начал пропорциональности во властных и общественных отношениях в нечто единое. В то, что, собственно, и можно обозначить общим понятием «феномен социально-политической пропорциональности». В этом его исследовательская позиция была гораздо ближе к современному пониманию смысла данного феномена, нежели позиция тех интеллектуалов либеральной и радикальной ориентации, которые стремились обособить личностное, общественное и государственно-властное начало в проблеме социально-политической пропорциональности.

Позиция П.Л. Лаврова являлась исключением даже в среде его соратников по народническому лагерю и ее нельзя экстраполировать на общую концепцию народничества. М.А. Бакунин, например, очень категорично оценивал возможность видеть в пропорциональности нечто одинаково свойственное всем элементам общественно-политической системы. «Серьезное, сильное государство, – писал он в известной работе «Государственность и анархия», – может иметь только одно прочное основание – военную и бюрократическую централизацию. Между монархией и самой демократической республикою самое существенное различие: в первой чиновный мир притесняет и грабит народ для вящей пользы привилегированных, имущих классов, также и своих собственных карманов, во имя монарха; в республике же он будет точно так же теснить и грабить народ для тех же карманов и классов, только уже во имя народной воли»[18]. Иначе говоря, как это имеет место в современной политологии и публицистике, так и в XIX столетии далеко не все видные мыслители придерживались той точки зрения, что в политическом процессе государство и общество должны иметь нечто общее в своей динамике и вообще должны иметь нечто общее.

Важно отметить один общий момент, к которому пришла европейская политическая мысль во второй половине XIX столетия. Если исходить из того, что большинство социально-политических систем в своем развитии тяготеют к равновесию частей и связей, то не принципиально, по какому основанию выявлять феномен пропорциональности. Экономика, политика, право и художественная культура, администрирование в этом ракурсе предстают (и в этом заключен исторически найденный человечеством смысл группировки различных актов человеческой деятельности по сферам) конкретными и доступными для освоения массовым сознанием отражениями феномена пропорциональности. Здесь сходны позиции Б. Констана, П.Л. Лаврова и К. Маркса.

Заметим, что, вероятно, именно это сходство повлияло на общий характер отношения к проблеме социально-политической пропорциональности у российских теоретиков социал-демократизма. Субъективно они мыслили себя противниками народничества, либерализма и наследниками европейского марксизма. Хотя объективно они в той же мере, в какой взяли от марксизма его системный подход к описанию социально-политических явлений, взяли и от народничества и либерализма свойственное им понимание самостоятельной ценности любой из сфер человеческой активности, в которой проявляется феномен пропорциональности.

Особенно заметно такое синтетическое основание теоретических построений у Г.В. Плеханова. В одной из своих лекций, посвященных проблемам материалистического понимания истории, он, например, характеризовал взгляды на логику социально-политических процессов одного из крупнейших либеральных историков XIX в. Огюстена Тьерри как «настоящую революцию в исторической науке своей страны»[19]. Причем основанием для такой высокой оценки Г.В. Плеханову послужило, насколько можно понять это из общего контекста его рассуждений, то, что французский историк вывел научные представления о принципах и основах упорядоченности общественно-политических отношений на качественно новый уровень и этот новый уровень послужил предпосылкой для разработки К. Марксом своей концепции приведения общественной системы в состояние пропорциональности и утраты ею этого состояния.

Прежде (и Г.В. Плеханов  сравнивал  в  этом  отношении  позицию О. Тьерри с представлениями о механизмах установления социально-политической пропорциональности А. де Сен-Симона и П. Гольбаха) «история была делом одного человека», и потому состояние общественно-политических пропорций мыслилось прямым отражением гармонии духовных и физических качеств того человека-героя, который творил судьбу своего народа подобно Моисею, Цезарю, Мухаммеду и другим известным персонажам мировой политической истории[20]. После выхода в свет «Писем об истории Франции» О. Тьерри ко многим европейским интеллектуалам пришло понимание того, что историю творят массы, что творят они ее в соответствии со своими интересами, что интересы эти фиксируются в структуре классовых отношений и борьба этих классовых интересов позволяет в каждый исторический момент сложится определенной пропорции социально-политических связей и отношений. Г.В. Плеханов приводит в пример высказывание О. Тьерри, в котором французский исследователь определяет особенности социально-политической пропорции, сложившейся в годы Английской революции XVII в. «Каждый землевладелец, предки которого принимали некогда участие во вторгшейся норманнской армии, покидал свой замок, чтобы направиться в королевский лагерь и занять там командный пост, на который его титул давал ему право. Жители городов и портов толпами направлялись в противоположный лагерь. Можно было сказать, что сборными лозунгами для обеих армий были, с одной стороны, праздность и власть, а с другой – труд и свобода »[21].

Сама Английская революция в контексте рассуждений Г.В. Плеханова выглядит как восстановление естественных пропорций в социально-политических отношениях, прежде нарушенных неопределенностью и путаницей классовых интересов. Революция все расставляет по своим местам, определяет точки стяжения групповых и индивидуальных интересов, и новая группировка политических сил становится отражением новых сложившихся пропорций. Таким образом, если интерпретировать позицию Г.В. Плеханова, получалось, что революция, наряду с законотворчеством и установлением конституционного порядка, наряду с гармонизацией личностной политической культуры, также представляет собой момент проявления в социально-политической практике принципа пропорциональности. Иначе говоря, революция, которую традиционно ассоциировали в гуманитарной европейской науке с хаосом и деструкцией, выступает в концепции Г.В. Плеханова, согласного с мыслями О. Тьерри, почти что высшим проявлением принципа пропорциональности, своего рода наиболее чистым феноменом пропорциональности.

Идея о том, что борьба классовых противоречий является наиболее последовательным воплощением стремления социально-политической системы к внутренней пропорциональности, побудила Г.В. Плеханова, а затем и большинство его идейных последователей, очень скептически отнестись к той тенденции в понимании феномена социально-политической пропорциональности, которая проявилась во второй половине XIX в. в трудах российских историков С.М. Соловьева и В.О. Ключевского. Симптоматично, что они именовали самих себя не историками, а социологами, подразумевая, что их научные изыскания должны возвратить в общественное сознание четкое понимание ценности социально-политической гармонии[22].

Суть этой тенденции можно определить как стремление сделать ключевым основанием для схемы генерации феномена социально-политической пропорциональности не внутреннюю логику социально-экономических отношений, а воздействие на социум внешнего «географического фактора». Г.В. Плеханов был принципиальным противником такого подхода, поскольку он кардинально ломал всю стройность порядка выведения феномена пропорциональности из раз и навсегда четко определенных исходных позиций и побуждал исследователя вставать на путь так называемой «методологической эклектики», когда одна профессиональная интуиция позволяет исследователю ранжировать внутренние и внешние факторы по степени их влияния на становление социально-политической пропорциональности в тот или иной момент развития.

«Я держусь того убеждения, – писал Г.В. Плеханов, – что географическая обстановка влияет на характер данного народа лишь через посредство общественных отношений, принимающих тот или другой вид в зависимости от того, замедляет или ускоряет она рост производительных сил, находящихся в распоряжении данного народа»[23]. Обе позиции страдали максимализмом трактовки генезиса феномена пропорциональности, на что справедливо указывал известный российский историк и политолог П.Н. Милюков. Действительно, чтобы природа могла положительно или отрицательно повлиять на рост производительных сил, надо, чтобы к этому моменту уже сложилась их определенная конфигурация. И вопрос о той роли, которую в сложении этой конфигурации прежде сыграл природный фактор, остается, таким образом, открытым.

Важно, однако, то, что объективно эта полемика между марксистами и «буржуазными позитивистами» (как их часто именовали в советской историографической литературе) вывела понимание природы феномена социально-политической пропорциональности на качественно новый уровень. Феномен социально-политической пропорциональности стал рассматриваться как нечто, являющееся продуктом эволюционных и революционных процессов, по своему происхождению имеющих отношение как  к внутренним,  так  и  внешним  обстоятельствам  бытия  социума  и государства.

Представляется, что и В.И. Ленин, которого часто и не без оснований современные исследователи его творчества обвиняют в идейном максимализме, в своем понимании феномена социально-политической пропорциональности следовал ни одним только правилам марксовой диалектики. Его теоретический подход также аккумулирует общие достижения европейской политической мысли в данном вопросе. Хотя, заметим, его исследовательская позиция может быть понятна только в контексте времени, в которое создавалась та или иная работа, и в контексте назначения этой работы. В.И. Ленин, например, очень категоричен в неприятии тех трактовок природы социально-политических и экономических пропорций, которые в XIX в. устанавливал в Европе и России капитализм.

Характерна критика В.И. Лениным воззрений известного в то время швейцарского экономиста и историка Жана Шарля Леонарда Сисмонда де Сисмонди (1773–1842), изложенных им в работах «Новые начала политической экономии или о богатстве в его отношении к народонаселению», «Этюды по политической экономии». В историю эти идеи вошли под названием «экономического романтизма».

В.И. Ленин в одной из ранних своих аналитических работ под названием «К характеристике экономического романтизма» так определял свое видение перспективы изменения пропорций в европейских капиталистических отношениях, альтернативное либеральным и народническим рецептам исправления «пороков» капитализма при помощи законодательного и экономического стимулирования мелкотоварного производства: «В тех странах, где развилась современная цивилизация, образовалось … буржуазное среднее сословие … Но конкуренция постоянно сталкивает принадлежащих к этому классу лиц в ряды пролетариата, и они начинают даже предвидеть приближение того момента, когда, с развитием крупной промышленности, они совершенно исчезнут, как самостоятельная часть современного общества … В таких странах…. естественно было появление писателей, которые, становясь на сторону пролетариата, прикладывали к капиталистическим условиям мелкобуржуазную и мелкокрестьянскую мерку и защищали дело рабочих с мелкобуржуазной точки зрения … Положительная сторона требований этого направления заключается или в восстановлении старых способов производства и обмена, а вместе с ними и старых имущественных отношений и старого общественного строя; или же оно стремится насильственно удержать современные способы производства и обмена в рамках старых имущественных отношений, которые они уже разбили и необходимо должны были разбить. В обоих случаях оно является реакционным и утопическим одновременно»[24].

Таким образом, перспектива буржуазной модели пропорциональности предопределена со всей фатальностью в той же мере, в какой каждый факт социальной реальности предопределен общей логикой процессов развития, выведенной К. Марксом.

Проходят годы после написания упомянутой работы, и видение В.И. Лениным логики переходов от одной модели социально-политической и экономической пропорциональности к другой становится менее однозначным и, со всей очевидностью, учитывающим интеллектуальный опыт русского народничества и либерализма.

Переосмыслению диалектики выстраивания пропорций во внутренних процессах содействовало, вероятно, исследование В.И. Лениным динамики макроэкономических и макрополитических процессов, которые уже тогда обнаруживали специфику, позволявшую современникам априорно утверждать (редкий случай в истории построения научных обобщений) о вступлении европейского капитализма в качественно новую «империалистическую» стадию развития. При этом подвижки в сословно-классовой сфере были менее значимыми, нежели подвижки в сферах административно-организационной и правовой. Капитал менял свое общественное качество, резко наращивал свой политический потенциал, но при этом оставался, в сущности, все тем же капиталом, объектом социально-политических противоречий.

Старые пропорциональности, таким образом, разрушались, а новые выстраивались без определяющего воздействия фактора внутриобщественной классовой борьбы. Доминировала роль противоречий между структурами крупного и мелкого бизнеса, между национально- и государственно-организованными в монополии кланами собственников и в то же время между организованными по тому же национально-государственному принципу в профсоюзы отрядами трудящихся.

Для оценки исследователем природы новых пропорциональностей большее значение, нежели акцент на классовой борьбе, имел учет факторов исторической традиции, правовых представлений, геополитических интересов. В «Предисловии к французскому и немецкому изданиям» своего популярного очерка «Империализм как высшая стадия капитализма» В.И. Ленин подчеркивал именно «классовость» своего исследовательского ракурса. Но тут же содержится интересный вывод автора, предлагаемый читателю в качестве ключа к пониманию новой социально-политической пропорциональности: «Частная собственность, основанная на труде мелкого хозяина, свободная конкуренция, демократия – все эти лозунги, которыми обманывают рабочих и крестьян капиталисты и их пресса, остались далеко позади. Капитализм перерос во всемирную систему колониального угнетения и финансового удушения горстью «передовых» стран гигантского большинства населения земли. И дележ этой «добычи» происходит между 2–3 всемирно могущественными, вооруженными с головы до ног хищниками (Америка, Англия, Япония), которые втягивают в свою войну из-за дележа своей добычи всю землю»[25].

Из этой характеристики закономерно напрашивается вывод, что новое качество предмета анализа требует и нового качества методологии, что и прослеживается далее в работах В.И. Ленина, все более уделявшего внимание культурным, национально-религиозным и правовым детерминациям в социально-политических отношениях и условиям их преобладания в различные исторические моменты над детерминациями классовыми. И здесь его методологический подход лежал в едином поле смыслов с критикуемыми им за «бесклассовость» методологическими посылками, свойственными русскому либерализму[26].

Адаптация методологии в указанном направлении к изменившимся объективным условиям прослеживается в не менее известной работе В.И. Ленина « О русской революции». Наблюдение за российским политическим процессом и развитием политической жизни в развитых капиталистических странах Европы и Америки (сделавшим проблематичным практическую реализацию идеи мировой пролетарской революции и Всемирной Республики Труда) побудило В.И. Ленина сделать заключение о том, что возможно достижение общей гармонии в социально-политической сфере посредством преобразования на началах пропорциональности любой значимой области человеческой активности, например политики.

«Для создания социализма, говорите вы, требуется, – писал он, – цивилизованность. Очень хорошо. Ну, а почему мы не могли сначала создать такие предпосылки цивилизованности у себя, как изгнание помещиков и изгнание российских капиталистов, а потом уже начать движение к социализму? В каких книжках прочитали вы, что подобные видоизменения обычного исторического порядка недопустимы или невозможны?»[27]. Это рассуждение направлено против ортодоксально мыслящей части российских социал-демократов: «Они все называют себя марксистами, но понимают марксизм до невозможной степени педантски. Решающего в марксизме они совершенно не поняли: именно, его революционной диалектики»[28]. Расшифровки специфики именно этого вида диалектики В.И. Ленин не дал. Но из общего контекста его анализа работы Н. Суханова можно понять, что принципиально эта «революционная» диалектика не отличается от диалектики как метода и, следовательно, основанные на ней суждения марксистского и либерального толка не исключают друг друга. В том смысле, что процесс обретения социальной структурой нового состояния пропорциональности взамен утратившей историческое значение представлялся очень вариативным как в плане определения порядка изменения, так и в плане выбора ключевых областей, в которых происходят перемены. А также в том смысле, что революционная или нереволюционная диалектика одинаково признает абсолютную значимость человеческого фактора (назовем ли его рабоче-крестьянским или гражданским) в определении тех областей социальной практики, в которых феномен пропорциональности должен проявиться прежде всего и наиболее последовательно – будь то сфера имущественно классовых противоречий между помещиками и крестьянами, капиталистами и рабочими или же сфера правовых отношений между различными группами людей в гражданском обществе, для которого революционные конфликты по поводу собственности уже выглядят архаикой.

Это проявление феномена пропорциональности в одной или нескольких ключевых сферах повлечет за собой такую же цепочку реакций восстановления пропорциональностей везде, где они были прежде разрушены. Культура личностного и группового поведения, воспитанная средствами правовой и идеологической пропаганды, приобретала, таким образом, значение самодостаточного фактора, что исторически было свойственно либеральному мировосприятию[29].

Таким образом, на рубеже XIX и XX столетий гуманитарная научная мысль пришла к новому качеству понимания феномена пропорциональности. Он перестал ассоциироваться с действием раз и навсегда выведенных объективных либо субъективных закономерностей. Пропорциональные отношения и связи стали восприниматься в ракурсе постоянной изменчивости. Способность к видоизменению стала индикатором проявления феномена пропорциональности в системе: меняется система – значит совершенствуются механизмы и принципы пропорциональности. Сформировался своего рода «прогрессистский» взгляд на феномен пропорциональности.

В сознании российских интеллектуалов (и делить их в данном случае по линии политических предпочтений, вероятно, нет смысла) на этом этапе сложилось представление, что анализ феномена социально-политической пропорциональности можно проводить по основанию (социоэкономическому, культурному, правовому и т.д.) в силу подвижности социально-политической реальности. Имеет место убыстрение смены моментов пропорционального и непропорционального состояния социально-политических систем за счет возрастания роли субъективного фактора, провоцирующего дополнительную конфликтность в отношениях субъектов политического процесса. И социально-политический конфликт становится доминирующим инструментом разрушения старых пропорций и восстановления новых.

Механизмы этой быстрой смены и возможности контроля над ними стали основным предметом внимания исследователей социально-политической пропорциональности уже в первой половине XX столетия [30]. Например, в нашей стране в 20-е гг. большую популярность и признание в обществе и во власти получили теоретические и прикладные разработки А.П. Гастева, возглавлявшего «Центральный Институт Труда» (ЦИТ).

Официально осужденная в 30-е гг. идея А.П. Гастева состояла в том, что, просчитав и выстроив внутренние пропорции в самом трудовом процессе при помощи новейших трудовых технологий, задав установку на стабильное поддержание этих пропорций идеологически и при помощи специальной системы образовательной подготовки кадров для промышленности и сельского хозяйства, можно затем этот феномен пропорциональности в сфере технологии перенести и в сферу производственных отношений, и в сферу отношений социально-политических.

В «Царстве Труда» труд должен был стать политикой. Это выглядело вполне логично, но в концепции новых экономических и социально-политических пропорций А.П. Гастева проблемным оставался момент включения в такую пропорцию партийно-политических институтов, не выполнявших трудовых производственных функций (производство нового в области идеологического творчества было очень ограниченным по условиям времени и кадрового состава партийно-коммунистических органов). Автора обвинили в «фордизме», стремлении организовать сверхэксплуатацию труда рабочих, принижении фактора политического руководства в процессе социалистического строительства и дальнейшая его судьба осталась неизвестной.

Хотя, по сути, А.П. Гастев и многие другие современные ему советские аналитики (В.Н. Сарабьянов, например) ставили вопрос о необходимости использования особых технологий для управления процессом проявления феномена пропорциональности в той или иной сфере социальной практики. Если говорить об области социально-политических отношений, то был поставлен вопрос о необходимости применения к ним норм «политического менеджмента», основы которых активно разрабатывались в это время в западноевропейской и американской науке[31].

В Германии, например, столкнувшейся в 20 – 30-е гг. XX в. с такими же, как и в Советской России, проблемами, развилось очень влиятельное политологически-публицистическое направление, получившее наименование «консервативной революции»[32]. Оно не было внутренне единым. Точнее, единым оно было в своем неприятии буржуазной, основанной на классовости пропорциональности, и в предчувствии, что развивающиеся в буржуазных обществах диспропорции способны привести европейскую цивилизацию к гибели. В его рамки органически вписывалась, например, концепция Э. Юнгера, согласно которой постигшая Европу военно-революционная катастрофа была порождена внутренними диспропорциями в системе капиталистических социально-политических отношений.

Соответственно спасение он видел в возможности распространить принципы оптимальной организации всего функционирования индустриальной сферы, фактически уже взятой под контроль рабочими, создавшими специфическую европейскую культуру индустриализма, на все прочие сферы взаимодействия общественных и политических институтов[33]. Рабочий, по мысли Э. Юнгера, в наступающую эпоху становится символом и реальной материализацией принципа пропорциональности на уровне феномена.

В главе своей книги, имеющей характерное название «О работе как способе жизни» германский аналитик писал: «Всякого, кто вообще готов допустить, что с миром происходит решающая перемена, заключающая в себе собственный смысл и собственную закономерность, изменение этого меняющегося способа жизни убеждает в том, что рабочего следует понимать как субъект такого изменения… Наконец, работа не есть техническая деятельность. Бесспорно, что именно наша техника поставляет решающие средства, однако не они изменяют лицо мира, а самобытная воля, которая стоит за ними… Техника ничего не экономит, ничего не упрощает и не решает, − она есть инструментарий, проекция особого способа жизни, простейшее имя которому – работа… Нельзя не заметить, что эта всеобщая черта обнаруживается и в научных системах. Если мы, к примеру, рассмотрим тот способ, каким физика привносит движение в материю, каким зоология стремится угадать в протеических условиях жизни ее потенциальную энергию, каким психология старается даже сон или сновидение рассматривать в качестве действий, то станет ясно, что здесь за дело берется не просто познание, а некоторое специфическое мышление … особое тождество работы и бытия способно обеспечить новую надежность, новую стабильность. Правда, эти системы изменяют тут свой смысл. В той мере, в какой утрачивает свое значение их познавательный характер, в них проникает своеобразный характер власти»[34].

Этот своеобразный характер властных отношений соотносился теоретиками «консервативной революции» прежде всего с категорией «нация» в противовес принятому ранее ассоциированию феномена пропорциональности с культурой. Культурная доминанта в национальном сознании европейцев разрушала органическую целостность социально-политического порядка.

Как образно выразился по поводу общей направленности социально-политической жизни Германии в XIX в. один из видных политических публицистов той поры Меллер ван ден Брук «сознание нации пробуждалось в стихах и идеях, но Рейх распадался»[35].

Новая реальность, «Нация», в представлении европейских консерваторов должна была преодолеть эту тенденцию распада единого социально-политического пространства (под лозунгом права наций на самоопределение) в жизни большинства государств Европы, став высшим воплощением принципа пропорциональности. «Нация» должна была заменить право, идеологию, политическую борьбу партий, а также разобщенность социальных страт, то есть все то, что прежде было элементами выстраивания общей пропорциональности социально-политических отношений, объявленной «лживой»[36]. Это должен был быть прорыв в мир новых универсальных пропорций, уловимых в большей степени на уровне интуиции, «движений духа», а не строгих расчетов в стиле классической диалектики и позитивизма.

Другой классик «консервативной революции», француз Шарль Моррас, по этому поводу заметил: «Куда не дотягивается точное суждение науки, тонкая оценка разума, туда способно проникнуть особое сочетание интуиции и расчета, улавливающее в будущем обещание или угрозу»[37]. Речь, таким образом, шла о необходимости соотнести с новым видением сущности феномена социально-политической пропорциональности новую методологию его анализа и на этой почве создать своего рода программу управления социально-политическими пропорциями. Ш. Моррас утверждал, что «все должно начаться с интеллектуальной реформы некоторых, небольшого числа избранных, которые должны сказать себе: если чума передается простым заражением, то общественное здоровье сходным путем не вернуть. Прогресс отдельных личностей недостаточен для прогресса нравов»[38].

И это тоже было методологическое новшество в плане интерпретации субъективного фактора в процедуре восстановления социально-политической пропорциональности. Данный фактор перестал, как было в либеральных и демократических теориях XIX в., отождествляться с классовым сознанием или же культурными императивами личностного уровня. Субъективный фактор в виде «национального сознания» приобрел мистический антураж.

Однако не все аналитики начала XX в. разделяли эту позицию. Они доказывали, что гармонизация одной, даже самой важной сферы социально-политических отношений, каковой выступает, например, экономика, не влечет за собой автоматическое установление пропорциональности в других сферах. Выяснению этого вопроса, в частности, посвятил немало страниц своего монументального труда «Очерки истории русской культуры» известный научный и политический оппонент большевиков П.Н. Милюков[39]. Историю российских реформ XVIII–XIX вв. он попытался вписать в определенную схему, наглядно представлявшую на конкретном историческом материале, как сосредоточение общества и государства на реформировании одной ключевой сферы (политики, например) губит экономическую гармонию в обществе и, наоборот, чрезмерный акцент на реформировании политической сферы способен привести к большому урону в экономике и культуре.

К тому же сильно дискредитировали такой методологический подход к анализу социально-политической пропорциональности фашистские и национал-социалистические практики начала XX столетия в Европе. Интуитивные движения «национального духа» (помноженные на идеи политического реванша, владевшие многими умами в Европе после Первой мировой войны) побуждали многих интеллектуалов искать источник социально-политических пропорций и диспропорций в сферах, достаточно далеких от возможного влияния на практическую политику. Например, в мире биологических пропорций, представляющих расовые общности и различия у народов планеты[40].

Поэтому после Второй мировой войны изучение феномена пропорциональности вернулось в прежнее русло. Успехи либеральной и советской демократий на внешнеполитической сцене и, с другой стороны, жесткая конфронтация между ними предопределили возвращение большинства интеллектуалов к привычным интерпретациям феномена социально-политической пропорциональности. Новые интерпретации создавались в рамках устоявшихся позитивиствских научных представлений об объективных законах мирового развития и о существовании некоего универсального «пути развития мировой цивилизации» в направлении такой модели общества, где господствуют «общечеловеческие ценности».

Сообщество американских гуманитариев возглавило этот процесс возвращения методологии анализа феномена социально-политической пропорциональности на почву «позитивной науки», на ту почву, которая была подготовлена более чем столетними дискуссиями между либералами и демократами в Старом Свете. Причины этого методологического поворота к «старым и добрым» традициям подробно исследованы в коллективной монографии В.Н. Лозового, Л.М. Семеренко и В.И. Демченко. Авторы совершенно справедливо обратили внимание на ту роль, которую в становлении американской политической науки и прочих гуманитарных наук сыграли университеты[41]. Сама конфигурация социально-политического запроса на научно-образовательную продукцию американских университетов диктовала потребность в методологиях анализа социально-политических процессов, которые не выходили бы за пределы устоявшихся представлений о научности. А эти представления, по унаследованной от XIX в. традиции, были преимущественно позитивистскими. Авторы упомянутой монографии отмечают, что не без влияния европейских научных традиций в американском обществе сформировался взгляд на науку как на инструмент социального регулирования, то есть наиболее приемлемое для общества средство восстановления социально-политических пропорций[42]. Заявка на строго научное решение социально-политических проблем требовала (во всяком случае, в теории) четкой постановки вопроса о тех объективных законах развития социально-политических систем, на использование которых наука будет ориентировать власть и общество.

В этом, заметим, заключалось принципиально новое качество, привнесенное в традицию исследования феномена социально-политической пропорциональности американской наукой в XX в. Прежде задача гуманитарной науки, как ее формулировали обычно с точки зрения позитивизма, заключалась в открытии объективных законов развития социальных систем и в объяснении сущности и механизма действия. Теперь же целью познания объективных законов становилось их непосредственное использование в практике.

Такой подход и вызвал, в частности, бурные дискуссии в среде американских политологов по поводу известной концепции «политической культуры» Г. Алмонда и С. Вербы. Ее авторам ставили в упрек неопределенность того круга политических ориентаций, которые объединены понятием «политическая культура»[43]. А неопределенность возникала по причине слабой коррелируемости оперативных возможностей концепции политической культуры по отношению к подвижным реальностям социально-политического развития, на что также указывали оппоненты. Таким образом, претензия на универсальную характеристику социально-политических пропорций, изначально заложенная в методологии «политико-культурного» анализа, реализовывалась лишь частично и лишь на ограниченных отрезках исторического времени и пространства, что плохо соотносилось с сформировавшимся прежде в западной науке представлением о связи феномена социально-политической пропорциональности с высокой динамичностью различных общественно-политических процессов. Постепенно пришло понимание того, что пропорциональность есть не раз достигнутое, идеальное качественное состояние социально-политической системы, а перманентный процесс движения элементов этой системы от постоянно возникающих проблем к новым проблемам в рамках некоторого исторически согласованного пространства идей, норм, правил поведения, ранее обеспечивавших социуму выживание в цивилизационной среде.

В итоге этих дискуссий сложилось мнение, которое сегодня разделяют многие отечественные и зарубежные специалисты и которое является принципиальным мотивом выбора методологии в настоящей работе. При всех преимуществах «политико-культурной» методологии исследования пропорциональностей, все же ее необходимо дополнить определенной дифференцированностью анализа по уровням, на которых формируется культурный потенциал общества и при этом часть его аккумулируется в сфере, именуемой «политическая культура». Этот теоретический подход применен в настоящем исследовании к характеристике проявлений феномена социально-политической пропорциональности в условиях современной России.

НАЗАД    ОГЛАВЛЕНИЕ    ВПЕРЕД