Образы прошлого в структуре политической культуры России

Едва ли не общим местом современных социальных исследований стала констатация факта усложнения общественных процессов, их стремительной нелинейной динамики, принимающей подчас хаотический, обвальный характер. Меняя собственную логику и направленность, они предоставляют меньше возможностей для научного предвидения. Соответственно, трансформируется и политика, обновляется природа политического. С известной долей условности можно сказать о наступлении эры «постклассической» политики и, наверное, постклассической политической науки (подобно постклассической фазе развития естественных дисциплин). Политику уже невозможно объяснить с помощью господствовавших еще недавно в социальных науках подходов, методов, представлений. В то же время новизна, обновляющаяся сущность политического, предполагающие изучение и артикуляцию, превратились в важную теоретическую интенцию, направляющую научный поиск.

Одна из характеристик этой трансформации – изменение понимания времени, преобразование образов темпоральности. Это дает импульс к пересмотру («ревизии») основных подходов ко всему комплексу проблем, связанных с темпоральным бытованием политий – иначе говоря, их историческим самополаганием в социальном времени.

Под влиянием социальных катастроф ХХ в. и нарастающего самоускорения темпорального ритма трансформировались традиционные представления о социальном времени, в котором есть линеарные прошлое, настоящее и будущее. Линейка прогресса – когда настоящее лучше прошедшего, а будущее – настоящего, и одно следует за другим – сломана. На смену ей пришло такое видение мира, где прошлое-настоящее-будущее составляют неразрывное единство. В политическом отношении «критика» идеи прогресса ставит под сомнение уверенность в достижимости «устойчивого» («равновесного», стабильного) общества, а также все больше «субъективизирует» общественные практики, усиливая в них иррациональные мотивы.

Вследствие распада традиционного образа темпоральности настоящее превратилось в категорию нашего понимания самих себя – и во многом подчинило себе время. Однако это особое настоящее, обращенное в прошлое, компенсирующее сомнения в исторической перспективе «вызовом» памяти. Растворяя ту «временную идентичность», что скрывала разрывы истории, оно сделало чем-то само собой разумеющимся конструирование традиций, преемственности, любых символических объектов. Их социальное значение чрезвычайно возросло – они признаны, материализованы, как бы приравнены к объектам физическим.

Особые качество и смысл придают этой «ментально-темпоральной революции» (МТР) революция информационно-коммуникативная. Теперь в разных общественных подсистемах (в том числе, политической) иначе, чем раньше, выстраиваются пространственно-временные связи. При селекции системно-специфического прошлого и формировании принципиально важных для системы «вариантов» будущего все больше ориентируются на медийные образы, составляющие единой «массмедийной конструкции реальности» (Н.Луман). Политическая преемственность обращается в медиатизированное, социально конструируемое явление, что придает ей отчасти имитационный характер. Она формируется и за счет управления массмедийными образами прошлого. Поэтому современное общество репрезентирует и интерпретирует себя политически во многом посредством и через эти образы, в публичном информационном пространстве приобретающих характер «политических текстов».

Для российской политии образы прошлого имеют особое значение. Это объясняется специфическим характером ее темпорального бытования. В западных политиях преемственное движение во времени обеспечивается как культурно-«генетическими», так и институциональными способами. В России при очевидной неустойчивости, слабости институциональной системы и неразвитости институциональных традиций трансформация происходит за счет специфического самовоспроизводства особого типа («моносубъектной») власти и не менее специфического преемства культурного кода («генотипа»)[1]. Специфика этих способов преемственности заключается в принципиальном разрыве каждой наступающей эпохи (исторической фазы социополитического развития) с наследием ей предшествующей. Трансформация осуществляется – как бы это ни было парадоксально – посредством видимой, кажущейся аннигиляции транслируемого и его сущностного воспроизводства в новых, соответствующих современности формах. Такой тип эволюции требует использования особых трансляционных механизмов, возмещающих недостаток институционального наследия и позволяющих скрыть перерывы в преемственности. Политическая стабилизация и системное воспроизводство реализуются с участием «изобретенных» в настоящем опыта, образцов, традиций, что предполагает активную информационно-символическую деятельность. Одну из ключевых скрепляюще-трансляционных ролей играют в русской политии образы прошлого.

В последние десятилетия, вследствие «подключения» России к современной «мир-системе» с ее темпоральными сломами и коммуникативными сдвигами, значение массмедийных образов прошлого постоянно возрастает. Преимущественно под их влиянием формируются представления людей о значимом прошлом, составляющие (среди прочего) «ткань» политических ориентаций и во многом определяющие темпоральный «ход» политии.

Темпоральное бытование политий – одна из важнейших тем, обозначенных Г.Алмондом и С.Вербой в концепции «политической культуры»[2]. Фактически они ввели тему времени в политические исследования. При этом апеллировали к тем темпоральным представлениям, которые сложились в современных им социальных науках: политическая темпоральность понималась несколько упрощенно; традиции рассматривались как нечто изначально данное и в основном неизменное. В традиционном ключе толковалась и сама политика (как порядок, связанный с действием целой системы обезличенных норм, процедур, нормативных смыслов и институционализированных практик), поэтому понятие «политическая культура» использовалось создателями концепции и первым поколением ученых, ее развивавших, преимущественно в «нормативистском» значении.

Существенное воздействие на изучение тем политической преемственности, исторической обусловленности политической культуры оказали исследования социального измерения темпоральности. Они занимают значительное место в общественных науках. В психологии к этим проблемам обращались У.Джеймс, З.Фрейд, К.Юнг, П.Жане, Е.Минковский, К.Левин, Ж.Пиаже; в этнологии – Р.Кодрингтон, Т.Ходсон, М.Нильсон, Б.Малиновский, Э.Эванс-Притчард, К.Леви-Стросс, К.Гирц; в экономике – Е.Бем-Баверк, А.Маршал, К.Викселль, Л. фон Мизес, И.Фишер, Г.Мюрдаль, Ф.Найт, Дж.М.Кейнс, Дж.Хикс, Дж.Шэкл; в социологии – А.Юбер, Э.Дюркгейм, М.Вебер, М.Хальбвакс, П.Сорокин, Дж.Мид, А.Шюц, Т.Лукман, Н.Элиас, Ж.Гурвич, И.Гоффман, У.Мур, Э.Гидденс и др.

Особое внимание исследователей привлекла проблема темпоральной самоидентификации. Активно изучались механизмы формирования представлений о прошлом (памяти) и о будущем (ожиданий), связанных с идентификацией личности и социальных общностей в потоке времени. Предметом исследования стала, прежде всего, индивидуальная память (в психологии и психоанализе). Кроме того, в 1920-е гг. французский социолог М.Хальбвакс начал разработку концепции коллективной памяти[3].

Специфический срез проблемы восприятия социального времени представлен у К.Мангейма[4]. В связи с темами идеологии и утопии он указал на «политизированный» характер темпоральной самоидентификации. Его типология политического сознания (либеральное, консервативное, социалистическое) основана на разных представлениях о времени.

Важное место анализ темпоральных представлений занимает в изучении мифического (мифологического) сознания. Начало этому направлению было положено трудами Э.Дюркгейма, А.Юбера, М.Мосса; классический статус ему придали работы М.Элиаде, Г.Беккера, С.Брэндона[5] и др. Заметный вклад в его развитие внесли российские авторы – Е.Мелетинский, С.Аверинцев, В.Иванов, С.Токарев, В.Топоров и др.

В социологических, экономических, исторических, этнографических работах анализируются разные типы темпоральных воззрений, характер их эволюции во времени[6]. Проблема формирования представлений о прошлом рассматривается с точки зрения получения и усвоения информации, технологий ее трансляции и актуализации, динамики социальной системы накопления и передачи значений. В этнологических и антропологических исследованиях подчеркивается, что темпоральные представления отличаются высокой степенью социальной и культурной дифференциации (за исключением лишь самых примитивных обществ).

Роль темпоральных воззрений в социальных взаимодействиях оказалась в центре, прежде всего, социологических исследований (хотя анализируется представителями самых разных социальных дисциплин и научных школ). Тема влияния времени на формирование поведения действующего субъекта, будучи лишь обозначена М.Вебером и Э.Дюркгеймом, получила подробное освещение в теории символического интеракционизма[7], в работах сторонников феноменологического подхода[8], а также в концепции рутинизации социальных действий и интеракций[9]. Здесь время трактуется как параметр, структурирующий социальную реальность.

Тезис об использовании времени для контроля, регулирования и синхронизации социальной жизни выдвигался в работах П.Сорокина и У.Мура[10]. Важный аспект изучения времени как элемента социальной организации связан с категориями власти и контроля. М.Вебер показал, как контроль над информацией (в т.ч., над информацией о прошлом) превращается в инструмент бюрократической власти и контроля[11]. Заметное развитие тема использования времени во властных интересах получила у М.Фуко[12], а затем активно разрабатывалась в социологии.

Еще один важный аспект влияния темпоральных воззрений на социальное поведение – борьба со временем, обретающая особое значение в современном контексте[13]. Подчинение времени связано с покорением пространства – две эти социальные категории соединены в сознании людей. Поэтому революция в развитии транспортных средств и средств связи имеет следствием трансформацию не только пространственных представлений, но и темпорального сознания человека.

Изучение механизмов образования темпоральных представлений и их воздействия на поведение взаимодействующих субъектов потребовало систематизации и структуризации этих представлений. В самом общем смысле выделяются две категории темпоральности – «индивидуальное» и «институциональное» время[14].

Результатом всех этих теоретических усилий стало формирование нескольких базовых характеристик социального времени, имеющих принципиальное значение для настоящей работы: понятие «время» не существует изначально, а зависит от придаваемого ему смысла (значения); темпоральные представления всегда конструируются коллективно, являясь социальной категорией, продуктом группового сознания (законченную форму эта идея приобрела в работах Э.Дюркгейма); образы времени обусловлены не только социально, но и культурно (впервые это положение сформулировал П.Сорокин); в разных культурах чрезвычайно разнообразны характер восприятия времени и знаковые системы его выражения; в сложных обществах сосуществует целый набор комплексов темпоральных представлений; тип темпоральной самоидентификации во многом определяет характер социальной активности.

Пересмотр традиционных представлений о социальном времени произошел в рамках «постструктуралистско-деконструктивистско-постмодернистского комплекса»; прерывистость и «одновременность разновременного» были осознаны как новое естество бытия. Хронософия постмодернизма предлагает подход к прошлому как общечеловеческому «архиву». Между ним и актуальным временем нет резкой границы – все сосуществует в одном временнóм и пространственном измерении. В ходу потребительное отношение к прошлому–«архиву»: все его элементы могут извлекаться по воле «действующего субъекта» и произвольно комбинироваться. При этом исчезают стилистические различия «текстов» разных времен, единая темпоральность становится экспериментальным пространством для настоящего. Тем самым утрачивается ретроспективное понимание прошлого – оно превращается в резервуар потенциально актуальной информации («текстов»). «Презентистское использование прошлого» (Ф.Артог) требует и «архив» рассматривать в презентистской проекции: это уже не хранилище, а «блок» актуальной памяти единой системы – человеческого сообщества.

Все это формирует своеобразный интеллектуальный фон и дает важные методологические импульсы изучению политического аспекта темпоральности. Оно связано с двумя направлениями. В центре первого – традиции, рассматриваемые не с точки зрения фиксации политического порядка (сквозь призму «неподвижного» или «медленного» времени), но в перспективе развития, самоускоряющегося движения, постоянного обновления. В исследовательском фокусе второго направления – социокультурная память, действующая в рамках политических систем.

Вследствие изменения представлений в западной науке (прежде всего, этнологии и антропологии) о традиции и традиционном существенно модифицировался взгляд на проблемы политической преемственности. Политическая динамика связывается уже не только с влиянием неких устойчивых (неосознанных, репродуктивных, социобиологических) факторов, но и постоянным выбором способов преемственности, а также обретением ею преимущественно социального характера[15].

Восприятие традиции как отчасти виртуального явления вполне вписывается в параметры нового вúдения времени и пространства, составляющих единую виртуальную реальность. Не случайно особое внимание уделяется сейчас изучению того пласта традиций, который является «социальным изобретением», результатом «социальной инженерии». При этом политологи обращаются к трудам Б.Андерсона, П.Бурдье, Э.Хобсбаума, Т.Рэнджера[16] и др., выделяющих в феномене традиции элементы «воображения», «изобретения», «конструирования», во многом являющиеся следствием деятельности элит.

Изменившийся подход к традиции, соответствующий новому вúдению социальной реальности, особенно актуален при обращении к проблеме темпоральной координации политий в сложные, переломные моменты существования («переходные эпохи»). Многие исследователи исходят из положения о несостоятельности дихотомного восприятия нашей социальности как противостояния традиции и современности. Адекватным с точки зрения политологии является учение Ш.Эйзенштадта о традиции как сложном феномене, в котором слиты креативные и стабилизирующие элементы, играющей неоднозначную роль в политике[17].

Актуализация проблематики памяти в политической науке связана (в том числе) с возникновением «нового институционализма», в рамках которого институциональному параметру мира политики задается более широкая перспектива, учитывается влияние культурного фактора. Роль исторического времени, характер институциональной эволюции стремятся выявить исторические институционалисты[18], а также представители неоинституциональной версии теории организации[19]. «Историки» делают особый акцент на зависимости институтов, институциональных изменений от прошлой траектории развития.

В современных исследованиях институты определяются (наряду со всем прочим) как длительные структуры во времени и пространстве (Э.Гидденс)[20], правила и рутины (Дж.Марч, Й.Олсен)[21], т.е. помещаются в темпоральный контекст. Для указания на темпоральную протяженность политических систем и ее описания используется термин «системная память». Существенное место эта проблематика занимает в концепции политического Н.Лумана[22]. Э.Гидденс понимал системную память как «неотъемлемую характеристику рекурсивности процессов институционального воспроизводства»[23]. Б.Роккман ввел определение «организационная память» для характеристики памяти, поддерживающей функционирование системы государственной власти[24]. Во всех этих случаях память выступает элементом упорядочения политической организации, средством поддержания динамического равновесия системы.

На этом фоне интерес к социально-исторической памяти в политико-культурных исследованиях выглядит совершенно естественным. Проблема темпорального бытования политии должна быть рассмотрена на двух взаимосвязанных уровнях – системном и ориентационном. Только это позволяет изучить ее во всей полноте, с учетом совокупности факторов институционального и политико-культурного характера. Интеграция проблематики социальной памяти в политико-культурные исследования предполагает использование двух подходов.

Первый условно может быть назван информационно-коммуникативным. Исходным для него является положение К.Дойча о политической системе как сети коммуникаций и информационных потоков, в которой выделяется блок «памяти и ценностей»[25]. Фактически «блок памяти» у Дойча есть своего рода аналог алмандовской политической культуры. Чем мощнее и сложнее – в качественном отношении – «блок памяти» (или «архив») системы, тем выше ее способности к адаптации, креативность. Тем самым эффективность политической системы оказывается непосредственно связана с ее культурным «запасом», во многом определяющим «антропологический» потенциал. Реализация посыла Дойча требует обращения к комплексу работ, в которых политика представлена как коммуникационный процесс.

В фокусе другого подхода – память как социокультурный феномен. В последние тридцать лет в гуманитарном знании сформировалось направление, в рамках которого активно взаимодействуют историки, социологи, политологи, психологи. Оно нацелено на изучение конструирования прошлого в процессе коммуникации, роли репрезентаций прошлого в массовой культуре. Здесь память понимается как процесс управления прошлым в настоящем, имеющий в том числе политическое измерение. В рамках этой проблематики изучаются общественные исторические представления, а также масскоммуникативные образы прошлого, на основе которых эти представления во многом и формируются[26].

Сквозь эту призму диссертант рассматривал работы, посвященные политической культуре, для которых характерно особое внимание к темпоральному измерению культурных процессов. В рамках заявленной проблематики диссертант обращался к исследованиям политической культуры России. Принципиально важные наблюдения относительно русской политической культуры сделаны в работах В.Айхведе, Дж.Биллингтона, Г.Зимона, Э.Кинана, М.Малиа, Р.Мак-Мастера, Э.Морена, Д.Орловски, Р.Пайпса, В.Пфайлера, М.Раева, А.Силади, Э.Тадена, Х.Тиммермана, Э.Фёгелина, Ш.Фицпатрик, К.Шлёгеля и др. Существенное теоретическое значение для диссертанта имели книги и статьи российских ученых, в которых рассматриваются как общие, так и частные аспекты темы «политическая культура»: А.С.Ахиезера, Э.Я.Баталова, Н.И.Бирюкова, Ф.М.Бурлацкого, К.С.Гаджиева, А.А.Галкина, О.В.Гаман-Голутвиной, К.Ф.Завершинского, А.Б.Зубова, М.В.Ильина, А.А.Кара-Мурзы, А.Ю.Мельвиля, В.Б.Пастухова, А.С.Панарина, Ю.С.Пивоварова, В.О.Рукавишникова, А.М.Салмина, А.И.Соловьева и др.

В фокусе внимания диссертанта находились как обобщающие исследования, посвященные политической культуре[27], так и работы теоретического характера, выполненные на российском материале[28]. Кроме того, диссертант обращался к исследованиям состояния политической культуры в период ускоренных преобразований[29], а также особенностей политической преемственности в России[30], придающих особую сложность и неоднозначность процессам посткоммунистической трансформации.

В диссертации использованы труды, в которых обобщаются, анализируются и интерпретируются информационные данные о состоянии и динамике диспозиционных ориентаций россиян в 1990-е-2000-е гг.[31], т.е. основных компонентов российской политической культуры. Особое значение при этом имели систематические исследования ВЦИОМ и Левада-центра. Взгляды диссертанта на российские политические процессы во многом определены работами Г.Г.Дилигенского, Ю.А.Левады, Л.Д.Гудкова, Б.В.Дубина[32], имеющие ярко выраженный политико-культурный оттенок.

Вместе с тем изучение темпоральной проблематики в политике потребовало привлечения исследований по следующим направлениям: политическая мифология[33], политическая идентичность[34], политическая социализация[35], политическая коммуникация[36]. Они задавали диссертации соответствующий теоретический ракурс.

Диссертант обращался к работам по политической социологии[37], политической психологии[38], политической антропологии[39], формировавшим интеллектуальный фон исследования.

Практический интерес для диссертанта представляли исследования символического аспекта современной политики[40]. Диссертант обращался к работам, совмещающим в себе начала политической истории и политической антропологии, посвященным изучению русской власти – символики, характера репрезентации, ее места в политических представлениях граждан[41]. Значительный интерес для диссертанта представляли труды, акцентирующие внимание на символических конфликтах по поводу власти, способов ее легитимации и общественной интерпретации[42]. Общую методологическую рамку анализа составили труды Дж.Томсона, Ш.Эйзенштадта с их вниманием к символическим принципам общественного «устроения», формирующим социальный порядок и вызывающим в нем изменения, взаимозависимости «установок на преемственность» и обеспечением устойчивости институтов[43].

Большое значение для диссертанта имели классические труды по истории русской политической традиции и политической мысли последней трети XIX – первой четверти ХХ в., содержащие (помимо прочего) эмпирический материал, а также актуальные подходы к анализу исторического измерения и символического компонента политики.

Анализ литературы позволяет утверждать: при всем разнообразии и неоднозначности трактовок концепция политической культуры предполагает обращение к проблемам временнóго бытования и временнóй координации политии. При этом дает методологический импульс – искать возможности стабилизации различных политий в рамках демократии. Теоретико-методологический потенциал концепции требует своей реализации с учетом и в контексте современных подходов к темпоральной проблематике, сложившихся в социальных науках вообще и политологии в частности. Одно из актуальных направлений такой реализации – изучение образов прошлого, с участием которых «изобретаются» традиции современной политики, происходит трансляция политического опыта. Для этого создана уникальная научная база, позволяющая выйти на принципиально новый уровень – теоретического синтеза и создания «рабочей» исследовательской модели.

Объект исследования – образы прошлого как коммуникационные феномены, обеспечивающие преемственное движение политий во времени и участвующие в процессах репрезентации и интерпретации политики.

Предмет исследования – процессы темпоральной самоидентификации и координации, создание временных связей и эксплуатация темпоральности в российской политике.

Цель исследования – разработка теоретической модели, в рамках которой раскрываются особенности темпорального развития русской политии, место и роль образов прошлого в воспроизводстве политического опыта, характер взаимодействия масскоммуникативных конструкций прошлого и политической культуры.

- обобщение и систематизация современных подходов к изучению политической культуры, оценка возможностей их теоретической конвергенции с исследованиями роли памяти в процессах трансляции и актуализации политического наследия;

- выявление характера связи трансляционных процессов в политической культуре с обеспечением стабильности политической системы и предсказуемости ее развития;

- уточнение представлений о феномене политической преемственности, определение роли массовых репрезентаций прошлого и сконструированных традиций в создании временных связей в политике;

- проведение сравнительного анализа темпорального развития русской и ряда западноевропейских политий, раскрытие специфики политической преемственности и политического использования образов прошлого в России в условиях социальных трансформаций;

- выявление и анализ роли образов прошлого в идентификационных и интеграционных процессах в политике, обеспечении базового консенсуса в отношении негативного, травматического политического опыта;

- уточнение содержания, динамики и степени эффективности «памяти власти» в России; характеристика влияния политического опыта и традиций на процессы властного воспроизводства;

- определение и обоснование роли образов прошлого как символических ресурсов в процессах эволюции политической культуры России.

Исследовательская гипотеза. Существует соответствие между типом политической культуры – и востребованным опытом, объемом и качеством традиций, находящихся в распоряжении политической системы. Чем тоньше культурный слой, ниже содержание критически усвоенного опыта и выше потребность в «социальной инженерии» в интересах господствующих групп, тем ограниченнее креативные возможности, потенциал самосовершенствования политической культуры и более вероятны расколы, перерывы в преемственности. Вследствие нарушения темпорального ритма растрачивается институализированное наследие и актуализируются его ранние, примитивные слои. Это способствует архаизации социально-политических практик и придает политическому развитию скачкообразный (по типу «прорывов»–«откатов») характер. «Сбросы» памяти компенсируются «производством» образов прошлого, искусственно восстанавливающих перерывы преемственности.

Теоретико-методологические основания исследования. Теоретико-методологическую базу исследования составляет совокупность теоретических подходов, приемов и способов научного анализа, целесообразность применения которых определяется характером объекта и предмета исследования.

В современных полититологических исследованиях обычно выделяются три методологических подхода, господствующих в социальных науках: онтологически-нормативный, эмпирико-аналитический, диалектико-исторический[44]. В той или иной степени все три этих подхода оказались важны для диссертанта. Кроме того, в методологическом отношении диссертант ориентировался на то направление в политико-культурных исследованиях, которое сфокусировано на изучении смысловой составляющей политики[45]. Это предполагало обращение к «культурному анализу», герменевтическим истолкованиям, а также методам «эмпатического понимания» и «вопрошания», об особой роли которого в социальном познании говорил М.Хайдеггер[46].

Теоретико-методологическими ориентирами для диссертанта служили также следующие подходы: теоретико-коммуникационный, нацеленный на изучение процессов коммуникативной рационализации политического мира, социально-конструктивистский с характерными для него отрицанием «данности» и подтверждением «сконструированности» социальных объектов, а также дискурс–аналитические подходы. И, наконец, позиция диссертанта во многом определена исследованиями, адекватными задачам понимания и описания диссипативных структур (по И.Пригожину).

Среди методов научного анализа, позволивших решать конкретные исследовательские задачи, следует назвать компаративистский и типологический, актуализацию–интерпретацию взглядов мыслителей прошлого в современном контексте, формально-логические приемы, включенное наблюдение и др.

Научную новизну исследования определяют следующие результаты, полученные автором:

- систематизированы и обобщены современные варианты концептуализации политической культуры, акцентирующие ее темпорально-коммуникативную природу, выявлены возможности их интеграции с исследованиями роли «памяти» в политике;

- разработана авторская модель, в рамках которой уточняются и расширяются представления о природе и параметрах феномена политической преемственности с учетом взаимосвязи его культурных и институциональных аспектов. Выделен и описан фактор влияния преемственности на некоторые базовые характеристики российской политической системы;

- раскрыто политологическое содержание категорий «образ прошлого», определены возможности ее интеграции в изучение коммуникативного и символического аспектов современной политики, процессов трансляции и актуализации опыта, составляющего ткань политической культуры. Обоснована роль образов прошлого в освоении и публичной репрезентации актуального политического наследия, моделировании традиций, поддерживающих политическую социализацию;

- выявлены отличительные черты темпоральной динамики русской политики, особенности взаимодействия в трансляционных процессах «инстинктивных» (социобиологических) и сознательно сформированных традиций. Проанализирована связь темпоральной динамики с рецидивирующей «исторической амнезией» русского политического мировоззрения и активизацией компенсирующих ее механизмов, с функционированием адаптационных и креативных, традиционалистских и модернистских пластов политической культуры;

- на основе сравнительного анализа ряда политико-культурных параметров развития стран Западной Европы (прежде всего, Германии и Франции) и России определена специфика и описаны технологии освоения травматического политического опыта, практики использования образов прошлого в идентификационных процессах;

- раскрыто значение информационно-символической политики в обеспечении гражданской лояльности, активизации мобилизационной поддержки власти и легитимации современного политического порядка. Эксплуатация прошлого определена в качестве важнейшего символического ресурса господствующих групп, служащего навязыванию обществу кратократических и традиционалистских смыслов;

- теоретически описаны процессы воспроизводства русской власти, выявлена взаимообусловленность специфических «сбросов» памяти и кризисов властной преемственности с минимизацией значения институционализированного опыта и гипертрофией субъектного, персонифицированного начала;

- раскрыты механизмы влияния особого типа хранения и освоения политического опыта в России на динамику российской политической культуры, обоснованы ее неотрадиционалистские «дрейфы» в эпохи социальных трансформаций.

Теоретико-методологическое и научно-практическое значение исследования.

Теоретическое значение диссертации состоит в разработке и уточнении концептуальных и методологических оснований для углубленного анализа роли социоисторической памяти в политике. Выводы работы расширяют возможности изучения коммуникативного и символического аспекта современной политики, процессов накопления и эффективной адаптации политического наследия к актуальным вызовам.

Практическая значимость исследования определяется содержательностью полученных результатов для выявления возможностей массового осмысления и преодоления прошлого и либерализации российской политической культуры, выработки эффективных стратегий политического просвещения. Основные положения и выводы диссертации могут быть использованы в учебном процессе в высшей школы для разработки и обновления ряда дисциплин гуманитарного цикла (политология, политическая культура, политическая история России и др.).

Апробация работы. Результаты исследования отражены в публикациях автора. Положения диссертации докладывались и обсуждались на заседаниях Ученого совета ИНИОН РАН, круглых столах «Политического журнала», международных и российских научных конференциях и семинарах, проводившихся в РАН, РАПН и РГГУ, университетах г.Ганновера (Германия) и г.Будапешта (Венгрия). Материалы работы используются при чтении специальных курсов в РГГУ.

Диссертация обсуждена на кафедре политического анализа факультета государственного управления Московского государственного университета им. М.В.Ломоносова и рекомендована к защите.

Поставленные цели и задачи предопределили структуру исследования. Диссертация состоит из введения, четырех глав, заключения и списка литературы.

[1] Речь идет о глубинных, устойчивых структурах политической культуры, действие которых задает своеобразную «генетическую программу». Политико-культурная динамика во многом регулируется этой программой. В то же время развитие связано не только с реализацией «генетического» влияния, но и постоянным выбором способов преемственности. В периоды трансформаций влияние культурного кода («генотипа») усиливается, что ощущается и в «изобретенных» социальных практиках.

[2] См.: Almond G. Comparative political systems // J. of politics. Austin, 1956. Vol.18, N 3; Almond G., Verba S. The civic culture: Political attitudes and democracy in five countries. Princeton, 1963. См. также: Aron R. Democratie et totalitarisme. P., 1965; Pye L. Political culture // International encyclopedia of the social sciences. N.Y., 1965. Vol.12; Green J. Changing interpretations of early american politics // Interpreting early America: Historiographical essays. Charlottensville, 1996; Формизано Р. Понятие политической культуры // Pro et contra. 2002. Т.7, № 3. С.183-194 и др.

[3] Halbwach M. Les cadres sociaux de la mémoire. P., 1925. См. также: Halbwachs M. La mémoire collective. P., 1950.

[4] Мангейм К. Идеология и утопия. М., 1994.

[5] См.: Becker H. Through values to social interpretation: essays on social contexts, actions, types and prospects. N.Y., 1968; Brandon S. Time and mankind: a historical and philosophical study of mankind’s attitude to the phenomena of change. L., 1951; Brandon S. History, time and deity: A historical and comparative study of the conception of time in religious thought and practice. Manchester; N.Y., 1965; Элиаде М. Миф о вечном возвращении (архетипы и повторение) // Элиаде М. Космос и история. М., 1987; Он же. Священное и мирское. М., 1994; Он же. Мифы, сновидения, мистерии. М.–Киев, 1996 и др.

[6] См, напр.: Sturt M. The psychology of time. N.Y., 1925; Meinecke F. Die Entstehung des Historismus. München, 1946; Hoffer W. Geschichtsschreibung und Weltanschanung. München, 1950; Rothacker E. Mensch und Geschichte. Bonn, 1950; Litt Th. Die Wiedererweckung des geschichtlichen Bewußtsein. Heidelberg, 1956; Aron R. Dimensions de la connaissance historique. P., 1961; Shell B. Entdeckung des Geistes: Studien zur Entstehung des europäischen Denkens. Hamburg, 1964; Mommsen W. Die Geschichtwissenschaft jenseit des Histirismus. Düsseldorf, 1972; Sticher G. Gesellschaft und Geschichte. Köln; B., 1974; Whitrow G. The nature of time. N.Y., 1975; Arrow K. The future and the present in economic life // Economic inquiry. Apr. 1978. V.16, N 1. P.157-169; Blumenberg H. Lrbenszeit und Weltzeit. Frank./Main, 1986; Kaselleck R. Futures past: On the semantics of historical time. Cambridge; L., 1985; Hareven T. Family time and industrial time. N.Y.; Cambridge, 1982; Stone L. The past and present revisited. L., 1987; The rythms of society. L.; N.Y., 1988; Blyton P. Time, work and organisation. L., 1989; The sociology of time. L., 1990; Chronotypes: The construction of time. Stanford, 1991; Гуревич А.Я. Время как проблема культуры // Вопросы философии. 1969. № 3. С.105-116; Левада Ю.А. Историческое сознание и научный метод // Философские проблемы исторической науки. М., 1969. С.186-224; Барг М.А. Эпохи и идеи: становление историзма. М., 1987; Ферро М. Как рассказывают историю детям в разных странах мира. М., 1992; Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М., 1992; Фомичев П.Н. Современные социологические теории социального времени (Научно-аналитический обзор). М., 1993; Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров: Человек – текст – семиосфера – история. М., 1996; Зиммель Г. Проблема исторического времени // Зиммель Г. Избранное. Т.1. М., 1996. С.517-529; Савельева И.М., Полетаев А.В. История и время: в поисках утраченного. М., 1997; Успенский Б.А. Этюды о русской истории. СПб., 2002.

[7] См.: Mead G. Mind, Selfand society. Chicago, 1934; Mead G. The philosophy of the act. Chicago, 1938; Tillman M. Temporality and role-taking in G.H.Mead // Social research, 1970. Vol. 37, N 1. P.57-72 и др.

[8] Schütz A. The phenomenology of the social world. Evanston, 1967; Schütz A. Collected papers. V. 1: The problem of social reality. The Hague, 1962; Schütz A., Luckmann T. Strukturen der Lebenswelt I, II. Neuwied; Darmstadt, 1975; Luckmann T. The constution of human life in time // Chronotypes: The construction of time Stanford, 1991. P.151-166 и др.

[9] См., например: Goffman E. Interaction ritual. L., 1972.

[10] Moore W. Man, time and society. N.Y.; L., 1963; Sorokin P. Sociocultural causality, space, time: A study of referential principles of sociology and social sciences. N.Y., 1964.

[11] Weber M. Economy and society. Berkeley, 1978. См. также: Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. М., 2003.

[12] Foucault M. Discipline and punish: the birth of the prison. L., 1977.

[13] См. об этом: Schwartz B. Queuing and waiting. Chicago, 1975; Melbin M. The colonisation of time // Timing space and spacing time. L., 1978. Vol.2; Rifkin J. Time wars: The primary conflict in Ruman history. N.Y., 1978; Бурстин Д. Американцы. Т.3. Демократический опыт. М., 1993 [1973]; Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. 2-е изд. М., 1984; Зомбарт В. Буржуа: Этюды по истории духовного развития современного экономического человека. М., 1994 и др.

[14] Подробнее см.: Sorokin P., Merton R. Social time: a methodological and functional analysis // American J. of sociology. 1937. V.42, N 5. P.615-629; Yurvitch G. The spectrum of social time. Dordrecht, 1964; Lewis J. Weigart A. Structures and meaning of social time // Social Forces. 1981. V.60, N 2. P.433-462; Giddens A. A contemporary critique of historical materialism. Vol. 1. Berkeley; Los Angeles, 1981.

[15] См.: Petro N. The rebirth of russian democracy: An interpretation pf political culture. Cambridge, 1995; Alexander J. Political culture in post-Communist Rossia: Formlessness and receation in a traumatic transition. N.Y., 2000; Саква Р. Политическая культура: возможности и сложности в применении понятия для анализа процессов ускоренных преобразований // Полития. № 4(35). Зима 2004-2005. С.41-68; Derrida J., Habermas J. Nach dem Krieg: Die Weidergeburt Europas // Frankfurter. Allg. Ztg. 2003.31.05 и др.

[16] См.: The invention of tradition / Ed. by Hobsbowm E., Ranger T. Cambridge, 1983; Anderson B. Imagined communities: reflections on the origins and spread of nationalism. L., 1991; Бурдье П. Начала. М., 1994 и др.

[17] См.: Eisenstadt S. Modernization: Protest and change. Englewood Cliffs; N.Y., 1966; Tradition, change and modernity. N.Y., 1973; Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ: Сравнительное изучение цивилизаций. М., 1999.

[18] См., напр.: Nelson, Winter S. An evolutionasy theory of economic change. Cambridge; L., 1982; Skospol T. States and social revolutions: A comparative analysis of France, Russia and China. Cambridge, 1979; Skowrenek S. Building a new american state: The expansion of national administrative capitalism. N.Y., 1982; North D. Institutions, institutional change and economic performance. Cambridge, 1990 ect.

[19] A new institutionalism in organizational analisys / Ed. by DiMaggio P., Powell W. Chicago; L., 1991; Scott R. Institutions and organizations. Thousand Oaks; Sage, 1995 ect.

[20] Giddens A. The constitution of society: Outline of the theory of structuration. Cambridge, 1984.

[21] March J., Olsen J. Rediscovering institutions: The organisational basis of politics. N.Y., 1989.

[22] См.: Luhmann N. Temporalization of complexity // Sociocybernetics: An actor–orientated social systems approach. The Hague, 1978; Luhmann N. World-time and system history // Luhmann N. The differentiation of society. N.Y., 1982. P.289-324; Luhmann N. Die Politik der Gesellschaft. Frankfurt, 2002.

[23] См.: Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. М., 2003.

[24] Rockman B. The new institutionalism and the old institutions // New perspectives on american politics / Ed. by Godd L., Jilson C. Washington, 1994.

[25] См.: Deutsch K. The nerves of government: Models of political communication and control. N.Y., 1963.

[26] См.: Les lieux de mémoire / Ed. by P.Nora P., 1984-1992. T.1-7; Mnemosyne: Formen und Funktionen der kulturellen Erinnerung / Hg. Assmann V., Harth D. Frankf./M., 1991; Assmann J. Das kulturelle Gedächtnis: Schrift, Erinnerung und politische Identität in frühen Hochkulturen. München, 1992; Assmann J. Ägypten. Eine Sinngeschichte. München; Wien, 1996; Nora P. Realms of memory: Rethinking the French Past. N.Y., 1996; Jaspers K. The question of German quilt. N.Y., 2000; Buruma I. The wages of quilt: Memories of war in Germany and Japan. L., 2002; European history: Challenge for a common future. Hamburg, 2002; Mythen der Nationen. / Flacke M. (Hrsg.). 1945. Arena der Erinnerungen. B., 2004; Altrichter: Gegen Erinnerung: Geschichte als politisches Argument im Transformationsprozeß Ost, Ostmittelund Südosteuropas. München, 2006; Франция-память / Нора П., Озуф М., Пюимеж Ж. де, Винок М. СПб., 1999; Про А. Двенадцать уроков по истории. М., 2000; Эксле О.Г. Культурная память под воздействием историзма // Одиссей-2001. М., 2001. С.176-198; Артог Ф. Время и история // Анналы на рубеже веков: антология. М., 2002. С.147-168; Преодоление прошлого и новые ориентиры его переосмысления. М.; 2002; Отечественные записки 2003. № 5(20) / Присвоение прошлого; Ассман Я. Культурная память: Письма, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. М., 2004; Россия и страны Балтии, Центральной и Восточной Европы, Южного Кавказа и Центральной Азии: Старые и новые образы в современных учебниках истории. М., 2003; Рикер П. Память, история, забвение. М., 2004; Неприкосновенный запас: Дебаты о политике и культуре. 2005. № 2-3(40-41) / Память о войне 60 лет спустя – Россия, Германия, Европа; Миллер А.И. Дебаты об истории и немецкая идентичность // Политическая наука. 2005. № 3. С.66-75; Андреев Д. Бордюгов Г. Пространство памяти: Великая победа и власть. М., 2005; Линднер Р. Путинское обращение с историей // Возрождение России. 2006. Июль-август. С.48-56 и др.

[27] The civic culture revised / Ed. by Almond G., Verba S. Boston, 1980; Almond G. Communism and political culture theory // Comparative politics. 1983. Vol.15; Brint M. Genealogy of political culture. Boulder, 1991; Welch S. The concept of political culture. L., 1993; Political culture and democracy in developing countries. Boulder (Col.), 1994; Culture matters: Essays in honor ef A.Wildavsky / Ed. by Ellis R., Thompson M. Boulder (Col.), 1997; Johnson J. Conceptual problems as obstacles to progress in political science: Four decades of political culture research // J. of theoretical politics. 2001. Vol. 15, N 1; Scott D. Culture in political theory // Polit. theory. 2003. Vol. 31, N 1. P.92-115; Щегорцов В.А. Политическая культура: Модели и реальность. М., 1990; Политическая культура: Теория и национальные модели / Под ред. Гаджиева К.С. М., 1994; Градинер И.Б. Политическая культура: Мировоззренческое измерение. СПб., 1996; Пивоваров Ю.С. Политическая культура: Методологический очерк. М., 1996; Ачария Б., Чаморро С.М. Особенности воздействия политической культуры на политическую систему общества. М., 1998; Арутюнян Л.Н. Концепция политической культуры: Состояние и перспективы // Политическая наука современной России: Тенденции развития. М., 1999. С.33-46; Гельман В.Я. Политическая культура, массовое участие и электоральное поведение // Политическая социология и современная российская политика. СПб., 2000; Завершинский К.Ф. Когнитивные основания политической культуры: Опыт методологической рефлексии // Полис. М., 2002. № 3. С.19-30; Культура имеет значение. М., 2002; Завершинский К.Ф. Политическая культура как способ семантического конституирования политических коммуникаций // Политическая наука. 2006. № 3. С.31-46; Малинова О.Ю. «Политическая культура» в российском научном и публичном дискурсе // Полис. 2006. № 5. С.106-128 и др.

[28] Political culture and change in communist systems / Ed. by Brown A., Gray I. L., 1979; White St. Political culture and soviet politics. L., 1979; Keenan E. On certain mythical beliefs and Russian behaviors // Russian littoral project. 1993. N 1. P.1-35; Simon G. Zukunft aus der Vergangenhut: Elemente der politischen Kultur in Russland // Osteuropa. Köln, 1995. Jg. 45, N 5. S.455-482; McDaniel T. The agony of the russian idea. Princeton, 1996; Каменец А.В., Онуфриенко Г.Ф., Шубаков А.Г. Политическая культура России. М., 1997; Назаров М.М. Политическая культура современного российского общества. М., 1997; Кара-Мурза А. Российская политическая культура и проблемы становления партийного плюрализма // Формирование партийно-политической системы в России / Московский центр Карнеги: Научный доклад. Вып.22. М., 1998. С.7-19; Верчёнов Л.Н. Политическая культура: российские пути и перепутья // Политическая наука современной России: тенденции развития. М., 1999; Политическая культура России: история, современное состояние, тенденции, перспективы. СПб., 2001; Ахиезер А.С. Специфика российской политической культуры и предмета политологии (Историко-культурное исследование) // Pro et contra. М., 2002. Т.7, № 3. С.51-76; Соловьев А.И. Институциональные эксперименты в пространстве политической культуры: Реалии российского транзита // Политическая наука в современной России: Время поиска и контуры эволюции: Ежегодник 2004. М., 2004. С.313-337; Бирюков Н.И. Российская политическая культура: Когнитивный подход // Политическая наука. 2006. № 3. С.47-74 и др.

[29] Eckstein H. A culturalist theory of political change // Amer. polit. science rev. 1988. Vol. 82, N 3. P.789-804; Urban M. The politics of identity in Russian’s postcommunist transition // Slavic Review. 1994. Vol. 53, N. 3. P. 733-756; Truscott P. Russia first: Breaking with the West. L., 1997; Alexander I. Political culture in post-Communist Russia: Formless ness and recreation in a traumatic transition. N.Y., 2000; Karaman T. Political efficacy and its antecedents in contemporary Russia // The j. of Communist studies and transition politics. 2004. Vol. 29, N. 2. P. 30-48; Political culture and post-Communism / Ed. by Whitefield S. Oxford, 2005; Российская повседневность и политическая культура: Возможности, проблемы и пределы трансформации. М., 1996; Грунд З.А., Кертман Г.Л., Павлова Т.В., Патрушев С.В., Хлопин А.Д. Российская повседневность и политическая культура: Проблема обновления // Полис. 1996. № 4. С.56-72. Рукавишников В.О., Халман Л., Эстер П. Политическая культура и социальные изменения: международные сравнения. М., 1999; Соловьев А.И. Культура власти российской элиты: Искушение институционализмом? // Полис. 1999. № 2. С.65-80; Кертман Г.Л. Катастрофизм в контексте российской политической культуры // Полис. 2000. № 4. С.6-18; Шевцова Л. Как Россия не справилась с демократией: Логика политического отката // Pro et contra. 2002. Т.8, № 3. С.36-55; Саква Р. Политическая культура: возможности и сложности в применении понятия для анализа процессов ускоренных преобразований // Полития. № 4(35). Зима 2004-2005. С.41-68; Патрушев С.В. Власть и народ в России: проблема легитимации институциональных изменений // Политическая наука в современной России: Ежегодник. 2004. М., 2004. С.287-312 и др.

[30] Nahn J. Continuity and change in Russian political culture // British j. of political science. 1991. Vol. 21. P. 393-412; Petro N. The rebirth of Russian democracy: An interpretation of political culture. Cambridge, 1995; Daniels R. Revolution, modernization and the paradox of twentieth-century Russia // Canadian Slavonic papers. Vol. XIII, N. 3. Sept. 2000. P. 249-268; Poe M. The Russian moment in world history. Prenceton, 2003; Cohen S. Was the Soviet system reformable? // Slaviv Review. Vol. 63, N 3. 2004. P. 459-488; Гудименко Д.В. Политическая культура России: преемственность эпох // Полис. 1994. № 2. С.156-164; Ачкасов В.А. «Взрывающаяся архаичность»: Традиционализм в политической жизни России. СПб., 1997; Пивоваров Ю.С., Фурсов А.И. Русская Система // Политическая наука: Теория и методология. М., 1997. Вып.2. С.82-194; Вып.3. С.64-190; Гаман-Голутвина О.В. Политические элиты России: Вехи политической эволюции. М., 1998; Межуев В. Традиции самовластия в современной России // Свободная мысль. 2000. № 4. С.54-102; Крадин Н.Н. Элементы традиционной власти в постсоветской политической культуре // Образы власти в политической культуре современной России. М., 2000; Пивоваров Ю.С. Русская политика в ее историческом и культурном отношениях. М., 2006 и др.

[31] См., напр.: Грушин Б.А. Массовое сознание: опыт определения и проблемы исследования. М., 1987; Перспективы демократии в сознании россиян // Общественные науки и современность. 1996. № 2. С.45-61; Ментальность россиян (Специфика сознания больших групп населения России). М., 1997; Современное российское общество: переходный период. М., 1998; Лапкин В.В., Пантин В.И. Ценности постсоветского человека // Человек в переходном обществе: Социологические и социально-психологические исследования. М., 1998; Региональное самосознание как фактор формирования политической культуры в России / Под ред. Ильина М.В., Бусыгиной И.М. М., 1999; Мелешкина Е.Ю. Политические установки // Политическая социология и современная российская политика. СПб., 2000; Грушин Б. Четыре жизни России: Очерки массового сознания россиян времен Хрущева, Брежнева, Горбачева и Ельцина. Т.1-4. М., 2001; Образы власти в постсоветской России / Под ред. Е.Б.Шестопал М., 2001; Докторов Б.З., Ослон А.А., Петренко Е.С. Эпоха Ельцина: Мнения россиян. Социологические очерки. М., 2002; Горшков М.К. Российское общество в условиях трансформации. Мифы и реальность. (Социологический анализ). 1992-2002. М., 2003; Изменяющаяся Россия в зеркале социологии. М., 2004; Патрушев С.В. Российская политическая культура как система диспозиционных ориентаций: что нового? // Политическая наука. 2006. № 3. С.75-94 и др. Ретроспективное измерение придают изучению политических образов, предпочтений, ориентаций работы: Чистов К.В. Народные традиции и фольклор. Л., 1986; Громыко М.М. Мир русской деревни. М., 1991; Лурье С.В. Историческая этнология. М., 1997 и др.

[32] Дилигенский Г.Г. Российский горожанин конца девяностых: генезис постсоветского сознания (социально-психологическое исследование). М., 1998; Левада Ю.А. От мнений к пониманию: Социологические очерки 1993-2000. М., 2000; Дилигенский Г.Г. Люди среднего класса. М., 2002; Гудков Л. Негативная идентичность. М., 2004; Дубин Б. Интеллектуальные группы и символические формы: Очерки социологии современной культуры. М., 2004; Левада Ю.А. Ищем человека: Социологические очерки. 2000-2005. М., 2006 и др.

[33] Reszler A. Les mythes politiques modernes. P.U.F., 1981; Durand G. Introduction à la mythologie: Mythes et sociétés. P., 1996; Girardet R. Mythes et mythologies P., 1996; Кассирер Э. Техника современных политических мифов. М., 1990; Современная политическая мифология: содержание и механизмы функционирования. М., 1996; Мифология и политика. М., 1997; Формирование и функции политических мифов в постсоветских обществах. М., 1997; Кольев А. Политическая мифология. М., 2003; Мифы и мифология в современной России. М., 2003; Мосейко А.Н. Мифы России. М., 2003; Цуладзе А. Политическая мифология. М., 2003; Флад К. Политический миф: Теоретическое исследование. М., 2004 и др.

[34] Social theory and the politica of identity / Ed. by Calhoun C. Oxford, 1994; The identity in question / Ed. by Rajchman J. N.Y.; L., 1995; Questions of cultural identity / Ed. by Hall S., Du Gay P. L., 1996; Castells M. The power of identity. Cambrigde; Mass., 1997; Delanty G. Social theory in a changing world: Conceptions of modernity. Cambridge, 1999; The disguise construction of national identity. Edinburgh, 1999; Bell D. Mythscapes: memory, mythology and national identity // Brit. j. of sociology. L., 2003. Vol. 54, N 1. P. 63-81; Права человека и проблемы идентичности в России и в современном мире / Под ред. Малиновой О.Ю., Сунгурова А.Ю. СПб., 2005; Политическая наука: Идентичность как фактор политики и предмет политической науки: Сб. науч. трудов. М., 2005; Соловьев А.И. Политические и культурные основания идентификационных моделей в российском обществе // Политическая наука. 2006. № 3. С.95-113 и др.

[35] Manheim K. A man in society in the period of reconstruction. N.Y., 1967; New direction in political socialization. N.Y., 1975; Nandbook of political socialization: Theory and research / Ed. by D.Schwartz. N.Y., 1977; Merelman R. Revitalization political socialization // Political psychology / Ed. by Hermann M. San-Francisco, 1986. P. 279-319; Inglehart R. Culture shift in advanced society. Princeton, 1990; Wasburn Ph. A life course model of political socialization // Politicas and induvidual. 1994. Vol. 4, N. 4. P. 1-26; Inglehart R. Modernization and postmodernization. Princeton, 1997; Шестопал Е.Б. Политическая социализация и ресоциализация в современной России // Полития. № 4(39). Зима. 2005-2006. С.48-60 и др.

[36] Moles A. Information theory and esthetic perception. Urbana, 1968; Iyengar S., Kinder D. News that matters: Television and american opinion. Chicago; L., 1987; Habermas J. The theory of communicative action. Vol. 1. Boston, 1994; Agents of power: The media and public policy / Ed. by J.Actchull. N.Y., 1995; Communication theory today / Ed. by Crowley D., Mitchell D. Cambridge, 1995; Mcnair B. An introduction to political communication. L.; N.Y., 1995; Stevenson N. Understanding media cultures. London, 1997; Уилхем Д. Коммуникация и власть. СПб., 1993; Ноэль-Нойман Э. Общественное мнение: Открытие спирали молчания. М., 1996; Дубицкая В.П. Телевидение: Мифотехнологии в электронных СМИ. М., 1998; Дмитриев А.В., Латынов В.В. Массовая коммуникация: пределы политического влияния. М., 1999; Задорин И., Бурова Ю., Сюткина А. СМИ и массовое политическое сознание: взаимовлияние и взаимозависимость // Российское общество: становление демократических ценностей. М., 1999; Кастельс М. Информационная эпоха. М., 1999; Вершинин М.С. Политическая коммуникация в информационном обществе. СПб., 2001; Аронсон Э., Праткинс А. Эпоха пропаганды: механизмы убеждения. М., 2002; Назаров М.М. Массовая коммуникация в современном мире: методология анализа и практика исследований. 2-е изд. М., 2002; Политические коммуникации / Под ред. А.И.Соловьева. М., 2004; Соловьев А.И. Политический дискурс медиакратий: проблемы информационной эпохи // Полис. 2004. № 2; Уэбстер Ф. Теории информационного общества М., 2004; Луман Н. Медиакоммуникации. М., 2005; Он же. Реальность массмедиа. М., 2005 и др.

[37] Lasswel G. On political sociology. Chicago-London, 1977; Амелин В.Н. Социология политики. М., 1992; Шварценберг Р.-Ж. Политическая социология. М., 1992; Бурдье П. Социология политики. М., 1993; Шампань П. Делать мнения: новая игра политических сил. М., 1997; Политическая социология и современная российская политика / Под ред. Г.В.Голосова, Е.Ю.Мелешкиной. СПб., 2000; Шереги Ф.Э. Социология политики. М., 2003 и др.

[38] Steck P. Grundzuege der politischen psychologie. B., 1980; Political psychology: contemporary problems and issues. San-Francisco; L., 1986; Stane W., Schoffner P. The psychology of politics. N.Y.; Berlin, 1988; Дилигенский Г.Г. Социально-политическая психология. М., 1994; Гозман Л.Я., Шестопал Е.Б. Политическая психология. Ростов-на-Дону, 1996; Психология и психоанализ власти. Самара, 1999; Шестопал Е.Б. Психологический профиль российской политики 1990-х. М., 2000; Политико-психологические проблемы исследования массового сознания / Под ред. Е.Б.Шестопал. М., 2002; Образы власти в постсоветской России: Политико-психологический анализ / Под ред. Е.Б.Шестопал. М., 2004 и др.

[39] См., напр.: Political anthropology. Chicago, 1966; Balandier G. Anthropologie politique. P., 1967; Fried M. The evolution of political society: An essay in political anthropology. N.Y., 1967; Claessen H. Politieke anthropology. Assen, 1974; Adams R. Energy and structure: A theory of social power. Austin, 1975; Political anthropology. New Brunswick; L., 1980; Abèlés M. Anthropologie de l’État. P., 1990; Anthropological approaches to political behaviour. Pittsburgh, 1991; Lewellen T. Political anthropology: An introduction. Westport, 1992; Этнические аспекты власти. СПб., 1995; Масс М. Общество. Обмен. Личность: Труды по социальной антропологии. М., 1996; Левин К. Теория поля в социальных науках. СПб., 2000; Крадин Н.Н. Политическая антропология. М., 2004.

[40] Baake D. Kommunikation and Compentent: Grundlegung einer Didaktik der Kommunikation und ihrer Medien. München, 1980; Rust H. Geteilte Öffentlichkeit: Alltagskommunikation und Massenpublizustik. M., 1982; Sarcinelli U. Symbolische Politik: Zur Bedeutung symbolisches Handelns in der Wahlkampfkommunikation der Budesrepublik Deutschland. Opiaden, 1987; Luhman N. Theorie der Gesellschaft. San Foca, 1989; Schuiz W. Die Konstrukion von relitaent in den Nachrichtenmedien: Analyse der aktuellen Berichterstaattung. Freiburg; München, 1990; Meyer T. Inszenierung des Scheins: Voraussetzungen und Folgen symbolischer Politik. Frankfurt/Main, 1992; Meyer T. Die Transformation der Politischen. Frankfurt/Main, 1994; Speth R. Sympol und Fiktion. – Institution-Macht-Rapraesentation: Wofuer politische Institutionen stehen und wo sie wirken. Baden-Baden, 1997; Meifert J. Bilderwelten: Symbolik und symbolische Politik im Prozeß der politischen Kommunikation. Duisburg, 1999; Ederman M. Politik als Ritual: die symbolische Funktion staatlicher Institutuinen und politischen Handelns. Franfurt/Main, 2005; Кардамонов О.А. Семантика политического пространства: опыт кросскультурного транссимволического анализа // Журнал социологии и социальной антропологии. 1998. Т.1. Вып.4; Степанова Л.А. Социальная символика России // Социс. 1998, № 5; Мисюров Д.А. Политическая символика: между идеологией и рекламой // Полис. 1999. № 1. С.168-174; Грибакина Н.В., Степанова Л.А. Политический символ как средство политического воздействия // Политические технологии. 2002. № 5; Елизарова О. Образы государства и нации в политической культуре современной России // Pro et Contra. 2002. Т.7, № 3 С.92-110; Кара-Мурза А.А. Нужны ли демократии символы? 20.08.2002. http://www.liberal.ru/article.asp?Num=77 и др.

[41] См.: Лобачева Г.В. Самодержец и Россия: Образ царя в массовом сознании россиян (конец XIX – начало ХХ в.). Саратов, 1999; Уортман Р. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. Т.1-2. М., 2002 и др. См. также: Захаров А. Народные образы власти // Полис. 1998. № 1.

[42] См., напр.: Figes O., Kolonitskii B. Interpreting the russian revolution: The language and symbols of 1917. New Haven; L., 1999; Колоницкий Б.И. Символы власти и борьба за власть: К изучению политической культуры российской революции 1917 г. СПб., 2001.

[43] Thompson J. Ideology and modern culture: Critical social theory in the era of mass communication. Oxford, 1990; Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ. М., 1999.

[44] См.: Berg-Schlosser D., Maier H., Stammen Th. Einführung in die Politikwissenschaft. Munchen, 1974. S.40.

[45] Диссертант учитывает наличие двух (очень широких и внутренне подвижных) подходов к определению категории смысла и путей ее исследования: один, идущий от К.Гирца, совмещает дефиницию смысла с опытом или «культурной практикой»; другой, ориентированный на построения М.Фуко, – с текстом или «дискурсивной практикой». Современные исследователи пытаются поместить свой предмет в фокус пересечения разнообразных компонентов бытия, конструируя его тем самым во множестве граней

[46] См.: Хайдеггер М. Основные понятия метафизики // Вопросы философии. М., 1989. № 9; Он же. Работы и размышления разных лет. М., 1993. Метод «вопрошания» связан со спецификой диалогичности постижения «истины» в гуманитарных науках.

Общая характеристика работы