АВТОРЕФЕРАТЫ   ДИССЕРТАЦИЙ   ДОКТОРА   ПОЛИТИЧЕСКИХ   НАУК

АНОНС        ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ       ОСНОВНЫЕ ПУБЛИКАЦИИ АВТОРА ПО ТЕМЕ ДИССЕРТАЦИИ

Структура и основное содержание работы

Глава 1. Региональный контекст глобализации. Регионализм

Глава 2. Феномен регионализации в контексте мировой политики

Глава 3. Регион как центральный элемент изменяющейся констелляции политических факторов

Глава 4. Конструирование региона: пространство, движение, политика

Заключение

Диссертационное исследование состоит из введения, четырех глав, включающих 12 параграфов, заключения и библиографии. Во введении раскрывается научная актуальность и новизна работы, ее основные задачи и цели, методология и теоретические основы исследования, степень разработанности темы, практическая значимость диссертации, апробация ее результатов.

В первой главе «Региональный контекст глобализации. Регионализм» дан анализ политической интеграции субъектов международных отношений, особенности процесса создания социально-политических норм сотрудничества, обусловленных региональным содержанием. Рассматриваются интерпретации интеграционных идей с фокусом на проблемы взаимно пересекающихся суверенитетов, в академических дискурсах которых рождаются контуры региональных пространств. Показано, что научный интерес к регионализму был связан с выработкой норм многостороннего сотрудничества, неудачей попыток дать международно-правовое определение термина «регион» в рамках учредительной Конференции ООН. Дискуссия о взаимоотношениях новой универсальной организации с существующими региональными (в подавляющем большинстве – европейскими) послужила причиной появления концепции международного регионализма – особого исследовательского дискурса необычайно широкого диапазона. Описание различных практик стало шагом к пониманию региона как явления социального, в котором осуществляется связь пространства и времени, а затем – регионального пространства, где происходит накопление неконтролируемых изменений.

С 1960-х годов в американских политических исследованиях регионализм начинает осмысливаться как явление международных отношений. В пионерских работах появляются прикладные ориентировки: «регионализм … - это половина дороги между домом и национальным государством», «следующий большой шаг вперед к международной кооперации», «наиболее надежный инструмент  в Азии», «надежда на достижение жизнеспособности Африки», реальный помощник становлению Латиноамериканского общего рынка и наилучшее условие для развития европейских государств (Дж. Най). Выявляя специфику регионализма в международной среде, исследователи обращают внимание на то, что региональное соглашение может объединять «географические компоненты» (Европейское экономическое сообщество), быть «квази-географическим» (НАТО) и «виртуально-географическим» (Британское содружество). Сравнения приводят к выводу, что географический принцип не исчерпывает всех возможных региональных конструкций, и их появление в международной среде связано не с открытиями географов, а зависит от политического решения. Классифицируются два типа регионов – международный (политический), где взаимозависимость определяется категориями безопасности, и экономический, определяющий свои рамки и институты в целях участия в мировом рынке.

Теза «регионализм vs. глобализм», использованная американским ученым Дж. Наем в дискуссии по проблемам международного регионализма в конце 1960-х годов, родилась в прогнозах изменений в условиях послевоенного формата Европы. Идея наднациональности французского ученого и политического деятеля Ж. Моне, легшая в основу европейского проекта создания регионального сообщества, ориентированного на реализацию модели «связей между человеком и государством», потребовала переосмысления мировой стратегической ситуации. «Угроза регионализма» была той основой, на которой выросла теоретическая контрверсия глобализации, захватившая умы научного поколения 1980-х. Она стала эффективным средством легализации деятельности ТНК и неправительственных организаций в международных процессах – всей постмодернистской ризомы власти, которой она постепенно лишалась в условиях демократизации и теориях прогресса. Поэтому с полным основанием можно сказать, что международный регионализм оказался куколкой, из которой выпорхнула теория и практика глобализации.

Усложнение региональных абстракций феноменами исторического, политического и культурного в условиях, когда для системы жизнедеятельности становится значимым комплекс проблем глобального развития, раскрыло сущностные характеристики регионального пространства. Его участникам предлагается стать не только стратегическими и экономическими, но и юридическими партнерами. Поэтому высказываемое некоторыми западными авторами предположение о том, что целью глобализации является регионализация, эвристически ценно. Так, например, американская исследовательница Э. Тикнер, рассматривая в региональной оптике позиции экспертов по проблемам общей и национальной безопасности, указывает на различные перспективы двух сконструированных ею мировых регионов. Предпринятая ею схематизация Южного региона базируется на постулатах неореализма. В то же время в модели Северного региона просматривается постмодернистский подход, в котором регион вырисовывается в наплывающем множестве неконфликтных субсообществ.

Методология регионального охвата отражает нарастание влияния систем ценностей, возвращая традициям их охранные функции. Современная модель нациестроительства и конструкция региона отличаются внимательным отношением к религии, что также свидетельствует о поиске нового соотношения пространства и времени. К сожалению, в конце ХХ века этот поиск принял форму конфликта, во многом режиссированного концепцией столкновения цивилизаций. Особая деликатность момента, подчеркивает российский исследователь А. Торкунов, состоит в том, что «нынешнее противостояние может против воли его участников приобрести форму антагонизма между демократией и религией, демократией и местной традицией, демократией и естественным стремлением огромной части незападных ареалов мира жить согласно привычному укладу, продуманно и плавно изменяя его, но, не позволяя ему полностью разрушиться».[1]

Выделяя особенности современной организации политического мира, западные ученые Б. Бузан и О. Вэвер сосредоточиваются на разделении глобального и регионального, подчеркивая, что проблема состоит в том, что глобальный уровень представляет собой абстракцию и может определяться различными способами. По их мнению, в теории международных отношений глобальный уровень – это структуры макросистемы, которые создают стиль поведения ее единиц. Таким образом, регионализм, учитывая специфику пространства и времени, формирует знания об уровне, заполняющем разрывы между глобальным и локальным, придавая политической организации мира связный аналитический смысл. Как подчеркивают специалисты ИМЭМО,[2] специфика международного регионализма связана с политической сферой и «расширение экономического взаимодействия носит характер побочного явления», его содержание привязано к созданию интеграционных объединений.

Инструментализм регионалистского подхода заключается в том, что в эпоху постмодерна он возвращает мировой политике значимость территориального аспекта и политических границ, отводит региону роль «распределительного щита» не только позитивов развития, но и конфликтных ситуаций. Новые параметры безопасности, предложенные профессором Принстонского университета в начале 1980-х годов Р. Ульманом актуализировали проблему выявления регионов. Поэтому предпринятое Э. Тикнер доктринальное расчленение универсума на Южный и Северный регионы можно рассматривать как повторное вхождение в историю международных отношений, но с грузом «новых угроз» в координатах нового соотношения пространства и времени.

Большинство исследователей считает, что регионализм – явление нового времени, понимая его как эволюционный и совокупный процесс, который вырос и расширился, определяя консистенцию сложности современной общественной жизни. Его заметность в международных процессах современности объясняется тем, что регионализм становится все более важным компонентом различных структур глобального управления. Систематизация эмпирических наблюдений внесла в практику международных отношений использование региона как организационной единицы, способной присваивать определенные участки физического пространства. Связывая в себе два основных процесса – развитие и воспроизводство конкретной социальной общности – региональное пространство одновременно осуществляет специфическую функцию контроля, перенося ее на границы ближайших соседей. Поэтому анализ теорий и практики регионализма показал, что региональные конструкции значительно шире форм, предусмотренных моделями трансграничной интеграции.

Избыточная многозначность регионального особенно ярко отразилась в проблеме пересмотра границ, необходимо учитывающей все более заметную роль наднациональных организаций, интернационализацию хозяйств и стремление к достижению более широких оснований культуры. Массовое стремление различных региональных практик к политической легализации своих учредительных полномочий, права законодательно регулировать общественные отношения, самостоятельно участвовать в международной деятельности – факт, которого не знал доглобальный социум.

С точки зрения аналогичных процессов, протекающих в регионах СНГ, мы находимся в стадии набора необходимой информации. Парадокс заключается в том, что наполнение региональных процессов и используемые в документах определения региона не включают логику сопряжения, которая заключена в триаде регионализм, регион, регионализация. Поэтому первая глава диссертации посвящена, в том числе теоретическому обоснованию авторского определения регионализма, предложенного в следующей редакции: регионализм есть особая политика, направленная на приспособление территориально-географических особенностей к достижению экономических, военно-политических, культурных и других целей, обуславливающих участие в международной сфере.

Вторая глава «Феномен регионализации в контексте мировой политики» анализирует современную ситуацию в категориях мировой политики. Идея мировой политики изменила традиционное представление о внутригосударственной и международной, внутренней и внешней, территориальной и экономической политиках. Турбулентность развития общественных процессов обуславливает нестабильность политических систем. Однако правительства и государства остаются мощными действующими институтами мировой политики. Аттракторами стабильности являются групповые интеграции, которые, не являясь синонимом региона, в их отсутствии делают невозможным процесс регионостроительства. Его главные особенности – нечеткость границ и несовпадение административной картографии с социальными связями регионального (воображаемого) сообщества, выстраиваемого на базе множества расхождений, включая несовпадение естественного ландшафта и социальной практики, территориальной юрисдикции и трансграничного сотрудничества. Конструкция региона опирается на ряд балансов, среди которых оформленное региональное сотрудничество является нормативным и в этом смысле завершающим.

В средние века предупреждение и решение территориальных конфликтов виделось в установлении политических границ, которые, играя роль оборонительных линий от внешней угрозы, оказались прекрасным «строительным материалом» внутреннего пространства. Другая особенность границ восходит к «родовой» характеристике социальных продуктов: как часть окружающей среды они связаны не только с функцией определения физической и культурной протяженности отдельных групп, но и с властью доминирующей в социуме группы. В большинстве своем границы нельзя описать как явление эволюционной объективности. Политические границы – это результирующая стадия перманентных переговоров. В ХIХ веке в западной политической традиции государственные границы перестают быть проблемой географии. Постулируемая с этого времени Западом возобновляемость процессов разграничивания, постоянный дрейф или трансгрессия границ – это образ мироустройства, нередко интерпретируемого современными авторами как культурные или социокультурные процессы и закономерности. Такая точка зрения несет в себе опасность превращения культур в самостоятельные сущности и нивелировки политической деятельности .

В позднейших направлениях международной теории стремление концептуализировать феномен культурной идентичности приобрело оттенок двусмысленности в анализах института государства и трактуется так, как будто суверенитет является абстракцией. Отчужденная таким образом территория превращается в абстрактное пространство, по которому двигаются структурируемые субъектами мировой политики потоки людей, идей, товаров и др. Вместе с тем, современная практика осуществления государственного суверенитета необходимо включает в себя контроль «свободного передвижения товаров, услуг и людей через национальные границы».

В новом международном порядке задачей государства становится эффективное управление потоками, формирующимися как в международной производственной сети, так и направленных «на преобразование живого человеческого сознания, как индивидуального, так и коллективного».[3] Исследования регионального сознания[4] дают достаточно оснований, чтобы представить его как состояние между индивидуальным и коллективным видами сознания. Следует согласиться с российским регионоведом А.В. Володиным, что региональное самосознание дифференцирует региональные и общегосударственные интересы.[5] Сбор и анализ информации по проблеме нашего исследования также позволяет сделать вывод, что региональное сознание играет решающую роль в генерировании политических процессов отделения, крайней формой которого является сепаратизм.

Подобные наблюдения помогают понять, почему регионализация отрывается от географической науки и, пройдя ряд превращений в различных моделях регионализации от этажей и коридоров дома до «демаркационной линии» дня и ночи, универсализируется во «фронтире человеческой иммиграции», определяя взаимопритягивающиеся зоны конкретной социальной активности, создавая эффект возникновения транснациональной среды. Таким образом, выявляется функциональная полезность регионализации для реализации глобального проекта «стандартизации движения потоков сквозь регионы и континенты». В этой связи представляется важным замечание российского ученого Н. А. Косолапова, что к проектированию регионов причастны ведущие субъекты международных отношений и их агенты, действующие на основании полученных прав и полномочий.[6]

В то же время региональная политика как компонент американской внешней политики имеет тенденцию создавать стимулы регионального партнерства под патронажем специализированных многосторонних институтов со строгим регламентом. Случаи НАТО и НАФТА, предусматривающие доминирование США, доказывают устойчивость модели американского регионализма, акцентирующую «аллокативные и авторитативные ресурсы господства» (Э. Гидденс). В теоретическом плане создание североамериканской региональной группировки нарушает «научный» тезис о невозможности интеграции стран с разными социально-экономическими системами и культурно-ценностными установками. Региональная ориентация внешнеполитической стратегии Вашингтона отчетливо видна в оценках СНГ. В этом случае усилия США направлены на укрепление двусторонних отношений, вовлечение государств-членов в многосторонние структуры, где их доминирование бесспорно (ПРМ, МВФ, ГУАМ).

Заинтересованность в развитии регионального взаимодействия на постсоветском пространстве проявляют ОБСЕ и Европейский союз, что выразилось в ряде инициатив по Украине, Молдавии, Кавказскому региону, Центральной Азии. Каждый комментарий по региональной специфике Содружества снабжен заслуживающими внимания аргументами и фактами. Их сложение дает представление о мельчайших силах власти – то, что французский социолог М. Фуко назвал «рассредоточенными системами господства», что подтверждает выдвинутую в диссертации гипотезу о триединстве региона, регионализации и регионализма.

Региональные проекты с участием центральноазиатских государств с акцентом на культурную составляющую и привлечением Азербайджана неоднократно инициировала Турция. Это показывает объективность вывода западных исследователей о том, что «регион детерминирован тем вопросом, которым мы занимаемся».[7] Данный тезис подтверждает инициатива американского политолога Ф. Старра по созданию регионального форума «Партнерство по сотрудничеству и развитию Большой Центральной Азии» (ПБЦА). Сам по себе всплеск интереса к центральноазиатской проблематике, продолжающийся особенно интенсивно в последние 15 лет, может стать специальной темой исследования. Наш интерес к феномену региона в международных отношениях позволяет подойти к центральноазиатскому массиву как к проблеме, способной пояснить и проверить основные положения предлагаемой концепции. Противоречивость западных проектов регионализации Центральной Азии и Кавказа гораздо в большей степени, чем они, возможно, хотели бы, демонстрирует отношение США и Европы к постсоветскому пространству и внутри западного сообщества.

Отвечая идее многовариантности, многолинейности развития, региональная конструкция избегает пространственной завершенности, создавая предпосылки к постоянно возобновляющимся переговорам, сутью которых является борьба за  политическое «высвобождение мест», особенно заметное в процессе регионализации определенных участков глобального пространства.

Таким образом, региональное объединение наиболее соответствует задачам глобальной трансформации. В отличие от государства оно сравнительно легко поддается изменениям и позволяет моделировать пространство в соответствии с политическим замыслом международного режима. В то же время рамки, выстроенные достаточно жестко, как, например, в Европейском Союзе, служат самой действенной мерой от распада «внутренних» государств и контроля стратегических границ. Внутри юридически интегрированного региона государства могут вступать в схватки, проигрывать, «уступать» территории, быть даже поглощенными, но они не выйдут за рамки региона, допускающего внутри себя практически все комбинации с границами. Поэтому нет ничего более «регионального», чем непрекращающиеся попытки исключить государство из транснациональной деятельности. Однако попытки заменить государство регионом или какой-либо другой формой организацией пространства пока оформляются в опасные тенденции распада на цивилизационные блоки и места компактного проживания этносов.

В первом десятилетии ХХI века интеграционные группировки стран мира становятся заметными участниками международных отношений, «превращаются в существенный фактор не только мировой экономики, но и военной безопасности, политической стабильности, миротворчества».[8] Однако «новая устойчивая система международных отношений до сих пор не сложилась», поскольку процесс диверсификации связей, поддерживавших блоковую систему, еще не завершился. Поэтому изучение феномена построения региона как пропагандируемой единицы иерархии международного порядка представляет определенный интерес для управления международными процессами, выявления их специфики, определения тенденций и прогнозирования будущего. В этой связи концептуальная сторона глобальных трансформаций, которые, по утверждению западных теоретиков, прежде всего, «включают в себя элементы разрушения и перераспределения территориальных границ политической и экономической власти»,[9] позволяет выработать понимание различных политических последствий в регионах. Иными словами, пространство, его символ, культурная принадлежность региона – становится решающим фактором для создания пространства взаимодействий, имеющих характер «регионально ограниченных эпизодов» (Э. Гидденс).

Учитывая важное для раскрытия темы диссертации феномена регионализации, во вторую главу включено ее определение.  Регионализация – это процесс, в ходе которого появляется относительно самостоятельный субъект мировой политики и экономик; одна из форм создания новых, более крупных интеграций (социально-территориальных систем) на основе и посредством развития интенсивных и глубоких международных связей, перерастающих в транснациональные и ведущих к уменьшению общего числа суверенитетов.

В главе третьей «Регион как центральный элемент изменяющейся констелляции политических факторов» исследовано понятие «регион». Анализ показал, что данный термин полисемантичен и имеет самое разнообразное смысловое наполнение, что централизует архитектурную взаимосвязанность правил регионализации и нейтрализует отсутствие единого понимания региона, которое складывается под впечатлением частных толкований. Выявление элементов региональной архитектуры является методологическим подтекстом представленной в диссертации концептуально-понятийной схемы, детерминированной перемещением проблемы социального конструирования в фокус мировой политики.

В зависимости от контекста исследования под регионом подразумеваются физико-географические, культурно-исторические, политические, экономические и иным образом выделяемые территории внутри государства, прилегающие друг к другу части соседних государств (Средиземноморье) либо конгломерат государственных образований (Ближний Восток, Скандинавия, Латинская Америка и пр.).

В советских исследованиях преобладал производственный подход: под регионом понималась значительная территория страны с более или менее однородными климатическими условиями и примерно одинаковой направленностью развития производительных сил. В этой концепции регион семантически совпадает с термином «экономический район».

Распад СССР и предшествовавшая децентрализация власти обусловили возникновение нового политического – постсоветского[10] – пространства и повлекли за собой переосмысление его основных переменных, которое в 1990-х годах происходило методом сравнения. Но не с США, как в блоковую эпоху, а с Европейским союзом, что обусловило появление регионального дискурса в общественных науках и политической практике России. Логика новой реальности отразилась и на терминологическом понимании региона. В регионе стали видеть ограниченное геополитическое пространство, имеющее некоторые черты суверенности или же территориальный анклав, компактно заселенный этнической общностью.[11] Динамика понимания показала, что регион может выступать и как разделительное, и как собирательное понятия. Примером разделительного понятия является любой топоним. Ближний Восток, Скандинавия, Латинская Америка, Приволжский федеральный округ и пр. суть конкретные регионы. Однако даже очень подробное исследование одного из них не приведет к собирательному понятию, поскольку они являются его «застывшими» элементами и не выражают весь объем понятия, которым обладает соответствующее множество – регион. Как элементы они заставляют искать дефиницию, заключающую в себе постоянные и неизменные факторы, которые имеются в каждом из них.

В западных исследованиях региональных феноменов как целого, испытывающих во всех случаях влияние фактора международности, распространение получило внешнеполитическое понимание региона. Для американских авторов, как это уже упоминалось выше, решение региональной проблемы связано с построением конкретной политической системы в рамках определенной стратегии. Это – Ближний Восток, Западная или Центральная Европа, Центральная Азия, Кавказ, Средиземноморье, втягивающее в мировую политику соседние регионы Африки и т.д. В основу современной американской внешней политики включены принципиальные положения либерализма, наиболее отвечающие глобальному охвату. Поэтому наряду с естественными коммуникациями американская традиция выделяет в качестве интегрирующего фактора все виды транспортных коммуникаций, тип хозяйствования или общие природные ресурсы, регулируемые политико-правовыми механизмами.

Способ организации американских территорий опроверг европейский опыт нациестроительства. Автономные штаты, приуготовленные даже терминологически (state – государство, условие, состояние) к политическому суверенитету, вопреки всем известным на тот период теориям о возможных формах демократии и грозному опыту антиимперских революций, превратились в обширное государство. Географические условия американского континента, а также социальные особенности переселенческого быта в сочетании с требованиями защиты захваченных земель от коренного населения, дополненные и другими социомоторными факторами, способствовали «ментальному» дрейфу Новой Англии к политическому устройству в форме «соединения условий» (united state). На наш взгляд, феномен Соединенных Штатов, организовавшихся в сложном процессе регионализации, может быть понят не столько через производственную деятельность, сколько через развитие их политической отрасли.

Культурный фактор в создании региона очень значителен в западноевропейских концепциях, выросших из сравнений «я/другой» эпохи колониальных проекций власти. Так, например, Ф. Бродель определял «регион как особый «мир» с присущим только ему менталитетом, образом мышления, традициями, мировоззрением и мироощущением».[12] В этом смысле описание создания Европы у норвежского исследователя И. Нойманна, переданного через линии «Турция как «Другой» и «русский как «Другой», объясняет историческую приверженность европейской политики региональным ограничениям и одновременно указывает на то, что современная Европа в значительной степени сформировалась под внешним воздействием. В годы холодной войны оно трансформировалось в систему внешнего управления, осуществляемого Соединенными Штатами через многосторонние структуры. Поэтому Европейский союз, рассматриваемый, как правило, в качестве модельного региона, не может быть универсальной конструкцией, т.е. применимой во всех случаях построения региона. Несмотря на то, что принятие статуса «союз» обозначило стремление европейских государств к политической унификации, внутри своего объединения они продолжают придерживаться регионального принципа, национального деления, выступая как целое только в отношениях с внешним партнером, да и то не во всех случаях.

В России и в Европе представления об обществе обязательно включают природную детерминанту. Однако приверженность географическому детерминизму всегда чревата чрезмерной дифференциацией, т.к. чем больше страна, тем разнообразнее природно-климатические условия внутри нее. Поэтому в экономическом подходе, который коммерциализирует природные особенности, объективно заложено стремление к децентрализации, а политический – направлен на сохранение целостности, к унификации.

Регион обладает, на наш взгляд, одним качеством, которое отсутствует у государства и которое превращает его в инструмент мировой политики – гибкостью в присвоении пространства. Другим не менее важным качеством является его способность редуцировать объективное стремление государства к изоляции и усиливать стратегию расширения, устанавливать связи взаимопритяжения в мирополитической сети, выравнивать качественные характеристики населения. В то же время возросла динамика превращения региональных отношений в политические единицы, о чем свидетельствует появление Африканского союза, укрепление позиций АСЕАН, и стремление Японии, Китая, Южной Кореи и др. обрести региональные связи.

Приведенные характеристики указывают на регион как на конструкцию, отвечающую решению проблем, выходящих за политические границы государства и в силу этого предполагающих увеличение роли внешнеполитических факторов и структур. Это требует более внимательного отношения к понятийному аппарату, обслуживающему анализ региональных процессов, в том числе и к определению региона.

Облекая некое пространство в рамки региона, необходимо видеть его критериальный элемент – территориальную открытость и совместное решение проблем развития, предполагающие, в том числе и совместное осуществление суверенитета выразившими стремление к интеграции субъектами. Поэтому международная практика не подтверждает мнения некоторых исследователей, что регионом может быть любая территория, которая именуется регионом.[13]

Организация, становление и исчезновение региона как территории без суверенитета проходят относительно легко в сравнении с аналогичными процессами в масштабе государства. Регион не может иметь законов, которые являются прерогативой государства. Государства – продукт длительной социально-политической и правовой эволюции. Регион – это направленные территориальные изменения, связанные с формированием региональной (а не национальной) политической элиты, перенесением функций укрепления национальных границ на внешние и стратегические границы, что предполагает и в том, и в другом случае наличие управляющего центра.

Само понятие «управление» может применяться только к стандартизированным объектам. Оно становится реально невозможным для центра в ситуации, когда управляемая территория имеет гибкие пространственные очертания, т.е. «может совпадать с границами территории субъекта Российской Федерации либо объединять территории нескольких субъектов Российской Федерации».[14]

Акцент на «самостоятельность» в наборе слабо связанных характеристик присутствует в определении, представляющем регион «как самостоятельную пространственно-географическую, административно-территориальную, институционально-политическую, экономическую, социальную, историко-культурную, этническую и демографическую величину».[15] В этой дефиниции исчезает какое бы то ни было упоминание государства, а регион становится изоморфной величиной с длинным шлейфом качественных прилагательных.

Как отмечают российские специалисты Ю.В. Гладкий и А.И. Чистобаев, термин «оказался более эластичным и главное – свободным от территориально-административных привязок»(!).[16] Это наблюдение в действительности соответствует сути явления, ориентируя на необходимость контроля той или иной ситуации (проблемы, торговли, угрозы, а не территории), которая может быть характерна не отдельной территориально-административной единице, а лишь для ее части. В случае, когда подобные ситуации складываются в других территориально-административных единицах, они пересекают конвенциональное административное деление и связывают своим влиянием несколько территорий. Иным словами, требуют институционального объединения ресурсов общества для решения узловой проблемы.

В этом случае регион предстает как вспомогательное пространство, в котором состояние и качество взаимозависимости фиксирует определенный набор участников, связанных распределением ресурсов социального существования по горизонтальным и вертикальным линиям. Эта особенность лишает регион количественной стандартизации его функций. Однако его главной отличительной чертой является создание системы признания и выполнения участвующими сторонами общих целей и принципов функционирования. Это политический союз, но вступление в него не является правом. Поэтому регион не может выступать как субъект права. В то же время исключение из состава региональных участников может привести к самым неожиданным последствиям. Так, например, приостановление членства бывшей Югославии в ОБСЕ, подчеркивающей географический и политический принципы своей организации, фактически легитимизировало военные действия НАТО против этого государства, привело к распаду федерации и образованию на ее территории шести суверенитетов.

Признанию региона обычно предшествует появление строителей региона. Они являются политическими акторами, которые в рамках политического проекта считают, что в их интересах создать некую пространственно-временную идентичность и внедрить эту воображаемость в сознание как можно большего числа людей. Однако строители региона не всегда стремятся сформировать его как политическую единицу, что принципиально отличает их от строителей нации. Вместе с тем, как это видно по позициям Ш. де Голля и Ж. Моне относительно проекта европейской интеграции, создание региона вторгается в «политическую» геометрию границ и связано с вопросом о суверенитете государства.

Границы – неотъемлемая часть западного представления о пространстве и регионе, что нашло отражение в философских эссе, политологической литературе, в идее открытого общества и концепциях, связанных с вопросами обеспечения торгового транзита, правил миграции, архитектуре и искусстве. Они не составляют единого контекста. Но ни в одной отрасли вопросы границ не имеют столь рельефного обозначения, как в регионостроительстве. Регион создает пространственные дистанции. Это – «горизонтальный» централизм. Опыт нациестроительства был связан с «вертикальным» централизмом.

Учитывая сложную оптику региональных процессов, неустойчивость и условность (несуверенность ) конструкции, британский  политолог Б. Бузан подчеркивает, что разграничение может быть предметом споров. При этом совершенно ясно, что население региона не является их участником, что вызывает соответствующую реакцию экспертов, протест которых связан с отсутствием у таких регионов идентификационных признаков. Регионы, как свидетельствуют, например, исследователи скандинавского Северного региона, были всегда хорошей площадкой для защиты национальных интересов внешних акторов. Б. Бузан, как и другие неореалисты, придает региону значение комплекса безопасности, вводя тем самым конкретные региональные события в международный контекст и открывая объект для внешнего влияния. Трактовка региональных процессов Б. Бузана помогает установить методологические различия в теории построения регионов. Так, К. Дойч, обратившийся одним из первых к исследованию международного контекста региональных практик, видел в регионе «сообщество безопасности». И. Нойманн, вслед за А. Этциони выделяет культурные «фоновые переменные» и уделяет много внимания «пересечению государственных границ», обусловленного динамикой идентификационного движения географических, социальных и культурных практик. Однако, давая свободу и простор употреблению и развитию ментальных представлений о территориальном членении, региональный дискурс не позволяет обозначать их другими категориями. Таким образом, дискурсивная формулировка определения «регион – это любая территория, которая называется регионом», является технологической формулой, позволяющей изменять формы ее применения.

Основываясь на проведенном анализе, мы предлагаем понимать регион, как форму локализации и способы контроля узловой проблемы, характерной для социального пространства в зоне ее влияния.[17]  Зонирование узловой проблемы происходит в процессе политического решения, направленного на адаптацию национальной системы к скорости изменений внешних условий. Поэтому появление регионального пространства является результатом стратегического расширения, культивированного границами сложных иерархических отношений, позволяющего централизованной власти сохранять дееспособность, изменяя условия.

Определение термина регион завершает построение концептуально- понятийной схемы, включающей в себя дефиниции регионализма и регионализации.

В четвертой главе «Конструирование региона: пространство, движение, политика» ставится цель эмпирической проверки гипотезы диссертации: рассмотрение взаимодействия элементов концептуально-понятийной схемы через категории пространство, движение и политика, с помощью которых создается сообщество места и происходит идентификация ценностей. В этих целях, опираясь на выводы предыдущих трех глав и промежуточную гипотезу четвертой главы, автор избрал Центральную Азию.

Древние греки, очевидно, первыми обратили внимание на влияние географической среды на социальные условия. Опираясь на пять температурных поясов Парменида (жаркий, два холодных и два промежуточных), Аристотель утверждал силовое превосходство промежуточной зоны, заселенной греками. Эта традиция была фундаментом геополитики, выработавшей понимание территориального контроля. Промышленная революция положила начало процессу управления трудом, схематизировав политику разделения труда. Все эти знания нашли отражение в политике конструирования мирового рынка, объединившего районы экономической активности в седьмой надорганический континент: пространство движения предметных ресурсов культуры, ее артефактов и преодоления естественных и политических границ.

Русский географ П. Савицкий ссылался на карты «областей равного отстояния», на которых пункты, находящиеся на одинаковом расстоянии от морского побережья, были соединены линией. Эти линии объединяли пункты, отстоящие на 400, 800, 1200, 1600, 200, 2400 километра.[18] Шесть полученных фрагментов образовали сверхпространство мирового рынка. «Дорожные» карты мирового рынка имели совершенно определенное значение, позволяя практически точно рассчитывать величину сумм, затрачиваемую на континентальные и морские перевозки. При этом естественная неизменяемость расстояния гарантировала незыблемость установившегося порядка товарного обмена. А наиболее удаленные от морского берега районы, включаясь в мировой рынок, автоматически превращались в его периферию. Для того, чтобы система действовала в заданном режиме, необходимо было соблюдать главное условие – любые сухопутные расстояния должны иметь продолжение в море. «Критерий океана» регламентировал ценовую политику, поскольку основой ценовой шкалы были морские перевозки, а затем и иерархию рыночных отношений. Такая логика движения потенциально превращала отстоявшую от него более чем на 2400 километров Центральную Азию в самое слабое звено мирового рынка. Наш политический мир, подчеркивал франко-американский геополитик Ж. Готтманн, простирается только на пространства, доступные человеку.[19] Поэтому мы предполагаем, что международный порядок, сложившийся в ХVIII веке, можно выразить формулой «регламент пространства должен совпадать с регламентом движения». Движение – безусловный и важнейший ресурс рынка – определяет основную стоимость всех обменов, а порядок обмена отражает политико-экономическую иерархию. Однако политическую организацию пространства выражают таможенно-географические границы государств, неподпадающие под действие неконвенциональных линий мирового рынка. К середине ХХ века «дорожная» карта мирового рынка и политическая карта мира стали фактическими альтернативами развития.

С появлением карт прогнозы обрели пространственные объемы и географическую четкость. Положенное на карту политико-географическое пространство приобрело качества, которые были открыты физикой и математикой: его стало возможным «разворачивать», «сворачивать», «искривлять» и расчленять с целью получения определенных практических эффектов. Однако в отличие от когнитивного конструирования в действительности все международные процессы совершаются в жестко ограниченных политических пространствах, масштабы которых устанавливаются международными соглашениями.

Границы складываются исторически, в ходе переговоров, результаты которых влияют на степень «открытости» пограничного передвижения. Быть может, еще и поэтому один из создателей теории международных отношений Э. Карр, размышляя над последствиями второй мировой войны, предлагал отделить национальную безопасность от национальных границ и национального суверенитета. Границы являются существенным, и, возможно, единственно реальным переключателем скоростей потоков движения. Континентальные границы в этом смысле радикально отличаются от морских, функциональных только в прибрежных водах.

Следуя за Ф. Ратцелем, немецкая геополитическая школа сделала проблему границ главной темой своего внимания. К. Хаусхофер призывал к выработке «чувства границ». «Граница как линия, - писал другой немецкий геополитик О. Мауль, - в действительности есть не истинная граница, а компромисс, достигнутый более или менее случайно, порой вследствие акта насилия. Граница, таким образом, есть простой перерыв между политико-силовыми ситуациями. Пакты, гарантирующие границы, основаны на той великой иллюзии, что можно будто бы поставить предел живому росту нации»[20]. Границы и водные артерии - «географические основания политики» (Э. Поздняков), - самые актуальные темы международных дискуссий по проблемам регионального сотрудничества.

Поиск и выявление того, что представляется постоянными составляющими перемен в прошлом, сохраняет свои качества в настоящем и не потеряет своей актуальности в будущем, создает сильный побудительный стимул к пересмотру суммы представлений о социальных трансформациях. Описывая эпохи радикальной трансформации мира, К. Ясперс прибегает к образу несинхронных параллельных миров.[21]  

Как представляется, ретроспектива мира передает движение сложной картины связанных, а не изолированных позднейшими политическими и идеологическими границами событий. Древний мир не был сообществом в тённисовском понимании этого термина. Но все в нем сообщалось. Карта Великого шелкового пути – конструкция древнего глобального порядка движения услуг, товаров и людей – вдохновила многие замыслы современного мира, возвращающегося по древним коммуникациям в будущее.

Новая фрагментированная целостность, как подмечают исследователи, имеет много аналогий со средневековьем, в поздний период которого развивается научное осознание коммуникации, становящееся проводником власти и знания в регионы седьмого континента. Приведенные исторические факты позволяют не согласиться с одним из устоявшихся выводов интерпретаторской литературы о маргинальности Центральной Азии относительно генеральной линии мирового процесса. Пространство Центральной Азии – одна из географических опор, обеспечивающая функционирование глобальной системы коммуникаций. Однако без исторического фона выводы о стратегической важности региона-«моста», региона-«перекрестка миров», региона-«стыка», региона-«посредника» в современной мирополитической архитектуре выглядят необъяснимыми. Вместе с тем все эти образно выражаемые в литературе уникальности Центральной Азии имеют вполне определенный политический смысл. Обзор доступных исследовательских трудов позволяет выделить несколько конкурирующих проектов интеграции Центральной Азии в глобально-региональную схему коммуникаций.

Исторически первая попытка оформить Среднюю Азию в автономный район на основе природно-климатических, демографических, экономических и правовых критериев зафиксирована в 1922 году. Исследования, проведенные Туркестанским экономическим советом, дают представления о проблемах разграничения, которые были решены под углом экономических приоритетов.[22] В 1991 году политическая программа центральноазиатских стран акцентировала создание национальных институтов. Одной из ее центральных задач было обретение собственного лица в сообществе государств, в системе международных отношений. Важность укрепления региональных связей присутствовала в принципах добрососедских отношениях, постепенном приобретении опыта межгосударственного взаимодействия с позиций национальных интересов, сохранении фундамента достигнутого. Внешние ожидания были связаны с развитием региональной интеграции. Между тем, следование этой новой концепции международных отношений требовало знания и понимания внутренней ситуации, которая не вписывалась в ментальные схемы ни Северного, ни Южного регионов (гл. I).

В середине 1990-х годов американские исследователи предприняли попытку кардинального переосмысления взглядов на региональные отношения с позиций стратегических оценок глобального масштаба, используя для этих целей концептуализацию наблюдений за ближневосточными процессами в международной среде. В этой связи Дж. Кемпом и Р. Харкави было введено понятие «стратегическая география».[23] В рамках выдвинутой концепции авторы предложили рассматривать Центральную Азию как часть Большого Ближнего Востока. Уточняя местоположение «центральноазиатского узла» в мирополитической перспективе, другой западный исследователь Ш. Гарнетт дал такие координаты: «Центральная Азия становится северным квадрантом исламского мира,  простирающимся от Марокко до Филиппин». Ученый группирует факторы близости «Внутренней Азии» с фрагментами ближневосточной ситуации, в которых наряду с другими выделяет слабость суверенитетов, невозможность изолировать потенциальные очаги нестабильности, указывает на наличие в регионе соперничества ядерных держав.

История Центральной Азии в регионоведческих исследованиях, по сути, представляет собой отбор и трактовку неравнозначных, а иногда и несравнимых с научной точки зрения источников. В 1990-х годах многие наблюдатели связывали западный интерес к составившим регион республикам с местными запасами углеводородов и стратегическими целями. В 2001 году в фокусе оказалось военно-стратегическое преимущество центральноазиатского пространства. Киргизская революция и андижанские события 2005 года показали многомерность современных международных контактов, их интерпретативный и ситуативный характер, обусловленный геостратегическими интересами и экономическими выгодами международных акторов. Так, «центральноазиатский узел»[24] позволил определить реальные отношения между ведущими акторами мировой политики, но в еще большей мотивы создания региональной группировки, «роль внешнего фактора во внедрении в регион специфической модели смены власти».[25]

В ХХI веке, который имеет признаки созревания евразийской интеграции, этот ареал приобретает дополнительную привлекательность как континентальный выход к динамично развивающемуся рынку Азиатско-Тихоокеанского региона и технологичному, но бедному сырьем рынку ЕС. Значительный аргумент в пользу евразийского интеграционного выбора странам Центральной Азии добавляет состояние прилегающей к границам региона части исламского мира, не только слабо интегрированного в мировое сообщество, но и критически зависимого от расположенных на этом пространстве нескольких источников повышенной конфликтности глобального резонанса. С этих позиций развивающимся экономикам республик Центральной Азии – «региону, состоящему из бывших республик советской Средней Азии и Казахстана»,[26] нет резона интегрироваться в пространство, постоянно стремящееся к бифуркации. Вступление Узбекистана в 2006 году в ЕврАзЭС и возвращение в ОДКБ – четвертой центральноазиатской республики в этих организациях – указывает на укрепление тенденции евразийской интеграции.

Несмотря на известную разбросанность оценок стран Центральной Азии и региона в целом, они создают весьма конкретный ряд образов региона. Российский исследователь М. Чешков считает, что либерально-западноцентристское сознание оперирует в своих оценках Средней Азии как с общностью ХIV-ХV веков.[27] Этот посыл согласуется с политическим медиевизмом, изящно названным И. Нойманном генеалогическим подходом, в фокусе которого культурная матрица, идентифицирующая общность историй, традиций, «биографических» мифов наций. В этом историческом ракурсе Средневековье видится как глобализованный хозяйственными связями мир, в котором региональная, по сути, европейская культура и военная мощь были осью международного порядка. Однако средневековье – не подходящая идея для регионализации этой части азиатского континента, опередившего в течение последних ста лет по уровню модернизации всех своих южных соседей. Поэтому некоторые исследователи, что характеризует западные школы анализа, пытаются смоделировать развитие Центральной Азии, отталкиваясь от «эпохи Великого шелкового пути», выбрасывая из ее истории, таким образом, не только результаты модернизации, но и всякое упоминание о ней. Однако Центральная Азия этого периода – не имела и не могла иметь регионального образа. Ее отдельные географические точки были частью континентальной макросети дорог, по которой сообщались мировые цивилизации со своим набором идей, людей, товаров и услуг. В историях времени и пространства этот ареал не отличается непрерывностью культурной традиции. Постоянная смена культурных архетипов (отсюда – образ перекрестка цивилизаций) выработала у местного населения механизмы адаптации к переменам, которые отложились в локальные практики, каждая из которых опиралась на собственное понимание стечения природных и исторических обстоятельств развития. Центральноазиатская историческая реальность испытывала и сближала разные микромодели развития, которыми богато пространство евразийской цивилизации, обусловившей тем самым постепенное возникновение феномена толерантности. Показательно, что в дезинтеграционный 1992 год возрождение Евразийской идеи произошло именно в Центральной Азии.

Европейское пространство и время синхронизированы в одной культурной традиции. Это привело к идеализации прочтения культурного кода «своего» Средневековья, в рамках которого сложились представления о социокультурной матрице Европы: возник ее региональный образ, подчеркивающий свое привлекательное «Я» и особенности «Другого». Науки эпохи Прогресса выразили его в категориях, цифрах, социальной теории, политическом анализе, регламентировали соглашениями. Эта фундаментальная для европейской региональной культуры дихотомичная пара требует решения альтернативами, но логика этих понятий шире государства. Не случайно формой развития Европы конца ХХ века утвердился регион. Он создает пространственную перспективу и трансгрессию границ. Футуризм, который германский социолог Г. Зиммель определял как совокупность перекрещивающихся линий, лег в основу социальной теории; планировка социальных объектов, осмысленная Э. Гидденсом как процесс регионализации, и режим дисциплинарных учреждений, концептуализированный М. Фуко в дисциплину развития, сначала теоретически, а затем практически оказались применимы в управлении пространством.

Европейская практика показывает, что строительство региона осуществляется на базе имеющегося исторического, культурного и социального опыта. В случае Центральной Азии мы видим, что ее сущностная модель развития имманентна более широкой – евразийской – культурной матрице. Вырванный из нее политическим решением регион обречен на длительный период негативных кризисных превращений. На базе идентификационных предпочтений аналитики видят две альтернативные модели его развития:

- примкнуть к мусульманской общности;

- закрепиться в СНГ.

Германский исследователь Я. Ассман определил идентичность как «рефлексии над прежде неосознанным представлением о себе».[28] В их результате могут появиться «горячие» и «холодные» общества. Известный психолог К. Леви-Строс называл «холодными» такие общества, которые стремятся с помощью специально создаваемых институтов автоматически уничтожить влияние, которое могли бы иметь исторические факторы на их равновесие и устойчивость. «Горячие» общества характеризуются «жадной потребностью в изменении», они превращают свою историю в движущую силу своего развития. Холод, считал ученый, положительное достижение.[29]

Образы идентичности Я. Ассмана мотивированы тем, что в трансформации нуждаются не все, а определенные типы коллективов. Общества, познавшие требования будущего в настоящем, заняты организационной деятельностью: изобретают институциональные механизмы сопротивления факторам, способным изменить достигнутое состояние. Таким образом, управление в «холодном» обществе приобретает вид процедур, поддерживающих режим постоянно повторяющегося времени зрелости. Общества развивающиеся, общества перехода не могут иметь такую систему управления: их развитием управляет исторический процесс.

Modus ponens идентичностью Я. Ассмана в высокоорганизованных культурах древности, использованы в диссертации лишь в той мере, в какой он затрагивает проблему регионального пространства. Одной из таких был, несомненно, Египет фараонов, иерархиям которого исследователь уделил, основное внимание. Его замысел, несомненно, вдохновленный гетевским призывом «состариться, чтобы понять», замечательно прост: показать через категории культуры форму синтеза пространства и времени, продлившего ее существования на тысячелетия. Идеальная (неэмпирическая) схема К. Леви-Строса, отчетливо показавшая разницу между развивающейся и поэтому стремящейся к изменениям организацией и развитой конструкции, преодолевшей «эпоху перемен», оказывается эвристически полезной для осуществления исследовательского замысла. Логика И. Канта, та ее часть, где он объясняет появление математики пространства (геометрии) и математики времени (арифметики), помогает понять, что общая связь опыта эффективно осуществляется в архитектуре композиции, управляющей и дисциплинирующей пространство. Европейская «эпоха перемен», т.е. время, когда равновесие и устойчивость ее пространственной организации находилась под влиянием исторических факторов, завершилась феноменом высокой культуры позднего Средневековья. Однако в это же время единство западной культуры стало теряться в конкуренции ее конкретных форм (Англия, Германия, Италия, Франция, Австрия и т. д.), что мотивировало создание проекта «Большая Европа» как единого региона.

Самым неожиданным образом глубинное созвучие гипотез о роли идентичности в высоких культурах и «двух видах обществ» оказались ключом к логике схемы американской исследовательницы Э. Тикнер, условно названной в диссертационном исследовании «доктриной двух регионов». Критерий температуры акцентирует аналогию «горячего» общества с Южным регионом, «холодного» – с Северным и делает гипотезу проверяемой в международной среде.

Объективная приверженность центральноазиатских сообществ к положительным изменениям, создание набора институтов, ориентированных на трансформацию общества, сама ситуация перехода, в которой находятся страны, - это образ жизни «горячего» региона. Однако многие другие критерии – приверженность нормам и принципам «вестфальского» государства, уровень модернизации, демократические институты, либеральные реформы, участие в борьбе с глобальными угрозами и др. вводят их в иной контекст развития. Центральная Азия оказалась умеренным обществом, не предусмотренным в дихотомичной конструкции.

Появление центральноазиатского дискурса помогло выявить эту очень важную для концепции регионального пространства проблему в теории международного регионализма, обогатив новыми подходами к конструированию регионов. В отличие от Европы Евразия – не является политическим объединением. Масштабы ее целостности определяются географией, историей и потребностями жизни, что в конечном итоге и является основой евразийского пространства, в котором Центральная Азия выявляется как один из его субрегионов.

В Заключении содержатся основные положения, выводы и некоторые рекомендации.

Исследование региональных пространств, закрепившихся в практике международных отношений, доказывает справедливость выдвинутого автором предположения, что сопряженность территории и социальной деятельности:

- мотивировала использование региональных конструкций для распределения пространственных потоков;

- возобновила весь информационный спектр термина регион, включая производное от его латинского корня значение «править»;

- привлекла креативный подход к месту (loci) как способу изменения практики.

В диссертации также подтверждена выдвинутая автором гипотеза, согласно которой, выявление регионального поливерсума в глобальном универсуме раскрывает целевые и ментальные представления о территориях, интегрированных в виде иерархизированных подсистем политической организации мира.

Регион сцепляет константу феноменов глобализации в виде цепочки включений локального, национального и международного; предохраняет их от нейтрализации; фильтрует и устанавливает связи транзитного взаимодействия, определяемые политическими целями. В стратегии глобализации интересны именно эти связи, т.к. в случае их институционализации они становятся каналами транспозиции государства в иерархии «доктрины двух регионов». В то же время локальное и национальное существуют внутри региона, поэтому его создание развивается неровно (внутренняя иерархия), обнажает источники конфликтов, сопротивляется и способствует сотрудничеству по схемам прогресса (доглобальная парадигма) и иерархии возникающего миропорядка.

По мнению автора, в процессе выделения региона создается ситуация, когда физическое пространство стремится преобразоваться в социальное, возбуждая необходимость создания мультимодальной системы хозяйственных и культурных взаимоотношений. В работе доказано, что в международной среде усиливается использование региональных практик как основы новых форм сотрудничества и правил установления трансграничных связей и транспортных коммуникаций. В то же время регионализация как процесс рассечения миграционных, товарных и гуманитарных потоков, информации и символов находит применение в стратегическом планировании, фокусирующем бинарную природу триады регион, регионализация, регионализм. В политической практике конструирование регионов иногда может отражать политическую реакцию Запада на Восток, а иногда является способом решения проблем, с которыми проектировщики нового порядка не справились, осуществляя глобальные цели.

Автор считает необходимым подчеркнуть следующие выводы, которые могут иметь практическую пользу для выработки региональной политики или ее элементов:

1. Изучение региона как фактора мировой политики уточняет содержание современных международных процессов. Наблюдаемое в региональной оптике переплетение локальных институтов с периферийными системами соседствующих суверенитетов снижает эффективность контроля. Однако эта деталь подчеркивает уникальность региона, предназначая его к функции посредника в условиях массового стремления различных региональных практик к политической легализации своих учредительных полномочий, права законодательно регулировать общественные отношения, самостоятельно участвовать в международной деятельности.

2. Социальная деятельность, практика повседневности, социальные проблемы и глобальные угрозы имеют региональные границы и в этом случае не являются географическим или административно-политическим фактом. Регион как модель взаимодействия в международной среде институционализирует неформальные связи, позволяет испытывать формы сотрудничества, в том числе и в области кооперации государства и частной экономики, официальной и общественной инициатив. В этой новой архитектуре влияний может быть найден баланс между государственным и рыночным порядком, официальными и гражданскими институтами.

3. Регион не является раз и навсегда данным состоянием. В отличие от государства его конфигурация подвижна, его динамика рождается в процессе развития государства и общества, потребностей международного сотрудничества. Он соединяет и расчленяет государства и общества и в этом смысле является выбором и продуктом, воспроизводящим востребованный набор норм, традиций и услуг в пределах конкретной пространственной формы. Сопряженность социальной деятельности и регионального пространства с распределением ценностей позволяет рассматривать их как возможные механизмы политических трансформаций, направленных на выявление факторов укрепления и эрозии государства, его геополитической ориентации в международной среде, механизма и способа решения узловой проблемы.

4. Регион создает рамочные условия для многосторонней деятельности в пределах географически смежных территориях внутри страны и между государствами, устанавливая юридические отношения между элементами одного порядка.

В ходе комплексного исследования автором получены следующие научные результаты:

1. показано, что регион, хотя и выражает специфику конкретного социального пространства, имеет собственную типологию, превращаясь в структурное поле глобальных трансформаций.

В отличие от государства регион поддается изменениям и позволяет моделировать мировое, национальное и локальное пространства в соответствии с политическими интенциями глобального видения, что характеризует его как концептуальное пространство. С другой стороны, региональные условия и внешние границы, как, например, в Европейском Союзе, служат превентивной мерой, предохраняющей «внутренние» государства и административные территории от склонности к воспроизводству девиантных (этнические конфликты) и аномальных (критические ситуации) социальных практик; дезинтеграции социального порядка в период перехода к новым формам социального и политического взаимодействия, реальной угрозой которому является «этнокультурный» распад. Вместе с тем институционализация наднациональной иерархии в Европейском союзе, выполняя функции управления внутренним (европейским) пространством, служит механизмом предотвращения вмешательства извне, ведет к «внутренней» постнациональности, формы развития которого предстоит определить.

2. раскрыты на примере Ближнего Востока, Европейского союза и США особенности практики создания регионов, предназначенных для внешнего или наднационального контроля, что согласуется со спецификой открытости современного регионализма.

Региональное деление позволяет усилить конфликтный потенциал, активизировать геополитические тренды исторического членения континентов или избавить отношения между народами от патологии этнополитических и экологических кризисов.

3. показано, что региональный подход как способ изучения уровней мировой системы был подготовлен постепенным переходом в течение ХХ века от позитивизма к объяснению картины мира в онтологических возвращениях.

4. определена роль отдельных теорий в концептуализации регионального фактора, влияющего на безопасность, социальную, экономическую и культурную политику.

5. обоснована зависимость регионального пространства от «принуждающих качеств структур», которые, по сути, привели к реформе международной практики и сформулировали принципы многосторонней деятельности, концептуализированной в «новом регионализме».

6. сделан анализ российских, европейских и североамериканских подходов к регионостроительству, прослежена их адаптация к условиям постхолодной реальности, в которой регион, регионализация и регионализм составили основу инструментальной политики и изменили методологию системного анализа.

7. дана оценка проблеме границ в региональном пространстве. До распада советской территориальной целостности и расчленения Югославии региональные конструкции существовали в основном как образы романтической литературы, метафоры международной жизни, пространственные конструкции реализации военных стратегий. Социолингвистические исследования показали, что метафора обладает важной функцией в условиях, когда сложившийся концептуальный аппарат ломается, разрушая привычные представления о действительности.

8. проведена эмпирическая проверка концептуальной идеи, заложенной в основу исследовательского подхода, который позволил рассмотреть проекты и образы Центральной Азии в рамках единого теоретического построения, оценить их с помощью исторических фактов.

9. предложены авторские определения региона, регионализации и регионализма, преодолевающие путаницу между различными типами регионов и способствующие адаптации региональных конструкций и присвоенного ими физического пространства к практике управления.

10. спрогнозирована возможность внешнеполитического использования региональных конструкций, что в методологическом отношении сделано впервые.