Виртуальный методический комплекс./ Авт. и сост.: Санжаревский И.И. д. полит. н., проф Политическая наука: электрорнная хрестоматия./ Сост.: Санжаревский И.И. д. полит. н., проф.

  2006200720082009

Актуальные вопросы современной политической науки

АВТОРЕФЕРАТЫ   ДИССЕРТАЦИЙ   ДОКТОРА   ПОЛИТИЧЕСКИХ   НАУК           

АНОНС           ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ               ОСНОВНЫЕ ПУБЛИКАЦИИ АВТОРА ПО ТЕМЕ ДИССЕРТАЦИИ

 

Основное содержание работы

 

Глава 1. Политическая культура и образ прошлого: теоретико-методологическое обоснование темы

Основные подходы к изучению политической культуры

Проблема преемственного движения политий в социальном времени

Концептуализация понятия «образ прошлого

Глава 2. Характер темпорального самополагания русской политии в ХХ в.

Особенности политической преемственности и специфика «работы памяти» в России

Политико-культурные предпосылки «сбросов» памяти в русской политической системе

Глава 3. Роль образов прошлого в формировании памяти политики

Интеграция травматического политического опыта в память сообществ и актуальную политику

Значение памяти для интегративных и идентификационных процессов в политике

Глава 4. Память русской власти: проблемы хранения, трансляции, актуализации

Роль политического опыта в процессах трансляции власти в России

Потенциал «памяти» и социально-политические практики власти

Заключение

 

Глава I «Политическая культура и образ прошлого: теоретико-методологическое обоснование темы» посвящена анализу современных вариантов концептуализации политической культуры, позволяющих выявить и конкретизировать ее темпорально-коммуникативную природу, а также исследованию феномена политической преемственности и способов его реализации, одним из которых является образ прошлого.

В § 1 «Основные подходы к изучению политической культуры» рассматривается научный потенциал «классической» концепции политической культуры и развивающих ее теоретических подходов применительно к изучению роли «памяти» в российской политике. Солидаризируясь с пониманием политической культуры как субъективного (и субъектного) измерения политической системы, диссертант подчеркивает: концепция Г.Алмонда и С.Вербы заставляет взглянуть на мир политики с социально-антропологической точки зрения. В работе обосновывается следующая позиция: политическая культура определяет общественно-психологические и культурно-антропологические предпосылки политического поведения.

Диссертант выделяет актуальные для изучаемой темы варианты концептуализации политической культуры, которые согласуются с исходной концепцией. Считая, что она предполагает обращение к определенному смысловому уровню реальности – «символическому», компонентам осмысления и толкования мира политики, диссертант прежде всего анализирует трактовки политической культуры как исторически складывающихся символических структур (восходят к работам одного из классиков символической антропологии К.Гирца). В 1970-80-е гг. в политологии активно апробировались идеи К.Гирца, однако в 90-е гг. они подверглись критике за преувеличение степени единства, логичности и неизменности культуры (см. работы Л.Уэдин и др.). Показательно, что и в концепции Г.Алмонда исследователи обнаружили «примордиалистский» крен: ориентиации трактовались как нечто готовое («продукт истории»), не учитывалась стоявшая за их утверждением символическая борьба (такова, например, позиция Д.Лейтин).

Преодолевая эти недостатки «классических» теорий, современные политологи все чаще обращаются к «постгирцовской» культурной антропологии, формировавшейся под влиянием работ М.Фуко, П.Бурдье, Ж.Деррида. Подчеркивая хрупкость и неоднозначность символических систем, она нацеливает на исторический анализ культурных практик. В 90-е гг. в политологии утверждается подход к культуре как процессу конструирования смыслов («смысловых предпочтений»), посредством которых социальные акторы пытаются сделать свои миры более понятными и согласованными. В числе актуальных задач политической культуры называют изучение «работы» символов, анализ смыслов, приписываемых акторами политическим явлениям. Отсюда интерес к политической семиотике.

Концептуальные инновации, дающие импульс развитию символического направления, появились также, по мнению диссертанта, в рамках «позднего» интеракционизма. Некоторые труды (например, Т.Янга) дают возможность взглянуть на политическую культуру с позиций концепции хаоса и нелинейной динамики, возникшей в постмодернистской социальной теории. Эта теоретическая предпосылка особенно важна для анализа российской политической культуры, которую большинство исследователей оценивает как нестабильную, многослойную, внутреннее конфликтную.

Диссертанту представляется плодотворной конвергенция принципов и идей культурно-символического анализа с основными положениями коммуникативного подхода к изучению политической культуры. В работе обосновывается его совместимость с «классической формулой» Г.Алмонда–С.Вербы, которую отличает коммуникативный дух. Весьма плодотворны как попытки исследования политической культуры в контексте политических коммуникаций (Л.Диттмер, Б.Пфетч и др.), так и ее трактовки в темпоральном и коммуникативном ключе (Л.Бляхера, К.Завершинского и др.). Важнейшая задача этого направления – понять, как, с качественным усилением политической роли электронных СМИ и появлением новейших информационных технологий властвования, меняются политическая культура, способы воздействия на ориентации.

Следуя логике этих подходов, диссертант трактует политическую культуру в коммуникативном и символическом ключе: как сложную, многоуровневую интерпретацию мира политики (так ее описывал С.Верба), в процессе которой вырабатываются нормативные определения ситуаций, в результате чего возникают основания для формирования общего, взаимосогласованного вúдения и взаимодействия. При таком понимании политической культуры акцент делается не на неких исходных (просто данных) ценностях и нормах, но на коммуникативном процессе их кристаллизации и проявления себя.

В § 2 «Проблема преемственного движения политий в социальном времени» выделены и систематизированы факторы, влияющие на темпоральный ход политии. Рассматривается тема значения этой проблематики в концепции политической культуры. Подчеркивается: изучение политической культуры невозможно без обращения к способам, механизмам реализации политико-исторической преемственности. В то же время, определяя тип преемственности, мы указываем на своеобразие данной политической культуры.  По мнению диссертанта, эволюционное, преимущественно преемственное движение политий во времени, связанное с накоплением опыта, его отбором и синтезированием с потребностями настоящего, следует считать одним из условий существования гражданской политической культуры. Политические культуры, склонные к расколам, разрывам преемственности, отторжению опыта и/или его редукции к простейшим формам, имеют меньше шансов на развитие элементов «гражданственности». Поэтому политическую преемственность, связанную с трансляцией, сознательной переработкой и актуализацией исторического опыта, диссертант полагает культурной предпосылкой становления стабильных и эффективных демократических институтов.

При обращении к этой проблематике неизбежно встает вопрос о традиции и традиционном, особенно острый для российской политической культуры. Опираясь на современные трактовки, диссертант считает традицию неоднородным (многослойным), вариативным, внутренне противоречивым и изменчивым феноменом. Это своего рода социогенетическая программа, способ передачи и актуализации (выбора и применения) политического опыта, а также сам этот опыт: как «неосознанный», репродуктивный, имеющий социобиологическую, социопсихологическую природу, так и «свободно осознанные воспоминания», «фиксированная» и отрефлексированная традиция (такова структура традиции в понимании М.Шелера).

Способность политической культуры к развитию во многом зависит от того, как соотносятся «бессознательно» воспринимаемый опыт, ориентирующий на простое воспроизводство привычных ориентационных моделей, пассивное приспособление к внешней среде и «осознанные воспоминания», критически осмысленное и проработанное наследие, дающие импульс к самосовершенствованию. К доминирующим пластам опыта апеллируют «изобретаемые» в настоящем традиции, моделирование и трансляция которых происходят в информационно-символическом пространстве. Они либо усиливают процессы «бессознательного» (и по существу безответственного) усвоения политического опыта, либо интенсифицируют практики его критического освоения, рационализации и эффективного развития. Особую роль это «качество» политической культуры – ее предрасположенность к «бессознательной» преемственности или сознательному наследованию – играет при формировании «системной памяти» политики, обеспечивающей непрерывность институционального воспроизводства, стабильность и устойчивость институциональных порядков во времени и пространстве. «Сбросы» «системной» памяти связаны с нарушениями равновесия системы, нарастанием опасности разрывов преемственности.

Для современной политики особое значение имеет пласт традиции, являющийся «социальным изобретением», результатом «социальной инженерии». Диссертант подчеркивает: в рамках политий, располагающих небольшим объемом памяти, а потому слабо насыщенных социальным временем (пребывающих как бы вне его), где низка плотность исторических слоев, интенсивен запрос на подобную деятельность. «Изобретенные» традиции  восполняют недостаток живого опыта, сознательно и целенаправленно моделируют его, а потому начинают играть политическую роль, обращаясь в субъект политического взаимодействия. Это, в первую очередь, относится к России, где рано появилась потребность в «виртуальной истории», а «изобретенные» традиции стали важным мобилизационным механизмом. Не случайно здесь в самом начале ХХ в. сформулирована идея выбора и изобретения социумом своих традиций (П.Н.Милюков). Обобщая теоретические положения, выдвинутые в современной науке (А.Браун, Р.Роуз, Р.Саква, Э.Смит, Ю.Хабермас, Э.Хобсбаум и др.), диссертант отмечает: движение политии во времени связано с постоянным выбором традиций и их изобретением в поддержку стремлений конкретных элит; в то же время наследие прошлого ограничивает количество вариантов, из которых надо выбирать.

Анализ процессов преемственности приводит диссертанта к следующему выводу: характер самополагания политий в социальном времени во многом определен тем, в какой пропорции соединяются живой опыт и «изобретенные» традиции, насколько данный политический организм способен к накоплению и освоению наследия, «выбору» тех его элементов, которые способствуют рационализации и совершенствованию. Мощные пласты традиций, высокая плотность «исторического» в пространстве политической культуры создают своего рода опосредующую, предохраняющую «упаковку», которая препятствует разрывам, расколам, аномалиям и эксцессам, дегуманизирующим культурное содержание политики. Уничтожение этих пластов, отторжение опыта ведет к «разгерметизации» культуры, разрушению «культурного канона», сдерживающего процессы архаизации.

В § 3 «Концептуализация понятия «образ прошлого»с теоретической точки зрения анализируется данный феномен, возможности его интеграции в структуру политической культуры. Диссертант показывает, что наряду с понятиями «опыт», «традиция» в современном научном дискурсе возникли другие, их дополняющие и развивающие: память, предстающая не просто ментальной способностью, но социальным явлением, которое не может быть описано в изоляции от социального контекста, а также образы прошлого – зафиксированные в памяти и служащие ее воспроизводству представления о прошлом, являющиеся средством установления социальных связей. Публичное репрезентирование образов прошлого происходит с использованием текстов различного происхождения, что предполагает их изучение в коммуникативном (и дискурсивном) аспекте.

Образы прошлого участвуют в конструировании и осмыслении, постоянной интерпретации политики, способствуя ориентации человека в этом мире. Они действуют на пересечении масскоммуникативного, информационно-символического пространства, созданного в настоящем, и исторического наследия. Образы прошлого служат той формой, в которую отливается, переплавляется и транслируется во времени политический опыт. В них происходят отбор и актуализация элементов прошлого, востребованных современной политикой. И, наконец, они суть «сырьё» для конструирования («изобретения») традиций. В этом случае «политика памяти» интегрирована в «символическую политику», являющуюся, в представлении диссертанта, связующим звеном между практической политикой и культурой. Диссертант определяет ее как проектную деятельность  (в смысле П.Бергера и Т.Лукмана), по производству и управлению образами прошлого, изучение которой предполагает обращение к устоявшимся и хорошо различимым практикам (как символическим, так и материальным).

Если интерпретировать культуру как коммуникативное пространство, где осуществляется символическое взаимодействие, то образы прошлого выступают одним из коммуникативных способов влияния на нее, определяющих восприятие, убеждения, ценности и стимулирующих, в свою очередь, социальное действие.  Во многом на основе (и с участием) масскоммуникативных образов формируются представления людей о прошлом, интегрированные в ткань ориентаций. Их направляющее воздействие испытывают ориентации всех типов и уровней (имеются в виду структурные модели Г.Алмонда–С.Вербы, В.Розенбаума). Образы прошлого способствуют оформлению, кристаллизации ориентаций, а также осуществляют их символический контроль (в смысле Т.Парсонса). Диссертант указывает на связь образов прошлого с ориентациями системного уровня (относительно функций и институтов системы, носителей функций, направлений политики), установление которой позволяет придать политике темпоральное измерение.

В работе выделяется несколько типов образов прошлого. Первый – адаптивный и интеграционный: масскоммуникативные образы прошлого, разделяемые социальными группами, имеют особое значение для  конституирования общностей (прежде всего, воображаемых), а также восприятия ими травматического историко-политического опыта. Следующий тип служит легитимации элит, властных отношений; стимулируемая элитами «работа памяти» способна укрепить привязанность к политической системе. И, наконец, образы прошлого поддерживают социализацию, как рефлексивно контролируемый социальный процесс: они не просто дают знания о политике, ее отдельных элементах, характерных для нее отношениях, нормах, ценностях, но и включают их во временнóй контекст.

По мнению диссертанта, в национальных политиях имеется ряд устойчивых типов, разновидностей «модального» образа прошлого (по аналогии с понятием «модальной личности»). Они размечают символическое пространство политики, указывая на те «места памяти», вокруг которых возможна (групповая и общесоциальная) солидаризация; обеспечивают формирование опорных ориентаций, через которые индивиды интериоризуют социальные цели и ценности. Именно из таких образов формируется «нормативное», «идеализированное»  (по определению Ю.Хабермаса) прошлое («образец»), отражающее и способствующее кристаллизации общепринятых культурных кодов. Если попытаться соотнести «нормативное» прошлое со структурой политической культуры, оно окажется «укоренено» в ее общем мировоззренческом основании, имеющем особое значение для российской политии, где по-прежнему не разграничены политические и неполитические ценности и сферы. Такое прошлое поддерживает доминантную, «совместно разделяемую» (и в этом смысле консенсусную) политическую культуру, присутствующую в современных культурно дифференцированных (мультикультурных) сообществах в качестве «фонового» консенсуса, который делает возможным политическое взаимопонимание.

В заключении делается вывод: концепция политической культуры предполагает анализ субъективного, преимущественного, иррационального в политике и способов его рационализации. Процесс рационализации происходит в том числе посредством образов прошлого, с помощью временнóй «релаксации». Эта тема связана со всеми направлениями исследования политической культуры. В то же время изучение образов прошлого может оформиться в качестве одного из таких направлений.

В главе II «Характер темпорального самополагания русской политии в ХХ в.» выявляется и характеризуется специфика темпорального движения «русской системы»; определяются факторы, способствующие закреплению особого типа трансляции наследия в политике.

§ 1 «Особенности политической преемственности и специфика «работы памяти» в России». Обращаясь к изучению характера трансляции политико-культурного опыта, диссертант сосредотачивает внимание на переломных («переходных») эпохах, когда возникают угрозы нарушения преемственности. При этом прибегает к сравнительному анализу характера темпорального самополагания западноевропейских и русской политий.

Исходной для диссертанта является следующая посылка: социальные трансформации имеют символическую составляющую; символы служат индикаторами и катализаторами перемен. По тому, как изменяются символические универсумы, к которым принадлежат и образы прошлого, можно судить о характере трансформаций. Они оказываются задействованы во всех трансформационных процессах: борьбе за власть и распределение власти, легитимации социального порядка, идентификационных «переходах» и т.д. Наблюдения за образами прошлого (как и за символическими системами вообще) позволяет судить о динамике политической культуры.

По мнению диссертанта, европейская культура выработала такой алгоритм движения во времени, который предполагает, что одна общественно-политическая форма исторически вырастает из другой. Естественное и неизбежное отрицание «старого» во имя «нового» не означает его полного уничтожения; в то же время утверждение иного «строя» происходит за счет постоянного пересмотра, всеобъемлющей ревизии и беспощадной рефлексии по поводу «первооснов», системообразующих ценностей строя прежнего.  Опираясь на исследования Г.Баттерфилда, У.Мак-Нила, П.Нора, Р.Роуза, Ш.Эйзенштадта, диссертант приходит к выводу: в ходе европейских преобразований, как правило, удавалось (и удается сейчас) достичь динамического равновесия прошлого–настоящего. В каждой стране оно устанавливается по-своему, но везде придает устойчивость развитию. Это определяет и специфику «работы памяти»,  одним из сопряженных планов которой является политическое «присвоение» прошлого: подлинность, естественная внутренняя преемственность культуры ограничивают произвол в сфере конструирования и использования образов прошлого.

В России поглощенность прошлым (его нагнетание, постоянное рассматривание себя в его проекции) сочетается с полнейшим к нему безразличием, его незнанием и непониманием. В относительно спокойные, последовательно преемственные периоды символические акценты делаются на том, что позволяет связать их с прошлым. Действительность воспринимается сквозь призму прошлого и «прочитывается» как единое «настоящее–прошлое», гарантирующее предсказуемость и стабильное развитие. При этом ограничены потребность в систематической работе по критическому осмыслению прошлого, предполагающей принятие на себя исторической ответственности, а также межпоколенческая трансляция «личностных смыслов, воплощенных как в материальном, так и в духовном наследстве» (В.К.Кантор), являющаяся основанием социального новаторства.

Специфика социальных трансформаций в России, предполагающих рывок вперед в ответ на современные вызовы, состоит в том, что новая социокультурная форма исторически противостоит старой, появляясь как бы из ничего. Она утверждается за счет не символического отрицания прежнего (осмысления, критической переработки, творческого преображения, в основе которого лежит принцип наследования), а его физического уничтожения. В результате разрушаются, прежде всего, институционально-процессуальные формы, в которые была отлита старая социальность  (не случайно, например, С.В.Патрушев указывает на отсутствие у нас того ресурса, который обычно используют институты, – прошлого, как на «корень» трудностей институциональных реформ), а также накопленное ею наследие. Так исчезли царская и советская империи с их институтами, нормами, ресурсной базой. В результате нарушается естественная преемственность, гибнет потенциально жизнеспособное прошлое. Иной жизненный строй создается как «новообразованный» – во всех смыслах этого слова.

Символическим обоснованием социальных изменений является «бунт против прошлого» (его тотальная критика и «изгнание»). Он неизбежно приобретает политическое значение.  Опираясь на исторические источники и выводы современных исследователей (М.Геллер, А.Некрич, Б.И.Колоницкий, С.Ю.Малышев, А.Иголкин и др.), диссертант показывает, как в начале ХХ в. разоблачение дореволюционного прошлого послужило уничтожению Старого порядка и легитимации нового. По мнению диссертанта, в мистерии «война с прошлым», инициированной Февральской 1917 г. революцией, общество проигывало сценарий социального противостояния. Под знаком символического противостояния прошлого и «настоящего–будущего» прошли и преобразования конца 1980 – начала 1990-х гг. Практически «дословно» был воспроизведен основополагающий принцип «переформатирования» общества. Критика прошлого, манипуляции массмедийными образами, как показали Г.А.Бордюгов, В.А.Козлов, Т.Мак-Дэниел и др., стала катализатором деструктивных социальных процессов, инструментом расшатывания советской системы, подготовив страну к «выходу из коммунизма».

Революционные эпохи накладывают на социальное развитие в России особый отпечаток: в каком-то смысле оно ни в чем не имеет корней, ничего не наследует, не продолжает. В этом – главная причина «исторической амнезии» русского политического мировоззрения, о которой много пишут западные исследователи (Г.Зимон, Е.Кинан и др.). Человеческая жизнь утрачивает исторический контекст, ограничиваясь выживанием, достижением сиюминутных целей. В эпохи обновления происходят цивилизационные надломы, сопровождающиеся «сбросом» сложных социальных форм (и утратой влияния и статуса олицетворяющими их социальными слоями), агрессией коллективного бессознательного. Чем очевиднее в общесоциальном смысле деструктивные процессы, тем активнее «работают» архаические пласты культуры; актуализируются мифологическое и утопическое, снижается значение индивидуального критического слоя сознания. Все это блокирует возможности эволюционного развития по типу наследования, отбрасывает социум назад в цивилизационном отношении.

Показательно, что в революционные эпохи происходят стремительная хаотизация, спонтанное и неустойчивое сегментирование политико-культурного пространства, рост значения ранее периферийных ценностей, активизация поверхностных слоев ориентаций. В это время политическая культура особенно подвержена информационно-символическим воздействиям, во многом определяющим ее динамику. В таких условиях возможно обновление доминантной политической культуры (в том числе в направлении ее либерализации). Однако идущие практически одновременно процессы «разгерметизации» и дегуманизации культурного поля, масштабные «сбросы» «отрефлексированной» и институционализированной памяти практически не оставляют шансов на развитие элементов гражданской культуры.

После чрезвычайного социального напряжения неизбежно наступает передышка, «откат» (по-русски – «стабилизация»), отмеченный идеей «возвращения» к прошлому. Новый социальный организм ощущает потребность «укорениться», наладить преемственные связи. Настоящее, отторгая историю, нуждается в обеспечении образами прошлого, от которых требует не соответствия исторической «правде», а высокой степени «полезности», инструментальности. Сейчас прошлое для массового сознания практически исчерпывается его репрезентациями в масскультуре; «телевизуализация» памяти придает прошлому «искусственную сверхправдивость». Массмедийные образы истории формируют память современных «аудиовизуальных» сообществ, вытесняющих «сообщества печатные» (термин Б.Андерсона).

Ощущение жизни в «прошлом–настоящем» поддерживается не только символическим «вызовом памяти», но и ростом влияния неотрадиционалистских ориентаций, активизацией глубинных пластов прошлого, еще не умерших в настоящем. Это и делает возможным «неотрадиционалистский» дрейф (доминантной) политической культуры. Его направляют и поддерживают господствующие группы за счет «изобретения» соответствующих традиций и эксплуатации «бытовых» и «этнографических» «реакций», порожденных низовым слоем массовой культуры: «ископаемого национализма», комплексов упований на власть и «особого пути», отрицания всего сложного, непривычного, нестабильного и т.д. Они выдаются за «традиционное» и в таком качестве навязываются обществу.

Исходя из понимания современной России как «общества всеобщего риска» (О.Н.Яницкий), диссертант полагает, что в моменты социокультурных разрывов у нас чрезвычайно возрастает потребность в защитных, компенсаторных социальных механизмах. Они усиливаются на всех уровнях – от индивида и группы до общества и государства. Поэтому не развитие, а безопасность становится ориентиром деятельности социальных акторов и социальных институтов. Это демонстрирует и «работа памяти»: образы прошлого, принадлежащие к сфере массового и масскоммуникативного, формируют символическое защитное поле социума.

В § 2 «Политико-культурные предпосылки «сбросов» памяти в русской политической системе» подчеркивается: в России низка «плотность» истории, а потому так «разряжена», мало интенсивна культура. В критические для общества моменты нет возможности опереться на запас традиций, смягчить удары социальных стихий за счет обращения к культуре. Современность, модернизационные процессы требуют социокультурных инвестиций, а у нас практически нечего вкладывать.

За всем этим стоят отсутствие привычки к культурному наследованию, устойчивая традиция отрицания (социокультурного «нигилизма»), а также многочисленные опыты «изобретения» и «политического использования» прошлого. Накапливаясь в разных социальных слоях, эти традиции взаимодействовали, давая кумулятивный эффект. Они во многом определили тип отношения к политическому опыту, который воспроизводит ранняя постсоветская цивилизация.

Диссертант прежде всего характеризует практики русской власти (и господствующих групп) по эксплуатации исторического наследия. Они подтверждают идею Г.Лассуэла и А.Каплана о символах как «посреднике» между целями и средствами власти. Русская власть традиционно использует образы времени в качестве инструментов социального влияния – контроля. Прошлое является обязательным условием легитимации власти. В зависимости от своих актуальных задач она инициирует как процессы отторжения опыта, прерывания традиций, так и конструирования преемственности, манипулирования «полезными» образами прошлого. Властная логика требует подчинения прошлого интересам настоящего, его постоянного проектирования и перепроектирования.

Традиция отрицания наследия, как показано в диссертации, была укоренена в разночинно-интеллигентской среде еще до революции. Советская практика закрепила ее в качестве доминирующей. Социальный опыт ХХ в. свидетельствует: интеллигенция – слой, который должен был бы отвечать за культурно-политическую преемственность, – задает России странную программу отношений с прошлым – двигаться вперед, отказываясь от наследства и его эксплуатируя, замещая повседневность культурной игрой, сторонясь реальности. Сейчас это демонстрируют «творцы» масскульта, тиражирующие типовые образы – образцы, которые примиряют с социальным порядком.

В отношении к прошлому советская и постсоветская цивилизации наследовали также мировоззрению русского крестьянства, которым во многом исторически определен наш массовый человек. В крестьянской среде оказались чрезвычайно сильны локальная (в пределах общинных миров) сплоченность и местные памяти, консервировавшие традиционный жизненный уклад и придававшие «вневременность» народному пласту культуры (типичный пример  парохиальной политической культуры). Прошлое поставляло основные стратегии жизнеобеспечения; работал «родовой» механизм культуры, обеспечивавший непосредственную трансляцию живого опыта, социо-биологических навыков адаптации. Так формировался «человек привычный», минимизирующий запросы к жизни и к самому себе; выживающий  в «чрезвычайной» среде обитания. Здесь прошлое рассматривалось в идеальной проекции; им подтверждалась русская социальная утопия – воля, правда, справедливость, а также постоянство, единообразие, «закрытость». Кроме того, оно имело ярко выраженное иллюзорно-фантазийное начало, служившее компенсации стрессовых природных и социальных факторов.

В ХХ в. «старый мир» был разрушен, его традиции прерваны, стерлись локальные памяти. Советская власть, формируя социальное единство, скрепила его общей памятью, «мы-прошлым», сконструированным в проекции массовых иллюзий и властных потребностей. При этом эксплуатировала мифические, утопические начала народной культуры. В то же время новая жизнь способствовала активизации другого плата наследия: «социобиологических рефлексов защиты от мира» (В.К.Кантор), а также бессознательных комплексов, требующих компенсации. И сейчас высокий «социальный статус» прошлого объясняется тем, что в нем сосредоточен конкретный опыт адаптации к повышенно агрессивной среде обитания, обеспечивающий выживание. К нему постоянно «апеллирует» российская повседневность, вызывая компенсаторную активизацию пассивности, конфликтности, насилия, психологии «срединности», ориентаций на известное, рутинное, повторяющееся и др.

В заключении главы указывается: наследование такого типа гарантирует социокультурное воспроизводство, но тормозит развитие, подавляя интересы и ценности меньшинства, вовлеченного в модернизационный процесс. Традиционной преемственности противоречат любые «модерные» – достижительные, состязательные и проч. – стратегии. Фактически она ограничивает социальную перспективу горизонтом борьбы за выживаемость.

В главе III «Роль образов прошлого в формировании памяти политики» диссертант обращается к анализу культурного контекста, в котором функционирует современная российская политика. Образы прошлого рассматриваются в качестве культурного ресурса для установления основных категорий политического взаимодействия (как идентичность, социально значимый опыт, «места памяти» сообщества), выработки базового мировоззренческого консенсуса, на основе которого формируется политический порядок.

§ 1 «Интеграция травматического политического опыта в память сообществ и актуальную политику». Политическую роль образов прошлого диссертант, прежде всего, описывает в психологической перспективе. Любая культура по сути своей невротична; в ее природе заложено стремление к изживанию социальных травм, снижению уровня тревожности, для нее характерного. Чем выше и травматичнее социально-политический опыт, тем активнее защитные механизмы культуры. Они вырабатывают и используют символические инструменты, с помощью которых прошлое представляется человеческому сознанию в скорректированном, адаптированном виде. Интеграции негативного опыта в память политики служат образы прошлого. Производя и перерабатывая их, общество освобождается от прошлого, как такового, то есть от тех травм, которые его мучают. Тем самым образы прошлого выполняют функцию социальной защиты и адаптации, приобретая преимущественно психотерапевтическое значение. Хотя подходы к освоению прошлого постоянно меняются, в процессе такого освоения проявляются специфические черты той или иной политической культуры.

Восприятие негативного опыта предполагает «репрессирование» образов, способных вызвать «травму».  В диссертации анализируется динамика массового отношения ко Второй мировой войне в (Западной) Германии и СССР. Выделена стратегия подавления, отторжения негативного прошлого, которая обеспечивается «коммуникативным умалчиванием» (термин Х.Люббе), т.е. исключением травматического (индивидуального и коллективного) прошлого из общественных коммуникаций. Выявлены и охарактеризованы «стратегии защиты», посредством которых травматическое прошлое подвергается трансформации (или, по Фрейду, сублимации) и внедряется в сферу осознаваемого, не приводя социум к конфликту или снижая его напряженность. При их изучении диссертант обращается и к опыту «постсоциалистических» обществ.

Антитезой «коммуникативного замалчивания» и защитно-компенсаторного использования прошлого является концепция «проработки», которую предоставил в распоряжение исследователей психоанализ: если замалчивание есть способ вытеснения отягощающего прошлого, то настоящая полемика возможна в рамках (само)критического рассказа (об этом писали Т.Адорно, Ю.Хабермас, К.Ясперс и др.). «Преодоление прошлого» (выработка взгляда на историю, не обремененного «тягой к оправданию») предполагает снятие табу-запретов с травматического прошлого, проведение публичных дебатов и активизацию политического просвещения. Это не позволяет ограничиться областями символических практик или коммуникаций, но требует конкретных политических действий.

Первый опыт такого воспоминания относится к ФРГ; она изменила традиционную роль памяти в легитимации политического строя,  включив в нормативный фундамент своей коллективной идентичности темное, преступное прошлое. Это стало одним из оснований политического консенсуса, в рамках которого произошел отход от идеи «особого немецкого пути». В результате немцам удалось интегрироваться в европейский мир и стабилизировать новую германскую демократию. В связи с немецким опытом (неоднозначным и крайне противоречивым) принято говорить о критической, «постнациональной» ориентации культуры памяти. С начала 1990-х гг. и другие западные демократии обратились к «травматическому реализму» (термин М.Ротберг): подвергаются критике «идеализирующие национальные нарративы»; позорные события прошлого не замалчиваются, а становятся предметом публичных обсуждений.

В нашем отношении к травматическому прошлому проявляется и сопряженность с европейской культурой, и политико-культурная «особость». «Проработка» негативного  опыта в российской политической культуре не предполагает, а, скорее, внутренне противится критической саморефлексии. У нас в связи с травмой срабатывают механизмы коллективной защиты, в основе которых – простейшие бессознательные реакции. В диссертации обосновывается следующее положение: назначение работы памяти в России состоит  не в том, чтобы добиться адекватного самосознания, попытаться понять и преобразовать себя (и свои представления о других), но подтвердить исходный (идеальный) образ себя и, тем самым, «правильность» существующего (каким бы он ни был) социального порядка. Отсюда тяготение к общему «правильному» (дóлжному) прошлому, символическому единению (и «усреднению», редукции от сознательного «я» к «мы») через прошлое.

В § 2 «Значение памяти для интегративных и идентификационных процессов в политике» исследуются практики символической самоинтерпретации обществ через прошлое, выработки общих представлений о себе, встроенных во временнóй континуум. Диссертант характеризует основные параметры категории «общее» (или «нормативное») прошлое, поддерживающее доминантную политическую культуру. В соответствии с теоретическими положениями, сформулированными М.Хальбваксом и развитыми современными исследователями, общее прошлое рассматривается в качестве необходимой составляющей формирования сообществ, конструирования идентичностей, установления политического согласия. Оно задает один из сопряженных планов идентификационного проекта индивида – представителя определенной группы. Наличие же общего для большинства населения фрагмента в коллективных (субкультурных) и индивидуальных идентичностях делает возможной «государственно-гражданскую солидарность» (Ю.Хабермас). В диссертации подчеркивается: общее прошлое как коммуникативный проект не является просто чем-то данным и гарантированным, но вырабатывается в процессе социополитического взаимодействия, материализуясь в конкретных «символических политиках».

Диссертант указывает на принципиально разную смысловую нагрузку, которую общее прошлое несет в современных западноевропейской и российской культурах. В Европе во второй половине ХХ в. произошла трансформация классической модели «национальной памяти»: прошлое утратило единый смысл, утвердились постнациональные версии памяти. Это деполитизирует и демистифицирует понятие «общность», однако не устраняет из системы дискурсов о прошлом общей культурной темы. По наблюдению диссертанта, постнациональные воспоминания преемственны с национальными моделями памяти, так как транслируют основные ценности европейской цивилизации – свободы, гражданской активности и разделенной ответственности, составившие базис европейской демократии и наследовавшие ценностям, родившимся в эпоху Просвещения и Французской революции.

В 1990-е гг. в России произошли принципиальные изменения в «политике памяти»: была попытка критически переосмыслить национальное прошлое; россияне почувствовали вкус «плюрализма воспоминаний». Однако прививка «проработки» не стала прологом долгой «критической саморефлексии», не предотвратила экспансии «национального тщеславия» (Т.Адорно). Кроме того, плюрализация не привела к «постнациональному дрейфу» культуры памяти и эмансипации (вследствие этого) групповых идентичностей. Напротив, образы общего прошлого демонстрируют преемственность с классической сакрализированной национальной моделью, сформировавшейся в советское время. Анализируя конкретные символические практики диссертант показывает: российскому обществу как никогда требуется непрерывная, самоутешительная коллективная идентификация, подкрепленная символикой героического прошлого. Тем самым компенсируется ущерб, нанесенный в конце ХХ в. образу «нации»; мобилизацией идеализированного общего прошлого преодолевается «фантомная боль» от утраты национальной исключительности, потери пространственности (державности), краха мифа о великом будущем.

Память в современной России сохраняет единый смысл, укрепляя подорванную традиционную веру в величие и предназначение страны и ее народа. В составляющих ее образах отражены основные ценности и аскриптивные достоинства коллективного целого, которые выявляет и исследует диссертант. В работе обосновывается следующий тезис: общее прошлое гарантирует устойчивость ядерных структур коллективной идентичности – и в то же время  подавляет разнообразные формы памяти меньшинств, загоняет частный, индивидуальный опыт (и значимость его ценностей) в сферу «коллективного бессознательного». Это, помимо прочего, указывает на низкий уровень мировоззренческой толерантности, плюрализма русской политической культуры. И западные, и российские исследователи указывают: утверждение в качестве всеобщей памяти, транслирующей ценности авторитарного типа, блокирует пути движения к гражданскому обществу, к гражданскому самоопределению.

В диссертации раскрыта и обоснована доминирующая роль господствующих групп в определении «политики памяти». Участвуя в формировании «мы-прошлого», служащего основанием «легитимирующей идентичности» (термин М.Кастельса), они навязывают обществу традиционные принципы идентификации. Российский политический класс предпочитает опираться на традицию, связанную с эксплуатацией коллективных мифов и комплексов, традиционного среза политической культуры. Это демонстрирует, например,  официальная память о войне, транслируемая всеми социализационными институтами. По мнению диссертанта, распространение в качестве всеобщего и официального прошлого, в котором торжествует (компенсаторный по природе) «коллективный нарциссизм», способствует воспроизводству традиционной доминантной политической культуры. Опираясь на выводы Ю.С.Пивоварова и В.Б.Пастухова, диссертант характеризует ее как одновременно властецентричную и анархистскую. Считая принципиально значимым для современной российской политической культуры раскол по вертикали и используя типологическую схему Ф.Хьюнкса–Ф.Хикспурса, диссертант уточняет и детализирует данную характеристику: элитистскую субкультуру определяет как в основном «клиентелистскую», массовую – как «культуру наблюдателей» (spectator culture) и пассивно-«протестную» культуру.

На основе анализа доминантных образов прошлого диссертант приходит к выводу: мы существенно отличаемся от восточных обществ, будучи культурно-исторически и типологически близки Западной Европе, для которой принципиальное значение имеет связь «прошлое-современность» (один из планов ее проблематизации – конструирование образов прошлого). Но сам тип «работы памяти» выделяет нас на европейском пространстве: назначение образов прошлого практически исчерпывается защитно-компенсаторным и интегративным, слитыми в неразрывное единство; при этом эксплуатируются специфические защитные свойства коллективной психики русских. Гипертрофированное адаптивно-интеграционное начало практически подавило начало просвещенческое.  Развивающая, креативная функция образов прошлого минимизирована; (само)критическая работа памяти ограничена предельно допустимыми значениями. Поэтому либерализация российской политической культуры требует, по мнению диссертанта, изменения традиционного алгоритма воспоминаний.

В главе IV «Память русской власти: проблемы хранения, трансляции, актуализации» исследуется важный (в особенности для России) аспект темпорального бытования политии – характер трансляции верховной власти, интегрирующей и легитимирующей политическую систему, процессы накопления и использования ею исторического опыта.

§ 1 «Роль политического опыта в процессах трансляции власти в России» посвящен изучению проблемы «продолженности» власти в социальном времени. Опираясь на теоретические положения А.В.Дахина, диссертант рассматривает властную преемственность в качестве условия поддержания стабильности элит и динамического равновесия всей политической системы.

Прибегнув к сравнительно-ретроспективному анализу переломных эпох в русской истории, когда подрывалась легитимность и нарушалась естественная преемственность власти, диссертант выделяет и анализирует принципы, определяющие «порядок» ее трансляции. В работе обосновывается тезис: власти редко удавалось выработать устойчивые, долговременные, институционализированные механизмы воспроизводства; краткосрочные конструкции, складывовавшиеся стихийно, постоянно перестраивались. Однако в трансляционном хаосе выявляется определенная последовательность.  Еще самодержавие, наиболее совершенная форма русской власти, в критические для себя моменты прибегало к сложным моделям воспроизводства, в которых доминировали кратократический (власти от власти), аристократический (преемственность на основе «сговора элит») и демократический (выборный, «земско-соборный»*) принципы, общая логика взаимодействия которых сохранялась во времени.

Сочетание всех этих принципов в трансляционных процессах (по типу взаимоотрицания и диффузирования одновременно) в разные эпохи придавало верховной власти условный характер, порождало в ней самозванческий комплекс. Анализируя практики монархического наследования, диссертант указывает: установить порядок после Смуты начала XVII в. и дворцовых смут XVIII в. удалось в конце XVIII в. институционализацией кратократической преемственности. Однако появление в начале ХХ в. новых трансляционных механизмов опять вызвало кризис наследования, явившийся одной из причин падения самодержавия.

Вся история советской системы, как показано в диссертации, может быть сведена к поиску «правильной» трансляции верховной власти. Конструкции ее воспроизводства были сложны и неустойчивы; каждое новое правление выглядело, скорее, отрицанием, чем продолжением предыдущего. В то же время трансляционные механизмы в своих глубинных основаниях демонстрировали черты преемственности с ранним советским и даже дореволюционным опытом; власть оставалась (не в формальном, а в «содержательном» смысле) по происхождению наследственно-избирательной, а по составу – ограниченно-самодержавной.  В диссертации подчеркивается особая роль в процессах властного воспроизводства кратократического принципа – партийно-вождистской и идеологической преемственности, строившейся на сложном сочетании (псевдо)династического и (псевдо)сакрального. Попытки придать трансляции и легитимации власти более открытый и современный вид (за счет расширения возможностей внутрипартийного воспроизводства и актуализации демократического принципа) терпели неудачу.

В 1990-е годы сформировалась новая сложная и неустойчивая модель властного воспроизводства. Хотя постсоветская власть установилась в ответ на современные вызовы и, кажется, в полной мере им соответствует (в формально-нормативном, институциональном отношении), она базируется на «старых» (традиционных) принципах. Хотя системообразующее значение имеет для нее демократический принцип, значительную роль в процессах властного воспроизводства играют элитные «сговоры»: очевидная «партийность» власти персонификатора и «аристократический олигархизм» вызвали в 90-е гг. массовое недовольство. И, наконец, властная самореализация по-прежнему требует преодоления ограниченности (зависимости от каких-либо социальных сил) и установления «самодержавия» на новый лад. Это достигается (в том числе) конструированием псевдодинастической преемственности: в поисках исторических корней власть наладила символические связи с монархией, актуализировала сакральное начало, придающее ей характер богоустановленной, традиционной. Затем способствовала «возвращению» советского прошлого, продемонстрировав, что для нее (как и раньше) не существует категории «прошлое-невозвращенец»; она способна эксплуатировать любые наследие, воспоминания. Тем самым была замкнута цепочка ее наследственной легитимации: от царей – через генеральных секретарей – к президентам. Кроме того, продолжена политическая традиция монархии и Советской власти – выступать от имени «всей земли», оправдывая всякое большое правительственное дело народными интересами, и использовать народную поддержку для нейтрализации «олигархической» опасности. 

Как и раньше, персонификатор выступает в качестве социального координатора и модератора (арбитра), напрямую не связанного с узко «клановыми», партийными интересами и пекущегося об интересах «общенародных». Он гарантирует не только устойчивость власти, но и стабильность политической системы в целом. Социальное большинство поддерживает самодержавную, «сакрально-магическую» трансформацию демократической власти. Это демонстрирует трансляционная процедура, где «явочная» передача – от неспособного править «государя» «наследнику», подтвержденная неформальными договоренностями («сговорами») элитных групп, предшествовала «активному избранию». В рамках политического порядка, скрепленного «выборно-преемническим самодержавием», общество играет «служебную» роль, оставаясь функцией, своего рода «политической случайностью».

По-прежнему важное место в трансляционных процессах занимает «внешняя» апелляция: западные политические (а также информационные, PR-, бизнес и др.) технологии, отчасти легитимирующие власть, придают ей новую определенность,  современные формы, но не меняют ее по существу. Напротив, дают ей возможность выжить и самореализоваться в иных условиях.

Проведенный анализ позволил диссертанту сделать следующие выводы: в процессах воспроизводства русской власти мало значимы институциональные механизмы; властная трансляция происходит через внешнее отрицание традиции («сбросы» социокультурной памяти) и воспроизводство специфических трансляционных конструкций, отличающихся преемственностью на глубинном уровне. Результатом этого являются постоянные кризисы наследования, которые преодолеваются «включением» преимущественно рефлекторной (социобиологической) памяти, имеющей защитно-компенсаторную природу. Этим обусловлена чрезвычайна хрупкость всей системы, где власть имеет системообразующее значение; кризис преемственности может обернуться крахом политического порядка.

В § 2 «Потенциал «памяти» и социально-политические практики власти» диссертант выявляет, как в актуальных политических практиках (особенно в моменте перерыва преемственности и кризиса легитимности) используется исторический опыт власти. В диссертации обосновывается, что специфика властной памяти особенно точно и концентрировано отражена в истории партии власти. Это политическое явление приобрело значение одной из «цитат», формирующих «текст» современной политики. Этим объясняется столь пристальное внимание к нему исследователей (особое влияние на позицию диссертанта оказали работы О.Ю.Мелешкиной, А.И.Соловьева, Ю.С.Пивоварова, А.Рябова, С.Н.Хенкина, К.Холодковского и др.). В диссертации обосновывается следующее положение: системообразующий элемент этого феномена – власть; его природа – не партийная, а властная. Подобные «привластные» структуры необходимы для самореализации власти в обществе; потребность в них актуализируется в те эпохи, когда властный ресурс оскудевает, и власть вынуждена допустить на историческую сцену других (пусть более слабых и даже не вполне состоявшихся) игроков.

В сентябре 1905 года, в момент зарождения российской многопартийности, ближайший (тогда) сподвижник Николая II – Д.Ф.Трепов сформулировал идею создания «твердо сплоченной консервативной партии порядка», посредством которой власть могла бы контролировать публичные политические процессы (выборы, думскую деятельность). Подобные предложения появлялись и в другие кризисные для самодержавия моменты: в начале 1860-х гг. оно исходило от Н.А.Милютина, в конце 1916 года – от право-консервативного кружка Римского-Корсакова. Во всех случаях «правительственную» («центра») партию предлагалось использовать как новую  властно-политическую технологию в борьбе против оппозиции – при нейтрализации независимых от власти, а потому и опасных ей политических сил, социальных тенденций.

Показательно, что авторы партпроектов, ничего не зная о других предложениях, воспроизводили специфическую логику: предлагали власти использовать конституционно-представительные механизмы для упрочения собственного влияния и сохранения (хотя бы и в несколько усеченном виде) политической монополии. То есть понимали власть как явление субстанциальное, «изобретая» специфические инструменты и функции для ее приспособления к новым условиям существования. Такая логика, на которой и строится русский социально-властный порядок, прямо противоположна западной, так как нацелена на подмену социальной самоорганизации и самоуправления («снизу») властной организацией («сверху»). Она просматривается и в ряде эмигрантских проектов, где «правительствующая» партия считалась единственным способом структурирования «постбольшевистского» правящего слоя, а также выражения народной «бессознательной» воли.

В начале XX века проект партии власти провалился, но был реализован почти столетие спустя. В нем сплавились дореволюционная идея и советский политический опыт, в котором отчетливее всего проявилась властная логика, требовавшая монополизации социального пространства, редуцирования разнообразных социальных интересов к одному («общенародному») и присвоения себе права на его выражение. Российская партия власти – инструмент властной адаптации к новым социальным условиям. С помощью партии власть дает организацию политическому классу, а также подавляет возможности общественной самоорганизации, которая только и могла бы вызвать к жизни нормальные (с классической западной точки зрения) публичную политику, парламентаризм, партсистему.

Диссертант считает партию власти не узко партийной, но широкой многоцелевой задачей, предполагающей создание нового «социально-властного» организма и имеющей несколько измерений. Прежде всего, это способ упорядочивания нового политического пространства (по принципу подчинения публично-политического начала властно-бюрократическому),  «деприватизации» медийной среды, навязывания определенных политических смыслов «массовому зрителю». Кроме того, это попытка создания привластной группы (или одной из «посредствующих властей»), с помощью которой власть будет управлять обществом. Она может принимать разные формы: так, сейчас очевидны попытки ее преобразования в партийную систему власти, что больше соответствует нынешнему состоянию социума. В работе доказывается, что через свою партию власть пытается реализовать идею «общественного договора», достичь базового социального консенсуса. Только не по поводу общества и личности, а по поводу и с позиций власти.

В заключении главы делаются следующие выводы: создание партии власти не было связано с обращением к актуальной политической традиции, использованием сохраненного и критически «проработанного» опыта. Напротив, это одна из забытых политических идей, смутный образ (из) прошлого, о котором современная власть не знает и, видимо, не хочет вспоминать. При этом, реализуя собственный проект, воспроизводит в основных чертах «находки» предшественников. Так проявляется специфика отношения русской власти к своему наследию: политические идеи и практики, отработав свое, отбрасываются, забываются, а затем, по мере надобности, изобретаются вновь. Воспроизводя традиционную логику политической преемственности в России, ориентирующую не на развитие через критическую саморефлексию, а на выживание, самосохранение, власть обрекает себя на хаотические, судорожные действия (по типу «вызов»–«реакция»), во многом повторяющие прежние, уже предпринимавшиеся в сходных условиях. Это демонстрируют как практики властной трансляции и легитимации, рассмотренные в ретроспективной проекции, так и история партии власти. В конечном счете, традиционный тип наследования (среди прочего) препятствует обновлению природы власти, преобразованию ее отношений с обществом.

В Заключении формулируются основные выводы диссертационного исследования.


 

* Под «земским» имеется в виду пространственное (территориальное), а не социальное (гражданское) начало.