М. ВЕБЕР.  Политика как призвание и профессия

Вебер М. Избранные сочинения. М., 1990. С. 644- 675, 689-706.

 

[...] Что мы понимаем под политикой? Это понятие имеет чрезвычайно широкий смысл и охватывает все виды деятельности по самостоятельному руководству. [...] Мы намереваемся в данном случае гово­рить только о руководстве или оказании влияния на руководство политическим союзом, т.е. в наши дни — государством.

Но что есть «политический» союз с точки зрения социологического рассуждения? Что есть «государство»? Ведь государство нельзя соци­ологически определить исходя из содержания его деятельности. Почти нет таких задач, выполнение которых политический союз не брал бы в свои руки то здесь то там; с другой стороны, нет такой задачи, о которой можно было бы сказать, что она во всякое время полностью, т.е. ис­ключительно, присуща тем союзам, которые называют «политически­ми», т.е. в наши дни — государствам, или союзам, которые исторически предшествовали современному государству. Напротив, дать социоло­гическое определение современного государства можно в конечном счете только исходя из специфически применяемого им, как и всяким политическим союзом, средства — физического насилия. «Всякое го­сударство основано на насилии», — говорил в свое время Троцкий в Брест-Литовске. И это действительно так. Только если бы существо­вали социальные образования, которым было бы неизвестно насилие как средство, тогда отпало бы понятие «государство», тогда насту­пило бы то, что в особом смысле слова можно было бы назвать анар [8] хией. Конечно, насилие отнюдь не является нормальным или единст­венным средством государства, об этом нет и речи, но оно, пожалуй, специфическое для него средство. Именно в наше время отношение го­сударства к насилию функционально. В прошлом различным союзам, начиная с рода, физическое насилие было известно как совершенно нормальное средство. В противоположность этому сегодня мы должны будем сказать: государство есть то человеческое сообщество, которое внутри определенной области — область включается в признак — пре­тендует (с успехом) на монополию легитимного физического наси­лия. Ибо для нашей эпохи характерно, что право на физическое наси­лие приписывается всем другим союзам или отдельным лицам лишь на­столько, насколько государство со своей стороны допускает это на­силие: единственным источником «права» на насилие считается госу­дарство.

Итак, политика, судя по всему, означает стремление к участию во власти или к оказанию влияния на распределение власти, будь то между государствами, будь то внутри государства, между группами людей, ко­торые оно в себе заключает.

В сущности такое понимание соответствует и словоупотреблению. Если о каком-то вопросе говорят: это «политический» вопрос, о мини­стре или чиновнике: это «политический» чиновник, о некоем решении: оно «политически» обусловлено, — то тем самым всегда подразумева­ется, что интересы распределения, сохранения, смены власти являются определяющими для ответа на указанный вопрос, или обусловливают это решение, или определяют сферу деятельности соответствующего чиновника. Кто занимается политикой, тот стремится к власти: либо к власти как средству, подчиненному другим целям (идеальным или эго­истическим), либо к власти «ради нее самой», чтобы наслаждаться чув­ством престижа, которое она дает. [...]

Можно заниматься политикой, т.е. стремиться влиять на распреде­ление власти между политическими образованиями и внутри их, как в качестве политика «по случаю», так и в качестве политика, для кото­рого это побочная или основная профессия, точно так же как и при хо­зяйственной деятельности. Политиками «по случаю» являемся все мы, когда опускаем свой избирательный бюллетень или совершаем сходное волеизъявление, например рукоплещем или протестуем на «полити­ческом» собрании, произносим «политическую» речь и т.д.; у многих людей подобными действиями и ограничивается их отношение к поли­тике. Политиками «по совместительству» являются в наши дни, напри [9] мер, все те доверенные лица и правление партийно-политических со­юзов, которые — по общему правилу — занимаются этой деятельнос­тью лишь в случае необходимости, и она не становится для них перво­степенным «делом жизни» ни в материальном, ни в духовном отноше­нии. [...]

Есть два способа сделать из политики свою профессию: либо жить «для» политики, либо жить «за счет» политики и «политикой». Данная противоположность отнюдь не исключительная. Напротив, обычно, по меньшей мере духовно, но чаще всего и материально, делают то и дру­гое; тот, кто живет «для» политики, в каком-то внутреннем смысле тво­рит «свою жизнь из этого» — либо он открыто наслаждается облада­нием властью, которую осуществляет, либо черпает свое внутреннее равновесие и чувство собственного достоинства из сознания того, что служит «делу» («Sache»), и тем самым придает смысл своей жизни. Пожалуй, именно в таком глубоком внутреннем смысле всякий серьез­ный человек, живущий для какого-то дела, живет также и этим делом. Таким образом, различие касается гораздо более глубокой стороны — экономической. «За счет» политики как профессии живет тот, кто стре­мится сделать из нее постоянный источник дохода; «для» полити­ки — тот, у кого иная цель. Чтобы некто в экономическом смысле мог жить «для» политики, при господстве частнособственнического строя должны наличествовать некоторые, если угодно, весьма тривиальные предпосылки: в нормальных условиях он должен быть независимым от доходов, которые может принести ему политика. Следовательно, он просто должен быть состоятельным человеком или же как частное лицо занимать такое положение в жизни, которое приносит ему достаточный постоянный доход. Так по меньшей мере обстоит дело в нормальных ус­ловиях. [...]

Если государством или партией руководят люди, которые (в эконо­мическом смысле слова) живут исключительно для политики, а не за счет политики, то это необходимо означает «плутократическое» рекрутирование политических руководящих слоев [...] Руководить политикой можно либо в порядке «почетной деятельности», и тогда ею занимают­ся, как обычно говорят, «независимые», т.е. состоятельные, прежде всего имеющие ренту, люди, либо же к политическому руководству до­пускаются неимущие, и тогда они должны получать вознаграждение. Профессиональный политик, живущий за счет политики, может быть чисто пребендарием (Pfrunder), или оплачиваемым чиновником. Тогда он либо извлекает доходы из пошлин и сборов за определенные [10] достижения — чаевые и взятки представляют собой лишь одну, нере­гулярную и формально нелегальную разновидность этой категории до­ходов, — либо получает твердое натуральное вознаграждение, денеж­ное содержание, или то и другое вместе. Политический деятель может приобрести характер «предпринимателя», как кондотьер, или аренда­тор, или обладатель ранее приобретенной должности, или как амери­канский босс, расценивающий свои издержки как капиталовложение, из которого он, используя свое влияние, сумеет извлечь доход. Либо же такой политик может получать твердое жалованье как редактор, или партийный секретарь, или современный министр, или политический чи­новник. [...]

Вследствие общей бюрократизации с ростом числа должностей и спроса на такие должности как формы специфически гарантирован­ного обеспечения данная тенденция усиливается для всех партий и они во все большей мере становятся таким средством обеспечения для своих сторонников.

Однако ныне указанной тенденции противостоят развитие и превра­щение современного чиновничества в сословие лиц наемного труда, высококвалифицированных специалистов духовного труда, професси­онально вышколенных многолетней подготовкой, с высокоразвитой со­словной честью, гарантирующей безупречность, без чего возникла бы роковая опасность чудовищной коррупции и пошлого мещанства, а это ставило бы под угрозу чисто техническую эффективность государствен­ного аппарата, значение которого для хозяйства, особенно с возраста­нием социализации, постоянно усиливалось и будет усиливаться впредь [...]

Одновременно с подъемом вышколенного чиновничества возни­кали также — хотя это совершалось путем куда более незаметных переходов — руководящие политики. Конечно, такие фактически гла­венствующие советники князей существовали с давних пор во всем мире. [...]

Развитие власти парламента еще сильнее вело к единству там, где она, как в Англии, пересиливала монарха. Здесь получил развитие ка­бинет во главе с единым парламентским вождем, лидером, как посто­янная комиссия игнорируемой официальными законами, фактически же единственной решающей политической силы — партии, находя­щейся в данный момент в большинстве. Официальные коллегиальные корпорации именно как таковые не являлись органами действительно господствующей силы — партии и, таким образом, не могли быть пред- [11] ставителями подлинного правительства. Напротив, господствующая партия, дабы утверждать свою власть внутри (государства) и иметь воз­можность проводить большую внешнюю политику, нуждалась в бое­способном, конфиденциально совещающемся органе, составленном только из действительно ведущих в ней деятелей, т.е. именно в кабине­те, а по отношению к общественности, прежде всего парламентской об­щественности, — в ответственном за все решения вожде — главе ка­бинета. Эта английская система в виде парламентских министерств была затем перенята на континенте, и только в Америке и испытавших ее влияние демократиях ей была противопоставлена совершенно гете­рогенная система, которая посредством прямых выборов ставила из­бранного вождя побеждающей партии во главе назначенного им аппа­рата чиновников и связывала его согласием парламента только в во­просах бюджета и законодательства.

Превращение политики в профессиональную деятельность, которой требуются навыки в борьбе за власть и знание ее методов, созданных современной партийной системой, обусловило разделение обществен­ных функционеров на две категории отнюдь не жестко, но достаточно четко: с одной стороны, чиновники-специалисты (Fachbeamte), с дру­гой — «политические» чиновники. «Политические» чиновники в соб­ственном смысле слова, как правило, внешне характеризуются тем, что в любой момент могут быть произвольно перемещены и уволены или же «направлены в распоряжение», как французские префекты или по­добные им чиновники в других странах, что составляет самую резкую противоположность независимости чиновников с функциями судей. [...]

Мы скорее зададим вопрос о типическом своеобразии профессио­нального политика, как вождя, так и его свиты. Оно неоднократно ме­нялось и также весьма различно и сегодня.

[...] В прошлом «профессиональные политики» появились в ходе борьбы князей с сословиями на службе у первых. Рассмотрим вкратце их основные типы.

В борьбе против сословий князь опирался на политически пригод­ные слои несословного характера. К ним прежде всего относились в Передней Индии и Индокитае, в буддистском Китае, Японии и ламаист­ской Монголии — точно так же, как и в христианских регионах Сре­дневековья, — клирики. Данное обстоятельство имело технические ос­нования, ибо клирики были сведущи в письме. Повсюду происходит им­порт брахманов, буддистских проповедников, лам и использование епи­скопов и священников в качестве политических советников, с тем [12] чтобы получить сведущие в письме управленческие силы, которые могут пригодиться в борьбе императора, или князя, или хана против аристократии. Клирик, в особенности клирик, соблюдавший целибат, находился вне суеты нормальных политических и экономических инте­ресов и не испытывал искушения домогаться для своих потомков соб­ственной политической власти в противовес своему господину, как это было свойственно вассалу. Он был отделен от средств государева уп­равления своими сословными качествами.

Второй слой такого же рода представляли получившие гуманитар­ное образование грамматики (Literaten). Было время, когда, чтобы стать политическим советником, и прежде всего составителем полити­ческих меморандумов князя, приходилось учиться сочинять тексты на латинском и греческом языках. Таково время первого расцвета класси­ческих школ, когда князья учреждали кафедры поэтики: у нас эта эпоха миновала быстро и, продолжая все-таки оказывать неослабевающее влияние на систему нашего школьного обучения, не имела никаких более глубоких политических последствий. [... ]

Третьим слоем была придворная знать. После того как князьям уда­лось лишить дворянство его сословной политической силы, они при­влекли его ко двору и использовали на политической и дипломатичес­кой службе. Переворот в нашей системе воспитания в XVII в. был свя­зан также и с тем, что вместо гуманитариев-литераторов на службу к князьям поступили профессиональные политики из числа придворной знати.

Что касается четвертой категории, то это было сугубо английское образование; патрициат, включающий в себя мелкое дворянство и го­родских рантье, обозначаемый в повседневном общении термином «джентри» (gentry). [... ] Этот слой удерживал за собой владение всеми должностями местного управления, поскольку вступал в него безвоз­мездно в интересах своего собственного социального могущества. Он сохранил Англию от бюрократизации, ставшей судьбой всех континен­тальных государств.

Пятый слой — юристы, получившие университетское образова­ние, — был характерен для Запада, прежде всего для Европейского континента, и имел решающее значение для всей его политической структуры. Ни в чем так ярко не проявилось впоследствии влияние рим­ского права, преобразовавшего бюрократическое позднее римское го­сударство, как именно в том, что революционизация политической про­фессиональной деятельности как тенденция к рациональному государ- [13] ству повсюду имела носителем квалифицированного юриста, даже в Англии, хотя там крупные национальные корпорации юристов препят­ствовали рецепции римского права. [...]

Отнюдь не случайно, что адвокат становится столь значимой фигу­рой в западной политике со времени появления партий. Занятие политикой как профессией осуществляется партиями, т.е. представляет собой именно деятельность заинтересованных сторон, мы скоро уви­дим, что это должно означать. А эффективное ведение какого-либо дела для заинтересованных в нем сторон и есть ремесло квалифицированно­го адвоката. Здесь он — поучительным может быть превосходство враждебной пропаганды — превосходит любого чиновника. Конечно, он может успешно, т.е. технически «хорошо», провести подкрепленное логически слабыми аргументами, т.е. в этом смысле «плохое», дело. Но также только он успешно ведет дело, которое можно подкрепить логи­чески сильными аргументами, т.е. дело в этом смысле «хорошее». Чи­новник в качестве политика, напротив, слишком часто своим техничес­ки «скверным» руководством делает «хорошее» в этом смысле дело «дурным»: нечто подобное нам пришлось пережить. Ибо проводником нынешней политики среди масс общественности все чаще становится умело сказанное или написанное слово. Взвесить его влияние — это-то и составляет круг задач адвоката, а вовсе не чиновника-специалиста, который не является и не должен стремиться быть демагогом, а если все-таки ставит перед собой такую цель, то обычно становится весьма скверным демагогом.

Подлинной профессией настоящего чиновника — это имеет решаю­щее значение для оценки нашего прежнего режима — не должна быть политика. Он должен управлять прежде всего беспристрастно — данное требование применимо даже к так называемым политическим управленческим чиновникам, — по меньшей мере официально, коль скоро под вопрос не поставлены государственные интересы, т.е. жиз­ненные интересы господствующего порядка. Sine ira et studio, т.е. без гнева и пристрастия, должен он вершить дела. Итак, политический чи­новник не должен делать именно того, что всегда и необходимым обра­зом должен делать политик — как вождь, так и его свита, — бороться. Ибо принятие какой-либо стороны, борьба, страсть — ira et studium — суть стихия политика, и прежде всего политического вождя. Деятельность вождя всегда подчиняется совершенно иному принципу ответственности, прямо противоположной ответственности чинов­ника. В случае если (несмотря на его представления) вышестоящее уч- [14] реждение настаивает на кажущемся ему ошибочным приказе, дело чести чиновника выполнить приказ под ответственность приказываю­щего, выполнить добросовестно и точно, так, будто этот приказ отве­чает его собственным убеждениям: без такой в высшем смысле нрав­ственной дисциплины и самоотверженности развалился бы весь аппа­рат. Напротив, честь политического вождя, т.е. руководящего государ­ственного деятеля, есть прямо-таки исключительная личная ответст­венность за то, что он делает, ответственность, отклонить которую или сбросить ее с себя он не может и не имеет права. Как раз те натуры, которые в качестве чиновников высоко стоят в нравственном отноше­нии, суть скверные, безответственные прежде всего в политическом смысле слова и постольку в нравственном отношении низко стоящие политики — такие, каких мы, к сожалению, все время имели на руко­водящих постах. Именно такую систему мы называем господством чи­новников; и конечно, достоинств нашего чиновничества отнюдь не ума­ляет то, что мы, оценивая их с политической точки зрения, с позиций успеха, обнажаем ложность данной системы. Но давайте еще раз вер­немся к типам политических фигур.

На Западе со времени возникновения конституционного государст­ва, а в полной мере со времени развития демократии типом политика-вождя является «демагог». У этого слова неприятный оттенок, что не должно заставить нас забыть: первым имя демагога носил не Клеон, а Перикл. Не занимая должностей или же будучи в должности верховного стратега, единственной выборной должности (в противоположность должностям, занимаемым в античной демократии по жребию), он руко­водил суверенным народным собранием афинского демоса. Правда, слово устное использует и современная демагогия, и даже, если учесть предвыборные речи современных кандидатов, в чудовищном объеме. Но с еще более устойчивым эффектом она использует слово написан­ное. Главнейшим представителем данного жанра является ныне поли­тический публицист, и прежде всего журналист.

[...]У журналиста та же судьба, что и у всех демагогов, а впрочем, — по меньшей мере на континенте в противоположность ситуации в Анг­лии, да в общем и в Пруссии в более ранний период — та же судьба у адвоката (и художника): он не поддается устойчивой социальной клас­сификаций. Он принадлежит к некоего рода касте париев, социально оцениваемых в обществе по тем ее представителям, которые в этичес­ком отношении стоят ниже всего. Отсюда распространенность самых диковинных представлений о журналистах и их работе. И отнюдь не [15] каждый отдает себе отчета том, что по-настоящему хороший результат журналистской работы требует по меньшей мере столько же «духа», сколько какой-нибудь результат деятельности ученого, прежде всего вследствие необходимости выдать его сразу, по команде и сразу же по­лучить эффект, притом, конечно, что условия творчества в данном случае совершенно другие. [...]

Но если журналист как тип профессионального политика существу­ет уже довольно-таки давно, то фигура партийного чиновника связана с тенденцией последних десятилетий и частично последних лет.. Мы должны теперь обратиться к рассмотрению партийной системы (Parteiwesens) и партийной организации, чтобы понять эту фигуру сообразно ее месту в историческом развитии.

Во всех сколько-нибудь обширных, т.е. выходящих за пределы и круг задач мелкого деревенского кантона, политических союзах с периоди­ческими выборами власть имущих профессиональное занятие полити­кой необходимо является занятием претендентов. Это значит, что относительно небольшое число людей, заинтересованных в первую очередь в политической жизни, т.е. в участии в политической власти, создают себе посредством свободной вербовки свиту, выставляют себя или тех, кого они опекают, в качестве кандидатов на выборах, собира­ют денежные средства и приступают к ловле голосов. [...]

Господству уважаемых людей и управлению через посредство пар­ламентариев приходит конец. Дело берут в свои руки профессиональ­ные политики, находящиеся вне парламентов. [...]

Партийная свита, прежде всего партийный чиновник и предприни­матель, конечно, ждет от победы своего вождя личного вознагражде­ния — постов или других преимуществ. От него, не от отдельных пар­ламентариев или же не только от них; это главное. Прежде всего они рассчитывают, что демагогический эффект личности вождя обеспечит партии голоса и мандаты в предвыборной борьбе, а тем самым власть и благодаря ей в наибольшей степени расширит возможности получе­ния ожидаемого вознаграждения для приверженцев партии. А труд с верой и личной самоотдачей человеку; не какой-то абстрактной про­грамме какой-то партии, состоящей из посредственностей, является тут идеальным моментом, это харизматический элемент всякого вож­дизма, одна из его движущих сил.

Так какие же внутренние радости может предложить карьера поли­тика и какие личные предпосылки для этого она предполагает в том, кто ступает на данный путь? [16]

Прежде всего она дает чувство власти. Даже на формально скром­ных должностях сознание влияния на людей, участия во власти над ними, но в первую очередь чувство того, что и ты держишь в руках нерв исторически важного процесса, способно поднять профессионального политика выше уровня повседневности. Однако здесь передним встает вопрос: какие его качества дают ему надежду справиться с властью (как бы узко она ни была очерчена в каждом отдельном случае) и, следова­тельно, с той ответственностью, которую она на него возлагает? Тем самым мы вступаем в сферу этических вопросов, ибо именно к ним от­носится вопрос, каким надо быть человеку, дабы ему позволительно было приложить руку к движению истории.

Можно сказать, что в основном три качества являются для политика решающими: страсть, чувство ответственности, глазомер. Страсть в смысле ориентации на существо дела (Sachlichkeit), страстной самоотдачи делу, тому богу или демону, который этим делом повелева­ет. Не в смысле того внутреннего образа действий, который мой покой­ный друг Георг Зиммель обычно называл стерильной возбужденнос­тью, свойственной определенному типу прежде всего русских интел­лектуалов (но отнюдь не всем из них), и который ныне играет столь за­метную роль и у наших интеллектуалов в этом карнавале, украшенном гордым именем «революция»: утекающая в пустоту романтика интел­лектуально занимательного без всякого серьезного чувства ответст­венности. Ибо одной только страсти, сколь бы подлинной она ни каза­лась, еще, конечно, недостаточно. Она не сделает вас политиком, если, являясь служением «делу», не сделает ответственность именно перед этим делом главной путеводной звездой вашей деятельности. А для этого — в том-то и состоит решающее психологическое качество политика — требуется глазомер, способность с внутренней собран­ностью и спокойствием поддаться воздействию реальностей, иными словами, требуется дистанция по отношению к вещам и людям. «От­сутствие дистанции» только как таковое — один из смертных грехов всякого политика — и есть одно из тех качеств, которые воспитывают у нынешней интеллектуальной молодежи, обрекая ее тем самым на не­способность к политике. Ибо проблема в том и состоит, чтобы «втис­нуть» в одну и ту же душу и жаркую страсть, и холодный глазомер. По­литика делается головой, а не какими-нибудь другими частями тела или души. И все же самоотдача политике, если это не фривольная интел­лектуальная игра, а подлинное человеческое деяние, должна быть рож­дена и вскормлена только страстью. Но полное обуздание души, отли­ [17] чающее страстного политика и разводящее его со «стерильно возбуж­денным» политическим дилетантом, возможно лишь благодаря привы­чке к дистанции в любом смысле слова. Сила политической личности в первую очередь означает наличие у нее этих качеств.

И потому политик ежедневно и ежечасно должен одолевать в себе совершенно тривиального, слишком «человеческого» врага: обыкно­веннейшее тщеславие, смертного врага всякой самоотдачи делу и всякой дистанции, что в данном случае значит: дистанции по отношению к самому себе.

Тщеславие есть свойство весьма распространенное, от которого не свободен, пожалуй, никто. А в академических и ученых кругах это род профессионального заболевания. Но как раз что касается ученого, то данное свойство, как бы антипатично оно ни проявлялось, относитель­но безобидно в том смысле, что, как правило, оно не является помехой научной деятельности. Совершенно иначе обстоит дело с политиком. Он трудится со стремлением к власти как необходимому средству. Поэтому инстинкт власти, как это обычно называют, действительно от­носится к нормальным качествам политика. Грех против святого духа его призвания начинается там, где стремление к власти не диктуется интересами дела, становится предметом сугубо личного самоопьяне­ния, вместо того чтобы служить исключительно делу. Ибо в конечном счете в сфере политики есть лишь два рода смертного греха: уход от су­щества дела и — что часто, но не всегда то же самое — безответствен­ность. Тщеславие, т.е. потребность по возможности часто самому появляться на переднем плане, сильнее всего вводит политика в искуше­ние совершить один из этих грехов или оба сразу. Чем больше вынуж­ден демагог считаться с эффектом, тем больше для него именно поэтому опасность стать фигляром или не принимать всерьез ответственности за последствия своих действий и интересоваться лишь произведенным впечатлением. Его неделовитость навязывает ему стремление создавать видимость и блеск власти, а не действительную власть, а его безответственность ведет к наслаждению властью как таковой, вне содержательной цели. Именно потому, что власть есть необходимое средство, а стремление к власти есть поэтому одна из движущих сил всякой политики, нет более пагубного искажения политической силы, чем бахвальство выскочки властью и тщеславное самолюбование чувством власти, вообще всякое поклонение власти только как таковой. «Полит­ик одной только власти», культ которого ревностно стремятся создать и у нас способен на мощное воздействие, но фактически его действие [18] уходит в пустоту и бессмысленность. И здесь критики «политики влас­ти» совершенно правы. Внезапные внутренние катастрофы типичных носителей подобного убеждения показали нам, какая внутренняя сла­бость и бессилие скрываются за столь хвастливым, но совершенно пус­тым жестом. Это продукт в высшей степени жалкого и поверхностного чванства в отношении смысла человеческой деятельности, каковое полностью чужеродно знанию о трагизме, с которым в действительнос­ти сплетены все деяния, и в особенности деяния политические.

Исключительно верно именно то, и это основной факт всей истории (более подробное обоснование здесь невозможно), что конечный ре­зультат политической деятельности часто, нет, пожалуй, даже регуляр­но оказывался в совершенно неадекватном, часто прямо-таки парадок­сальном отношении к ее изначальному смыслу. Но если деятельность должна иметь внутреннюю опору, нельзя, чтобы этот смысл — служе­ние делу — отсутствовал. Как должно выглядеть то дело, служа кото­рому политик стремится к власти и употребляет власть, — это вопрос веры. Он может служить целям национальным или общечеловеческим, социальным и этическим или культурным, мирским или религиозным, он может опираться на глубокую веру в «прогресс» — все равно в каком смысле — или же холодно отвергать этот сорт веры, он может притязать на служение, «идее» или же намереваться служить внешним целям повседневной жизни, принципиально отклоняя вышеуказанное притязание, но какая-либо вера должна быть в наличии всегда. Иначе — и это совершенно правильно — проклятие ничтожества твари тяготеет и над самыми по видимости мощными политическими успехами.

Сказанное означает, что мы уже перешли к обсуждению последней из занимающих нас сегодня проблем: проблемы этоса политики как «дела». Какому профессиональному призванию может удовлетворить она сама, совершенно независимо от ее целей, в рамках совокупной нравственной экономики ведения жизни? Каково, так сказать, то эти­ческое место, откуда она родом? Здесь, конечно, сталкиваются друг с другом последние мировоззрения, между которыми следует в конечном счете совершить выбор. Итак, давайте энергично возьмемся за про­блему, понятую недавно опять, по моему мнению, совершенно преврат­ным образом.

Однако избавимся прежде от одной совершенно тривиальной фаль­сификации. А именно, этика может сначала выступать в роли в высшей степени фатальной для нравственности. Приведем примеры. [...] Вмес­то того чтобы там, где сама структура общества породила войну, как  [19] старые бабы, искать после войны «виновного», следовало бы по-муж­ски сурово сказать врагу: «Мы проиграли войну, вы ее выиграли. С этим теперь все решено; давайте же поговорим о том, какие из этого нужно сделать выводы в соответствии с теми деловыми интересами, ко­торые были задействованы, и — самое главное — ввиду той ответст­венности перед будущим, которая тяготеет прежде всего над победи­телем». Все остальное недостойно, и за это придется поплатиться. Нация простит ущемление ее интересов, но не оскорбление ее чести, в особенности если оскорбляют ее прямо-таки поповской косностью. Каждый новый документ, появляющийся на свет спустя десятилетия, приводит, к тому, что с новой силой раздаются недостойные вопли, раз­гораются ненависть и гнев. И это вместо того, чтобы окончание войны похоронило ее по меньшей мере в нравственном смысле. Такое воз­можно лишь благодаря ориентации на дело и благородству, но прежде всего лишь благодаря достоинству. Но никогда это не будет возмож­но благодаря этике, которая в действительности означает унизительное состояние обеих сторон. Вместо того чтобы заботиться о том, что каса­ется политика — о будущем и ответственности перед ним, этика зани­мается политически стерильными в силу своей неразрешимости вопро­сами вины в прошлом. Если и есть какая-либо политическая вина, то она именно в этом-то и состоит. Кроме того, в данном случае упускается из виду неизбежная фальсификация всей проблемы весьма материаль­ными интересами: заинтересованностью победителя в наибольшем вы­игрыше — моральном и материальном — и надеждами побежденного выторговать себе преимущества признаниями вины; если и есть здесь нечто подлое, то именно это, а это следствие данного способа исполь­зования этики как средства упрямо утверждать свою правоту.

Но каково же тогда действительное отношение между этикой и по­литикой?

[...] Мы должны уяснить себе, что всякое этически ориентированное поведение может подчиняться двум фундаментально различным, не­примиримо противоположным максимам: оно может быть ориентиро­вано либо на «этику убеждения», либо на «этику ответственности». Не в том смысле, что этика убеждения оказалась бы тождественной без­ответственности, а этика ответственности — тождественной бесприн­ципности. Об этом, конечно, нет и речи. Но глубиннейшая противопо­ложность существует между тем, действуют ли по максиме этики убеж­дения — на языке религии: «Христианин поступает как должно, а в от­ношении результата уповает на Бога» — или же действуют по максиме [20] этики ответственности: надо расплачиваться за (предвидимые) послед­ствия своих действий. Как бы убедительно ни доказывали вы действу­ющему по этике убеждения синдикалиту, что вследствие его поступков возрастут шансы на успех реакции, усилится угнетение его класса, за­медлится дальнейшее восхождение этого класса, на него это не произ­ведет никакого впечатления. Если последствия действия, вытекающего из чистого убеждения, окажутся скверными, то действующий считает ответственным за них не себя, а мир, глупость других людей или волю Бога, который создал их такими. Напротив, тот, кто исповедует этику ответственности, считается именно с этими заурядными человеческими недостатками, он, как верно подметил Фихте, не имеет никакого права предполагать в них доброту и совершенство, он не в состоянии свали­вать на других последствия своих поступков, коль скоро мог их предви­деть. Такой человек скажет: эти следствия вменяются моей деятельнос­ти. Исповедующий этику убеждения чувствует себя ответственным лишь за то, чтобы не гасло пламя чистого убеждения, например пламя протеста против несправедливого социального порядка. Разжигать его снова и снова — вот цель его совершенно иррациональных с точки зре­ния возможного успеха поступков, которые могут и должны иметь цен­ность только как пример.

Но и на этом еще не покончено с проблемой. Ни одна этика в мире не обходит тот факт, что достижение «хороших» целей во множестве случаев связано с необходимостью смириться и с использованием нрав­ственно сомнительных или по меньшей мере опасных средств, и с воз­можностью или даже вероятностью скверных побочных следствий; и ни одна этика в мире не может сказать, когда и в каком объеме этически положительная цель освящает этически опасные средства и побочные следствия.

Главное средство политики — насилие, а сколь важно напряжение между средством и целью с этической точки зрения — об этом вы мо­жете судить по тому, что, как каждый знает, революционные социалис­ты (циммервальдской ориентации) уже во время войны исповедовали принцип, который можно свести к следующей точной формулировке: «Если мы окажемся перед выбором: либо еще несколько лет войны, а затем революция, либо мир теперь, но никакой революции, то мы вы­берем еще несколько лет войны!» Если бы еще был задан вопрос: «Что может дать эта революция?», то всякий поднаторевший в науке специ­алист ответил бы, что о переходе к хозяйству, которое в его смысле можно назвать социалистическим, не идет и речи, но что должно опять- [21] таки возникнуть буржуазное хозяйство, которое бы могло только ис­ключить феодальные элементы и остатки династического правления. Значит, ради этого скромного результата «еще несколько лет войны!» Пожалуй, позволительно будет сказать, что здесь даже при весьма твердых социалистических убеждениях можно отказаться от цели, ко­торая требует такого рода средств. Но в случае с большевизмом и дви­жением спартаковцев, вообще революционным социализмом любого рода дела обстоят именно так, и, конечно, в высшей степени забавным кажется, что эта сторона нравственно отвергает «деспотических по­литиков» старого режима из-за использования ими тех же самых средств, как бы ни был оправдан отказ от их целей.

Что касается освящения средств целью, то здесь этика убеждения вообще, кажется, терпит крушение. Конечно, логически у нее есть лишь возможность отвергать всякое поведение, использующее нравственно опасные средства. Правда, в реальном мире мы снова и снова сталкиваемся с примерами, когда исповедующий этику убежде­ния внезапно превращается в хилиастичекого пророка, как, например, те, кто, проповедуя в настоящий момент «любовь против насилия», в следующее мгновение призывают к насилию, к последнему насилию, которое привело бы к уничтожению всякого насилия, точно также, как наши военные при каждом наступлении говорили солдатам: это наступ­ление — последнее, оно приведет к победе и, следовательно, к миру. Исповедующий этику убеждения не выносит этической иррациональ­ности мира. Он является космически-этическим «рационалистом». Ко­нечно, каждый из вас, кто знает Достоевского, помнит сцену с Великим инквизитором, где эта проблема изложена верно. Невозможно напя­лить один колпак на этику убеждения и этику ответственности или эти­чески декретировать, какая цель должна освящать какое средство, если этому принципу вообще делаются какие-то уступки. [...]

Тот, кто хочет силой установить на земле абсолютную справедли­вость, тому для этого нужно окружение — человеческий «аппарат». Ему он должен обещать необходимое (внутреннее и внешнее) возна­граждение — мзду небесную или земную, иначе «аппарат» не работает. Итак, в условиях современной классовой борьбы внутренним возна­граждением является утоление ненависти и жажды мести, прежде всего Ressentiment'a (неприязни), и потребности в псевдоэтическом чувстве безусловной правоты, поношении и хуле противников. Внешнее возна­граждение — это авантюра, победа, добыча, власть и доходные места. Успех вождя полностью зависит от функционирования подвластного [22]  ему человеческого аппарата. Поэтому зависит он и от его — а не своих собственных — мотивов, т.е. оттого, чтобы окружению: красной гвар­дии, провокаторам и шпионам, агитаторам, в которых он нуждается, — эти вознаграждения доставлялись постоянно. То, чего он фактические достигает в таких условиях, находится поэтому вовсе не в его руках, но предначертано ему теми преимущественно низменными мотивами дей­ствия его окружения, которые можно удерживать в узде лишь до тех пор, пока честная вера в его личность и его дело воодушевляет по мень­шей мере часть приверженцев его взглядов (так, чтобы воодушевля­лось хотя бы большинство, не бывает, видимо, никогда). Но не только эта вера, даже там, где она субъективно честна, в весьма значительной части случаев является по существу этической «легитимацией» жажды мести, власти, добычи и выгодных мест, пусть нам тут ничего не наго­варивают, ибо ведь и материалистическое понимание истории не фиакр, в который можно садиться по своему произволу, и перед носи­телями революции он не останавливается! Но прежде всего традицио-налистская повседневность наступает после эмоциональной револю­ции, герой веры и прежде всего сама вера исчезают или становятся — что еще эффективнее — составной частью конвенциональной фразы политических обывателей и технических исполнителей. Именно в си­туации борьбы за веру это развитие происходит особенно быстро, ибо им, как правило, руководят или вдохновляют его подлинные вожди — пророки революции. Потому что и здесь, как и во всяком аппарате вождя, одним из условий успеха является опустошение и опредмечивание, духовная пролетаризация в интересах «дисциплины». Поэтому до­стигшая господства свита борца за веру особенно легко вырождается обычно в совершенно заурядный слой обладателей теплых мест.

Кто хочет заниматься политикой вообще и сделать ее своей единст­венной профессией, должен осознавать данные этические парадоксы и свою ответственность за то, что под их влиянием получится из него самого. Он, я повторяю, спутывается с дьявольскими силами, которые подкарауливают его при каждом действии насилия. Великие виртуозы акосмической любви к человеку и доброты, происходят ли они из На­зарета, из Ассизи или из индийских королевских замков, не «работали» с политическим средством — насилием; их царство было не от мира сего, и все-таки они действовали и действовали в этом мире, и фигуры Платона Каратаева у Толстого и святых [людей] у Достоевского все еще являются самыми адекватными конструкциями по их образу и подобию. Кто ищет спасения своей души и других душ, тот ищет его не на пути [23] политики, которая имеет совершенно иные задачи — такие, которые можно разрешить только при помощи насилия. Гений или демон поли­тики живет во внутренней конфронтации с богом любви, в том числе и с христианским Богом в его церковном проявлении, — напряжении, которое в любой момент может разразиться непримиримым конфлик­том. Люди знали это уже во времена господства церкви. Вновь и вновь налагался на Флоренцию интердикт — а тогда для людей и спасения их душ это было властью куда более грубой, чем (говоря словами Фихте) «холодное одобрение» кантианского этического суждения, — но граж­дане сражались против государства церкви. И в связи с такими ситуа­циями Макиавелли в одном замечательном месте, если не ошибаюсь, « Истории Флоренции» заставляет одного из своих героев воздать хвалу тем гражданам, для которых величие отчего города важнее, чем спасе­ние души. [...]

Политика есть мощное медленное бурение твердых пластов, прово­димое одновременно со страстью и холодным глазомером. Мысль в общем-то правильная, и весь исторический опыт подтверждает, что возможного нельзя было бы достичь, если бы в мире снова и снова не тянулись к невозможному. Но тот, кто на это способен, должен быть .вождем, мало того, он еще должен быть — в самом простом смысле слова — героем. И даже те, кто не суть ни то, ни другое, должны во­оружиться той твердостью духа, которую не сломит и крушение всех на­дежд; уже теперь они должны вооружиться ею, ибо иначе не сумеют осуществить даже то, что возможно ныне. Лишь тот, кто уверен, что он не дрогнет, если, с его точки зрения, мир окажется слишком глупым или слишком подлым для того, что он хочет ему предложить; лишь тот, кто вопреки всему способен сказать «и все-таки!», — лишь тот имеет профессиональное призвание к политике. [24]

Печатается по: Политология: хрестоматия / Сост. проф. М.А. Василик, доц. М.С. Вершинин. - М.: Гардарики, 2000. 843 с. (Красным шрифтом в квадратных скобках обозначается начало текста на следующей  странице печатного оригинала данного издания)