ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПАРТИИ В РОССИИ: ИСТОРИЯ И СОВРЕМЕННОСТЬ

Красным шрифтом в квадратных скобках обозначается конец текста на соответствующей странице печатного оригинала данного издания

назад   Политические партии России: история и современность   вперед

 

В.Д. Соловей

Русский национализм в СССР

“Память” и другие

Русские и “русскость”

Русский национализм на закате СССР

В “непримиримой оппозиции”

Политическая конфронтация и национализм

Проверка – 95 и 96

Закат СССР был ознаменован взрывом национальных движений, ставших одной из причин крушения могущественной советской империи, В возникших новых независимых государствах власть оказалась в руках националистических движений или старой партийно-советской элиты, перекрасившейся в национальные цвета и умело воспользовавшейся благоприятной политической конъюнктурой для освобождения от опеки Кремля и утверждения своей безраздельной власти в республиках. Хотя к середине 90-х годов националистическая стихия ослабла, тем не менее национализм в подавляющем большинстве постсоветских государств остается важным фактором их легитимации, он обосновывает их право на независимое существование и служит основой официальной идеологии и пропагандистской доктрины.

Россия явно выбивалась из этого ряда. Национализм самого большого народа СССР – русского – не принял сколько-нибудь широких масштабов. Как политическое течение он был слабым и маловлиятельным. Доминировавшая в общественной жизни России интеллигенция демократической ориентации относилась к его проявлениям индифферентно и не пыталась, в отличие от интеллигенции других советских республик, соединить национальные и демократические ценности. Российская политическая элита также избежала инфицирования вирусом национализма.

Однако приблизительно с конца 1993 г. ситуация стала меняться. На парламентских и президентских выборах националисты получили ощутимую поддержку общества. В официальной пропаганде все чаще стали появляться обороты, заимствованные из лексики национализма. Хотя национализм не определяет содержание отечественной политики, тем не менее он превратился в значимый фактор, который уже невозможно игнорировать.

Каково же идейное и программное наполнение национал-радикализма? Какое место он занимает в российском политическом спектре? Как он развивался в течение последнего десятилетия? Ответы на эти вопросы помогут составить портрет русского национализма, определить степень его влиятельности и оценить перспективы.

Прежде всего, необходимо сказать несколько слов о самом понятии “национализм”. Современная наука воспринимает его без оценки, негативной или позитивной, оно носит ценностно-нейтральный характер и служит для обозначения феномена, характер и направленность которого могут быть различными. Под национализмом [c.594] понимается политическое движение, стремящееся к завоеванию или удержанию политической власти и оправдывающее эти действия с помощью идеологической доктрины, ставящей во главу угла “нацию” как высшую ценность. При этом “нация” трактуется по-разному; как культурно-историческая и языковая общность, то есть общность исторической судьбы, языка и культуры; как кровное родство (эта точка зрения носит расистский характер); наконец, в современном мире, особенно на Западе, все шире распространяется понимание нации как единого согражданства вне зависимости от этнического происхождения (это так называемая “политическая нация”).

Исходя из многообразия интерпретаций базовой категории национализма понятно, что нет недостатка в его вариантах и версиях, в том числе шовинистических и реакционных. Тем не менее не стоит забывать, что исторически национализм сыграл значительную прогрессивную роль в процессе формирования национальных государств, а также в борьбе за их независимость. Вместе с тем грань между “позитивным” и “негативным” национализмом столь условна и расплывчата, что защитный национализм легко и незаметно перерождается в агрессивный и реакционный. [c.595]

По вполне понятным причинам о национализме как политическом течении до начала “перестройки” не могло быть и речи. Коммунисты не допускали даже намека на существование политической и идейной альтернативы своей доктрине. Однако со временем их отношение к русскому национализму эволюционировало и приобрело заметную двойственность.

В 20-е годы и первой половине 30-х любое указание на специфические русские интересы квалифицировалось как проявление “великодержавного русского шовинизма” с соответствующими политическими выводами, а на русских – “бывшую угнетающую нацию” – возлагалась коллективная ответственность за мнимые или реальные прегрешения царизма. Но уже с середины 30-х годов наметилось постепенное включение элементов русского национализма (преимущественно на уровне символов и лозунгов) в официальную советскую идеологию. В годы войны эта тенденция усилилась, и Сталин признал русских “руководящей силой в великом Советском Союзе”. Под покровительством властей оказалась и жестоко гонимая ранее Русская православная церковь. С конца 40-х годов страна боролась с космополитизмом и вовсю пропагандировалась идея “русского первенства”, содержавшая в себе солидный шовинистический заряд.

Именно в сталинскую эпоху были сформированы и апробированы два подхода советского режима к русскому национализму: с одной стороны, его нейтрализация и подавление, с другой – функциональное использование. За каждым из этих подходов стояли весомые аргументы.

В пользу первого говорило то, что русский национализм кардинально противоречил вненациональной идеологии пролетарского [c.595] интернационализма и марксистскому учению, являвшимся важнейшим источником легитимации режима. Он никоим образом не укладывался в русло идеи “единого человечьего общежитья”, впоследствии, в 70-е годы, трансформировавшейся в советский вариант концепции “плавильного котла” – “новой исторической общности людей”. Нарастание русского национализма угрожало отторжением от Москвы других народов СССР и подрывом единства полиэтничной советской элиты. В рамках советской системы любой национализм представлял опасность для политической стабильности, но русский – национализм структурообразующего этноса – был опасен вдвойне: выпусти его на волю, и он взорвет Советский Союз изнутри.

Вместе с тем русский национализм обладал рядом черт и свойств, игнорирование которых было опасно и которые можно было использовать для укрепления режима. Во-первых, это колоссальный мобилизационный потенциал национализма, в полной мере задействованный во время Великой Отечественной войны. Во-вторых, абсолютное пренебрежение интересами ключевого (с точки зрения численности и социально-профессиональной структуры) народа советской империи могло привести лишь к превращению русских в такую же потенциальную угрозу политической стабильности, как и поощрение русского национализма. В-третьих, появлялся соблазн использовать имперскую форму русского национализма в качестве дополнительного фактора легитимации – вторичного по отношению к официальному учению, но тем не менее достаточно значимого.

Русский национализм использовался властью именно с целью упрочения собственных основ. Пределы его функционирования объективно ограничивались базовыми принципами советского коммунистического режима: нельзя было покушаться на марксистскую идеологию и октябрьскую революцию – “сакральный” источник новой власти; нельзя было требовать не только преимуществ, но даже фактического равноправия России с другими советскими республиками – лишь жертвенность со стороны русских могла сохранить монолитность и обеспечить успешное функционирование советской империи. Преимущественно русский состав советской политической элиты мало что значил, тем более что по своему самосознанию она была скорее советской, чем национальной.

Со второй половины 50-х годов политика режима, как уже говорилось, все более заметно приобретала двойственный характер. Власть пыталась соблюсти неустойчивый баланс между недопущением русского национализма как массового движения, блокированием его проникновения в политическую элиту и истеблишментарные группы и необходимостью каких-то шагов навстречу требованиям русских, частичным удовлетворением интересов России. Иными словами, то была политика “кнута и пряника”.

Эта двойственность стала особенно рельефно проявляться в 70-е – первой половине 80-х годов. Хотя любые попытки русских националистов выдвинуть политические требования жестко пресекались, в сфере культуры, литературы и искусства национализм развивался относительно беспрепятственно (именно на 60–70-е годы пришелся расцвет так называемой “деревенской прозы”); здесь он [c.596] порой даже пользовался покровительством некоторых представителей политической элиты. Возникла сеть отделений Всероссийского обществ охраны памятников истории и культуры (ВООПИК) и связанных с ними культурно-просветительских клубов и неформальных групп, выступавших прибежищем русского национализма.

К началу “перестройки” русские националисты представляли собой совокупность людей, объединенных нарастающей тревогой за положение России и русских: предметом их беспокойства служили деградация русского Нечерноземья, проблемы экологии и русской национальной культуры, разрушение исторических памятников, нарастающая алкоголизация населения и т.д. Никакой оформленной политической программы у них не было, а идеология носила зачаточный характер, представляя собой пеструю смесь национал-большевизма (попытка соединить русские национальные и коммунистические ценности), элементов язычества, православного монархизма и так называемого “антисионизма”. Последний занимал важное место в официальной советской пропаганде 60–70-х гг. и номинально представлял собой обличение “реакционно-буржуазной идеологии агрессивного государства Израиль и монополистических кругов еврейской буржуазии”. Для части русских националистов “антисионизм” служил прикрытием их собственной юдофобии, элементарного антисемитизма, которому тем самым придавалось “идеологически выдержанное” официозное обоснование. Именно в сионизме (читай: евреях) некоторые националисты были склонны видеть первопричину всех бед, обрушившихся на Россию. (Идея, как известно, не новая, уходящая корнями к “черной сотне” начала XX века.) [c.597]

Начало “перестройки” не привело к заметным изменениям в состоянии русского национализма. Как его организационные формы, так и поле деятельности оставались прежними: это были разрозненные кружки и клубы, участвующие в культурно-просветительской и реставрационной работе. Однако постепенно давали о себе знать первые плоды политики гласности, пробудившей от многолетней спячки советское общество, а также инициативы горбачевского руководства. По крайней мере некоторые из них (отказ от фантасмагорического проекта поворота северных российских рек в Среднюю Азию и широкомасштабная антиалкогольная кампания) вполне соответствовали требованиям русских националистов и позволяли им думать, что исполняется, наконец, самое заветное их желание – к власти в СССР пришла национально ориентированная сила.

С началом горбачевской “весны” в стране стали появляться первые ростки политической самодеятельности. Русские националисты оказались в авангарде этого процесса, чему в немалой степени способствовало наличие у них легальной клубной структуры под эгидой ВООПИК. В 1985–1987 гг. бурно политизировалась “Память” (во главе ее стоял Дмитрий Васильев). Будучи формально культурно-просветительским клубом, она настойчиво выдвигала слегка завуалированные политические требования, причем ее агитация была проникнута [c.597] нарастающим “антисионистским” пафосом и приобретала все более развязный характер. Хотя круг сторонников этой организации был ограничен, само название “Память” все более устойчиво ассоциировалось с русским национализмом вообще, становясь нарицательным; группы с таким названием начали появляться и в других городах России.

Поистине широкая известность пришла к “Памяти” после организованной ею в Москве 6 мая 1987 г. манифестации – фактически первой массовой политической акции эпохи “перестройки”. С участниками митинга встретился тогдашний глава московской городской организации КПСС Борис Ельцин, а “Память” (более широко – проблема русского национализма) стала предметом оживленного обсуждения среди членов самого политбюро.

Реакцией власти на открытое выступление русского национализма стала мощная пропагандистская кампания: страницы газет запестрели сенсационными заголовками об опасности возрождения “реакционного мелкобуржуазного национализма” (на Западе даже писали об угрозе “русского фашизма”). И хотя в лозунгах и требованиях “Памяти”, других руссконационалистических групп было немало дельного и разделявшегося общественностью (требования прекратить войну в Афганистане, усилить борьбу с бюрократизмом, восстановить памятники русской истории и старины и др.), пусть и подававшегося в популистской форме, внимание средств массовой информации привлекла в первую очередь “антисионистская” и “антимасонская” риторика части русских националистов.

Пропагандистский удар наносился отнюдь не только по “Памяти”. Вскоре под огнем ожесточенной критики оказался практически весь националистически ориентированный литературный истеблишмент (Василий Белов, Вадим Кожинов, Валентин Распутин и многие другие), а также журналы “Наш современник”, “Молодая гвардия” и, отчасти, “Москва”. Всех скопом их стали относить к скрытым или явным сторонникам “Памяти”, обвиняя в антисемитизме, покровительстве агрессивному национализму и приверженности сталинизму.

В это время в центре внимания оказалась дискуссия между “толстыми” литературными журналами: “Нашим современником” и “Молодой гвардией”, осторожно поддерживаемыми “Москвой”, с одной стороны, и “Дружбой народов”, “Знаменем”, “Невой”, “Октябрем”, а также “Огоньком” – с другой. Хотя поводом к ней служили те или иные литературные события (например, публикация романов Анатолия Рыбакова “Дети Арбата” и Василия Гроссмана “Жизнь и судьба”), фактически в эпицентре диспутов оказалась проблема оценки советской истории и выбора стратегии развития. Эти формально литературные дискуссии имели отчетливое политическое измерение.

По сути в конце 80-х возродился старый спор славянофилов и западников, спор о том, куда двигаться России. На сей раз “патриотам-реакционерам” противостояли “прогрессивные демократы-западники”. Отсюда и тот крайний накал страстей в ходе литературной дискуссии, и ярость в “обличении” русского национализма, сопровождавшаяся явными передержками. В результате этого пропагандистского наступления формировался крайне негативный образ [c.598] русского национализма – синонима антисемитизма и политической реакции.

Но и саму разоблачительную антинационалистическую кампанию “перестроечные” масс-медиа представляли как проекцию серьезных внутренних разногласий в высшем советском руководстве относительно стратегии реформирования СССР. В их интерпретации, группа “консерваторов-неосталинистов” во главе со вторым человеком партии Егором Лигачевым (в нее включались члены политбюро Виктор Чебриков (шеф КГБ), Михаил Соломенцев и некоторые другие), пыталась ослабить, а то и свергнуть “реформаторов”, во главе которых номинально стоял генсек Михаил Горбачев, а в роли фактического вдохновителя этой фракции якобы выступал Александр Яковлев. И вот эти консерваторы, прозрачно намекала пресса, и оказывают всяческую поддержку русским националистам.

Такие события, как появление знаменитого письма Нины Андреевой “Не могу поступаться принципами” (“Советская Россия”. 1989. 13 марта), хлестко названного “манифестом антиперестроечных сил”, работали на подтверждение конспирологической схемы “заговора консерваторов” против “реформаторов”. Поскольку именно Лигачеву принадлежала решающая роль в публикации этого письма, которое подавалось как альтернатива горбачевской линии, сомнений у “демократической общественности” не оставалось: под руководством “злого гения”, Лигачева, формируется “правый блок” – коалиция неосталинистов, русских националистов и консервативной номенклатуры, намеревающаяся растоптать хрупкие ростки гласности, свободы и демократии и ввергнуть страну во мрак тоталитарного прошлого.

В действительности Лигачев никогда не был покровителем русского национализма. Хотя “деревенская проза” задевала эмоциональные струны его души и он разделял ее тревожный пафос и обеспокоенность судьбой “коренной” России, Лигачев был “твердокаменным” марксистом. Его видение реформ конца 80-х не выходило за рамки курса, намеченного Юрием Андроповым: жесткая дисциплина, контроль в идеологической сфере, монополия партии в политике, осторожная экономическая реформа.

Несмотря на существование в высшем руководстве страны разногласий,, естественных при принятии критически важных для судеб страны решений, глухое раздражение части политбюро политикой Горбачева не переросло в открытую оппозицию. Сам Горбачев воспринимал русский национализм с опаской, справедливо полагая, что его усиление может составить серьезную угрозу единству и целостности СССР. Что же до националистов, то они первоначально отнеслись к генсеку толерантно и даже одобрительно, чему немало способствовали шаги советского лидера по нормализации отношений с Русской православной церковью.

Одновременно развернулся процесс разоблачений в адрес партийных “консерваторов-сталинистов” и их союзников “националистов-антисемитов”. Это была попытка нейтрализации всех реальных и потенциальных противников начатой Горбачевым в 1987 г. “революции сверху”, целью которой была быстрая модернизация СССР, предполагавшая активное освоение и использование западного опыта, в том [c.599] числе в политической сфере. Это была именно нейтрализация, а не брутальное подавление: гласность не могла носить выборочного характера и распространяться лишь на идеи, близкие реформаторам (например, Валентин Чикин, главный редактор национал-большевистской газеты “Советская Россия”, не был снят со своего поста после публикации письма Андреевой); благодаря этому националистам удалось сохранить за собой плацдарм в виде ряда газет и журналов.

В целом антинационалистическая кампания выглядела эффективной. Русский национализм, вызывавший устойчивые ассоциации с чем-то ретроградным и агрессивным (явный или скрытый антисемитизм части националистов подпитывал эти представления) был скомпрометирован в глазах общества; как политическое течение он оказался маргинализован. Но помимо этого результата, вскоре проявились и некоторые другие последствия кампании.

В ходе ее не только национализм, но даже понятие “патриотизм” было жестко противопоставлено демократии и свободе (по страницам прессы кочевало: “Патриотизм – последнее прибежище негодяев”). Эти два понятийных и ценностных ряда оказались намеренно разведены, чего не было ни в одной из бывших социалистических стран Восточной и Центральной Европы, ни в бывших советских республиках, где именно сочетание национальных и демократических ценностей составило идейную основу массовых народных движений конца 80-х годов. Противопоставление идеи “демократии” идеям “патриотизма”, “национального интереса” стало одной из ключевых идеологических дихотомий в России конца 80-х – начала 90-х годов, что нашло свое воплощение в жесткой политической оппозиции демократов и националистов.

Политический характер инвектив против русских националистов втягивал их в политическую дискуссию и способствовал политизации русского национализма в целом. [c.600]

Превентивный удар по русскому национализму приторомозил, но не остановил его развитие. Удачный опыт национальных фронтов в советских прибалтийских республиках, общее нарастание националистической волны на периферии СССР, неспособность Центра противостоять ей, значительное повышение политической температуры в самой России, где сформировалась влиятельная демократическая оппозиция КПСС и союзному Центру, конфронтация Горбачева и Ельцина – все это давало мощные стимулы русскому национализму.

В конце 80-х происходило его заметное оживление, что проявилось прежде всего в росте числа руссконационалистических организаций, расширении их географии и поля деятельности. Наряду с открыто политическими организациями возникали многочисленные культурно-просветительские, духовно-религиозные, экологические группы и клубы националистической ориентации. В политизированной среде активно шел процесс идейно-политической дифференциации, то есть из прежнего аморфного национализма с синкретической [c.600] идеологией стали выделяться формирования, придерживавшиеся более или менее четких идеологем.

В идейном спектре русского национализма в то время оформляется такое весьма экзотическое течение, как православный монархизм, ратовавшее за реставрацию монархии в России и сохранение единства страны (Советский Союз рассматривался как продолжение и модификация Российской империи). Свое организационное воплощение эти идеи нашли в части групп расколовшейся “Памяти”, Христианско-патриотическом союзе, Союзе “Христианское возрождение” и в ряде других мелких и маловлиятельных формирований. Идеология православного монархизма носила т.н. “ретроспективный” характер, она была продолжением линии “черной сотни” начала XX в. с ее экзальтированной поддержкой “незыблемости основ самодержавия”, акцентированным антисемитизмом, антилиберализмом и антивестернизмом; порою в качестве своей платформы монархические организации текстуально воспроизводили программу Союза русского народа.

Рядом с монархистами существовали организации, считавшие республику наиболее подходящей для России моделью политического устройства. Однако республиканизм не тождественен демократизму: подавляющее большинство русских националистов крайне отрицательно относилось к ценностям открытого общества и выступало за установление сильной авторитарной власти, хотя далеко не все из них поддерживали идею сохранения империи любой ценой. Скажем, Национально-республиканская партия России Николая Лысенко, Русский общенациональный союз Игоря Артемова и некоторые другие ратовали за постепенную дезинтеграцию СССР, из которого должно было выделиться восточнославянское ядро – Россия, Украина, Белоруссия, присовокупившее “исторически русские территории” (Северный Казахстан, Приднестровье, часть Эстонии и т.д.). Русское освободительное движение вообще выступало за образование в составе РСФСР “Республики Русь”, сформированной из территорий России, населенных этническими русскими.

В массе своей националисты были едины в понимании русского народа как “триединого”, то есть включающего, помимо великороссов, также малороссов и белорусов, что отнюдь не мешало им серьезно расходиться в трактовке “русскости”, в понимании того, что значит быть “русским”. Одни (в первую очередь православные монархисты) вслед за Федором Достоевским провозглашали главным признаком русскости принадлежность к православию, однако в действительности сужали православие до узкоэтнических рамок “русской религии”. Другие трактовали русскость расширительно, считая ее критериями признание русского языка родным, вписанность в русскую культуру и традиции, любовь к России. Таким образом, если в первом случае речь шла об этноконфессиональной трактовке русскости, то во втором – о ее понимании как прежде всего культурно-психологической и культурно-исторической общности. Вместе с тем в среде русского национализма изначально существовала тенденция оценивать русскость в первую очередь по “объективным” критериям, то есть по крови, что не могло не вести к расизму. [c.601]

Присущая части русских националистов юдофобия нашла свое законченное и наиболее полное выражение в идеологии так называемых “антисионистских” организаций наподобие Союза за национально-пропорциональное представительство “Память” (его лидер Константин Смирнов-Осташвили получил широкую известность после скандала, устроенного им в начале 1990 г. в Центральном доме литераторов на заседании писательского объединения демократической ориентации “Апрель”; за этим последовало судебное разбирательство) и Всемирного (!) антисионистского и антимасонского фронта “Память”. Эти группы считали своей главной и исключительной целью борьбу с “сионизмом”, полностью игнорируя проблему национального возрождения, которая, по крайней мере номинально, является центральной для национализма.

Несмотря на все идеологические различия для подавляющего большинства русских националистических организаций был характерен ряд общих черт. Прежде всего, это бесспорное тяготение к авторитарной модели власти и буквально обожествление государства и таких его институтов, как армия и госбезопасность, которым придавалось чуть ли не сакральное значение. Затем – антивестернизм и обусловленные им антилиберализм и антидемократизм. Для русских националистов “Запад” был не столько географическим или геополитическим понятием, сколько метафизической категорией, олицетворением всего враждебного и имманентно чуждого русской цивилизации.

В области экономики программы националистов были не разработаны и страдали крайней декларативностью: на первый план выдвигалась идея “третьего пути”, альтернативного как советскому социализму, так и западному капитализму. Конкретно это предполагало смешанную экономику при ведущей роли государственного сектора и монополии государства на стратегически важные отрасли промышленности и внешнюю торговлю, протекционизм по отношению к отечественным товаропроизводителям, приоритет производственного сектора по отношению к финансовому, где, по уверениям националистов, господствует космополитичная буржуазия.

Важное место во всех программных документах русского национализма занимал комплекс вопросов, связанных с развитием русской национальной культуры и преодолением демографического кризиса. Несмотря на существование различных точек зрения в вопросе о конфигурации будущей национальной России (тождественна ли она СССР или нет), националисты сходились на признании необходимости перехода от федеративного устройства РСФСР к унитарной системе (де-факто таковая и существовала почти до начала 90-х): вместо автономных республик – губернии, а уж если автономии – то только национально-культурные. Политика по отношению к нерусским народам России в целом должна была носить этнопатерналистский характер, хотя против евреев и представителей кавказских этносов ряд националистических организаций планировал применение запретительных и дискриминационных мер.

Краеугольным камнем в программах русского национализма 80-х годов был лозунг полноценного суверенитета России, ее полного [c.602] равноправия с другими союзными республиками СССР. Националисты требовали создания таких институтов, отсутствовавших (или почти отсутствовавших) в РСФСР, как российские средства массовой информации, российская академия наук и даже российская компартия, а также настаивали на отказе от дотирования союзных республик за счет России и повышении политического статуса последней в составе СССР. Они рассчитывали, что осуществление всех этих требований создаст условия для возрождения русского народа, не понимая или не желая признавать, что полноценная реализация российского суверенитета стала бы мощным стимулом дезинтеграции СССР (как это в действительности и произошло).

Достаточно расплывчатыми и во многом мистифицированными были взгляды националистов на внешнюю политику. В большинстве своем они не выступали сторонниками экспансионистского курса – сберечь бы то, что есть, но камнем преткновения для них оставался вопрос о стратегических союзниках. Насчет главных врагов сомнений не было – США и Израиль, но вот касательно возможных соратников по борьбе с “империей зла” ясности не существовало. Кто-то видел их в Германии, сохранившей-де свой национальный дух, кто-то искал на Востоке – Ближнем и Среднем – среди мусульман или Дальнем – в Китае и Японии, кто-то параноидально утверждал о тотальной враждебности всего мира к России, у которой поэтому не может быть союзников.

Наконец, в русской националистической среде сформировалась собственная политическая субкультура, для которой характерно оперирование мифологическими образами, а не рациональными понятиями и основу которой составила жесткая дуальность “мы – они” (иными словами, кто не с нами, тот против нас).

В обобщенном виде идеологию русского национализма конца 80-х годов можно классифицировать как правоконсервативную, хотя и с поправкой на существенную российскую специфику; в 90-е же годы стала усиливаться праворадикальная тенденция. Традиционно национализм занимает место на правом политическом фланге и в правом центре, однако в позднесоветском контексте номинально правым – консервативным националистам были гораздо ближе номинально левые – консервативные коммунисты (отсюда и их общее название “правые”, “консерваторы”); в то же время националисты находились в оппозиции к вестернизированным правым – либералам и демократам, которых в конце 80-х называли “левыми”.

Это был вопрос политического самоопределения в борьбе, развернувшейся в России конца 80-х годов. При всем более чем сдержанном отношении националистов к коммунистическому режиму, который ими обвинялся в разрушении традиционной России, значительная часть националистических организаций все же предпочла поддержать коммунистов в их противостоянии с демократами. Мотивация была очевидной: с одной стороны, коммунистическая власть расценивалась как безусловно меньшее зло по сравнению с демократами, с другой – националисты лелеяли надежду на русификацию власти, окончательную победу в рядах компартии автохтонного, почвенного начала над интернационалистско-космополитическим. Демонстрируя [c.603] свою лояльность по отношению к режиму и поддерживая его, они рассчитывали взамен получить статус младшего партнера власти, следуя по пути, проторенному еще “черной сотней”.

Некоторая часть националистов (например, Национально-республиканская партия России) заявила о своем намерении бороться на два фронта – и с демократами, и с коммунистами. Но были среди националистических организаций и такие (они находились в явном меньшинстве), которые вошли в демократическое движение, пытаясь внести в него национальную струю, соединить национальные и демократические ценности, подобно тому как это было в Прибалтике. Речь идет о Российском христианском демократическом движении (РХДЦ) Виктора Аксючица и Конституционно-демократической партии – Партии народной свободы (КДП–ПНС) Михаила Астафьева.

Поскольку участников демократического движения в России конца 80-х объединяло прежде всего наличие общего врага в лице коммунистов и союзного руководства, а также аморфная совокупность абстрактных либеральных ценностей, то это сосуществование умеренного, “цивилизованного” национализма и вненационального (если не антинационального) демократизма оказалось на тот момент вполне возможным. [c.604]

Одной из главных линий политического процесса с конца 80-х годов стала борьба за доминирование в Российской Федерации, что было неизбежным следствием прогрессирующей дезинтеграции Советского Союза, ослабления федерального Центра и превращения союзных республик в самостоятельные центры силы. Основными участниками грандиозной политической драмы выступили, условно говоря, коммунисты и демократы, в то время как националистам досталась незавидная роль младшего партнера, в силу своей слабости не участвовавшего в этой схватке в качестве самостоятельной политической силы.

Ослабление КПСС, ее фактическое самоустранение от рычагов государственного руководства, отмена пресловутой 6 статьи союзной Конституции, законодательно закреплявшей ведущее положение компартии в политической системе страны, попытка перехода к парламентаризму в советской форме – все это вело к смещению эпицентра политической борьбы в парламент. Победа на выборах народных депутатов РСФСР, которые должны были состояться весной 1990 г., в перспективе означала бы контроль над властными структурами, территорией и ресурсами республики, являвшейся ядром и номинальной метрополией советской империи. Победа демократов в России автоматически лишала союзное руководство собственной ресурсной и политической базы, оставляя его хозяином лишь в Кремле.

В ходе избирательной кампании 1990 г. в России впервые отрабатывалась модель организационного взаимодействия русских националистов с организациями неокоммунистического толка и оппозиционной Горбачеву коммунистической номенклатурой, преимущественно второго и третьего эшелонов. На исходе 1989 г. был сформирован [c.604] противостоявший демократическому движению электоральный блок общественно-патриотических движений России – коалиция националистических, национал-большевистских и необольшевистских формирований, где тон задавали прежде всего национал-большевики в лице Объединенного фронта трудящихся (ОФТ).

Программа блока базировалась на двух основных принципах: сохранение единого Советского Союза и реализация в полном объеме государственного суверенитета России, обеспечение ее экономического равноправия с другими союзными республиками (эти идеи, как уже указывалось, носили взаимоисключающий характер). Сочетание имперских, союзных мотивов с руссконационалистическими явилось ярким воплощением идеологии имперского национализма, где национализму отводилась вспомогательная, подчиненная роль: он был призван служить мобилизации имперского инстинкта этнических русских для решения главной задачи – сохранения Советского Союза. (Наиболее известным носителем собственно имперской идеологии, было довольно влиятельное в 1990–1991 гг. движение “Союз” во главе с Виктором Алкснисом, Евгением Коганом, Николаем Петрушенко и др.; в отличие от “патриотического блока” оно не имело ярко выраженного национального или идеологического окраса.)

В российской провинции родственные блоку организации пользовались поддержкой части партийного аппарата, а непосредственно в Москве он находился под негласным покровительством МГК КПСС. К созданию национал-коммунистического фронта приложили руку также московский горком комсомола и официальные профсоюзы. Мотивы, побудившие партийных аппаратчиков, в особенности московских, участвовать в формировании подобной предвыборной коалиции были достаточно очевидны: преобладание демократических настроений в мегаполисах, особенно в Москве и Ленинграде, не оставляло шансов на успех сугубо коммунистическим кандидатам (“ставленникам номенклатуры”, по модному тогда определению), поэтому имело смысл воспользоваться чужой идеологической “крышей”. Националистов и часть номенклатуры сближали также ярко выраженные государственнические настроения и подчеркнуто критическое отношение к политике Горбачева.

Однако первый опыт такого союза оказался весьма неудачным: в Москве и Ленинграде национал-коммунистический блок потерпел сокрушительное поражение от своего основного конкурента – “Демократической России”. Против патриотической коалиции сработали серьезные организационные промахи, негативный (“памятный”) имидж, отрицательное отношение столичных СМИ. Однако были и более серьезные причины поражения. Во-первых, на фоне нарастающей антикоммунистической истерии и подчеркнуто критического в целом отношения общества к федеральной власти и КПСС отчетливая самоидентификация националистов с компартией явно работала против них. Националисты поддержали коммунистическую власть в тот крайне неудачный момент, когда доминантой массовых настроений стала оппозиционность; тем самым они нисколько не помогли власти, зато лишний раз нанесли ущерб своей и без того не блестящей репутации. [c.605]

Во-вторых, естественная для националистов апелляция к национальным чувствам русских была заведомо обречена на провал, поскольку по сравнению с другими крупными народами СССР этническое самосознание русских выглядело не просто ослабленым – разрушенным, а потому взывать к этническому началу в русских, которые в подавляющем большинстве не ощущали себя таковыми, попросту не имело смысла. Вместе с тем, ощущая себя скорее “советскими”, нежели русскими и выступая за сохранение союзного государства (на референдуме 17 марта 1991 г. 71,3 % населения РСФСР, имевшего право голоса, высказалось за сохранение СССР), “русские россияне” не желали более ничем жертвовать ради целостности империи.

Более того, в ходе избирательной кампании демократы успешно перехватили у националистов их “фирменную” находку – идею российского суверенитета, сделав ее своим политическим знаменем. Здесь стоит отметить, что политическая карьера Бориса Ельцина не предвещала в нем будущего радетеля судеб России и непреклонного борца за ее суверенитет. Его взгляды до рубежа 1989/90 г. носили чисто популистский характер, не имели какой-либо национальной окраски, не нашлось в них места и российскому фактору. Доминировавшим настроением в демократическом движении, с которым Ельцин был прочно связан с лета 1989 г., также явилось, по меткому замечанию одного отечественного политика, “экзистенциальное отрицание” всего русского, национального; наконец, для значительной части демократического лагеря понятия “Россия” и “русское” ассоциировались с империей и носили априорно негативный оттенок.

Однако на исходе 1989 г. политическая реальность вплотную столкнула Ельцина и демократов с “русским вопросом”. Для того чтобы добиться успеха на выборах в российский парламент, необходимо было найти “ключик” к русскому сердцу и освоить принципиально новое для демократов знаковое поле. Основные программные лозунги учрежденного в январе 1990 г. избирательного блока “Демократическая Россия” наряду с общедемократическими включали и комплекс требований, нацеленных на мобилизацию именно российского избирателя: принятие новой Конституции РСФСР, возвращение церквей верующим, провозглашение и фактическая реализация суверенитета России.

Позаимствовав эти лозунги у своих националистических конкурентов, демократы одновременно придали им качественно иное звучание: они максимально ослабили этническую составляющую, делая акцент не на “русском”, а на “российском”; взамен советского понимания “нации как этничности”, во многом разделявшегося русскими националистами, демократы предложили западную концепцию “политической нации” (что трактуется как надэтническая общность, объединенная общим гражданством). Апелляция к собственно этническим чувствам русских хотя и имела место, но носила строго дозированный и сугубо вспомогательный характер. Эту тему предпочитали не педалировать, поскольку нерусские народы и национальные автономии России рассматривались в качестве важного союзника по борьбе с “горбачевским центром”. [c.606]

Несмотря на триумфальную победу демократического движения на парламентских выборах в столицах, в целом на съезде народных депутатов сложилось примерное равенство сил между демократами и националистическим блоком, тон в котором поначалу задавали коммунисты. (Националисты в июне 1990 г. объединились в депутатскую группу “Россия”, из числа координаторов которой наибольшую известность получили Сергей Бабурин и Николай Павлов.) На I съезде народных депутатов развернулась ожесточенная борьба вокруг избрания председателя Верховного совета РСФСР: по итогам лишь третьего тура голосования и со сравнительно небольшим перевесом им был избран Ельцин. 12 июня съезд принял Декларацию о суверенитете России. Лозунг российского суверенитета стал для демократов и Ельцина магическим заклинанием, открывшим им путь к вершинам политической власти.

Русские националисты оказались в ловушке: выпестованная ими идея российского суверенитета обернулась триумфом их злейших врагов, превративших ее в мощное оружие разрушения империи, которая служила для значительной части националистов символом веры. Находившиеся в информационной и политической изоляции, не пользовавшиеся значительной поддержкой населения, националисты по всем статьям проигрывали набиравшему мощь и размах демократическому движению. У русского национализма оставалась единственная возможность – присоединиться к более сильному политическому игроку. Взоры националистов с надеждой устремились к созданной в 1990 г. компартии России, которая, полагали они, трансформируется в “русскую партию”, защитит национально-государственные интересы России и спасет единство страны. Это предположение находило обоснование в политическом курсе Российской коммунистической партии (РКП), официально учрежденной в июне 1990 г.

Почти сразу же РКП взяла курс на формирование союза русских националистов и коммунистов. Однако в отличие от коалиции весны 1990 г. новое объединение должно было выступать не под красным, большевистским знаменем, а под умеренно националистическими и, главное, государственническими лозунгами. Иными словами, речь шла о версии имперского национализма, которая не была бы окрашена в идеологические цвета. Вдохновителем и закулисным дирижером этого блока выступал секретарь новой компартии по идеологии Геннадий Зюганов.

Формирование право-левой коалиции шло в два этапа. Первый – февраль 1991 г., когда по инициативе и под эгидой ЦК РКП состоялась конференция националистов, национал-большевиков и неокоммунистов “За великую, единую Россию”. По итогам конференции был сформирован совет, которому отводилась роль координирующего органа проектируемого “правого блока”. Однако вскоре идея широкого внепарламентского движения под эгидой российских коммунистов на время была отложена. РКП сделала ставку на парламентские методы борьбы: предполагалось, опираясь на мощную коммунистическую фракцию в российском парламенте, сместить Ельцина с поста председателя Верховного совета РСФСР, отстранив харизматического [c.607] лидера от кормила власти. Однако на III чрезвычайном съезде народных депутатов (конец марта – начало апреля 1991 г.) этот план по ряду причин провалился. Более того, Ельцин и его сторонники перехватили политическую инициативу: полномочия главы парламента были расширены, также было решено провести в июне общенародные выборы президента РСФСР.

Скоротечная избирательная кампания закончилась триумфальной победой Ельцина: хотя ему заведомо отдавали пальму первенства, мало кто, в том числе в его команде, надеялся на победу уже в первом туре; Ельцин получил более 57% голосов, в то время как занявший второе место его основной соперник, выдвиженец коммунистов Николай Рыжков – лишь 17%. Менее заметной, но все же сенсацией стало третье место (немногим более 7% голосов) мало кому известного политика Владимира Жириновского, вождя небольшой Либерально-демократической партии Советского Союза (позже – России). (Хотя ЛДПР, несмотря на существенные оговорки, можно классифицировать как специфическую отечественную версию либерализма, ее активная “игра” на националистическом поле позволяет одновременно рассматривать партию и в главе о русском национализме.)

Выступивший с программой имперского национализма, Жириновский оказался единственным из шести претендентов, кто активно использовал русские националистические лозунги, причем в весьма радикальной форме; поэтому относительный успех Жириновского стал индикатором политического потенциала русского национализма. Однако для представителей последнего успех Жириновского не послужил утешением: он был “чужаком”, категорически неприемлемым ни в качестве лидера, ни даже как союзник. Националистов отталкивали “сомнительность” происхождения (отец – этнический еврей) и скандальность образа Жириновского, а также его нескрываемая амбициозность.

Победа Ельцина привела к реанимации идеи правого блока. На этот раз в его конфигурации появился новый важный элемент: в дело включилось Главное политическое управление (ГлавПУР) Советской Армии и Военно-морского флота, почти открыто создававшее Всероссийское патриотическое движение “Отчизна”. Еще одной важной инициативой в контексте широкомасштабной операции по формированию “правого блока” стало написанное Зюгановым и писателем Александром Прохановым знаменитое “Слово к народу” (конец июля), которое должно было инициировать массовое политическое движение государственнической ориентации (“народно-патриотическое движение”).

Таким образом, хотя к исходу последнего пятилетия советской эпохи русский национализм развился в политическое течение, оно оставалось организационно слабым и раздробленным, а идеологически – устаревшим и малопривлекательным. К моменту крушения СССР русский национализм так и не стал полноценным субъектом политического процесса, оставаясь на вторых и даже третьих ролях, в лучшем случае – подыгрывая части коммунистической номенклатуры. [c.608]

После квазипутча августа 1991 г. и последовавшего за ним запрещения КПСС биполярная система координат российской политики – демократы против коммунистов – оказалась разрушенной. В российском политическом пространстве началась серьезная перегруппировка сил. Одним из первых ее следствий стало разрушение единого демократического блока, где раскол прошел по таким линиям, как выбор модели экономического реформирования России и отношение к Беловежским соглашениям, поставившим точку в существовании СССР. Уже упоминавшиеся демократические патриоты – РХДД и КДП–ПНС, покинув “Демроссию”, стали с разной скоростью дрейфовать в направлении жесткой оппозиции новому режиму, оппозиции, получившей название “непримиримой”.

Некоторые наблюдатели в то время не исключали, что после разрушения КПСС на роль ядра оппозиции и одной из ведущих политических сил России могли бы претендовать русские националисты. Вместе с тем ряд представителей русского националистического истеблишмента осенью 1991 г. связывал свои перспективы именно с фигурой Ельцина, отнюдь не исключая поддержки президенту и рассчитывая на взаимность. Эта надежда питалась предположением, что, столкнувшись вплотную с задачей форсированного строительства российской государственности, новая власть окажется вынужденной дополнить демократическую легитимность русской национальной легитимностью, подобно тому как это произошло в ряде стран Восточной и Центральной Европы и в некоторых бывших советских республиках.

Иными словами, националисты ожидали, что, расправившись со своим главным противником – КПСС, Ельцин начнет восстановление традиционной Российской империи, где националистам будет отведена привычная роль одной из опор власти. Однако Беловежские соглашения и проамериканский крен российского внешнеполитического курса, а также первые негативные плоды радикальной экономической политики избавили от иллюзий насчет возможной переориентации российской политики в державное русло. Так что националисты вынуждены были пуститься в самостоятельное плавание.

Период с осени 1991 г. по осень 1992 г. был отмечен стремлением русских националистов к консолидации и формированию, с привлечением других политических сил, единой оппозиции, противостоящей новому российскому руководству, в первую очередь президенту Ельцину. Однако все попытки сформировать дееспособную антипрезидентскую коалицию оказались безрезультатными. Ни Российский общенародный союз Сергея Бабурина (создан в октябре-декабре 1991 г.), ни Российское народное собрание Виктора Аксючица и Михаила Астафьева (февраль 1992 г.), ни Русский национальный собор отставного генерала КГБ Александра Стерлигова (февраль и июнь 1992 г.), ни, наконец, Фронт национального спасения (октябрь 1992 г.), поначалу не на шутку испугавший российские власти, так и не стали массовыми и эффективными политическими организациями. [c.609]

Этому препятствовали отсутствие привлекательной идеологии, способной выступить альтернативой коммунистической доктрине и взглядам либералов-западников. Объединению мешали также личные амбиции националистических политиков при отсутствии четко выраженного лидера. Многие из видных вождей националистов, являясь членами Верховного совета России, отдали приоритет парламентской деятельности и не озаботились созданием серьезной организационно-кадровой структуры для широкого политического движения.

Подобно тому, как демократов до августа 1991 г. объединяло противостояние КПСС, так коммунистов и русских националистов, несмотря на все существовавшие между ними идеологические и политические различия, сближало категорическое неприятие радикальной модели экономических реформ и непризнание Беловежских соглашений. Идея создания широкой право-левой коалиции буквально носилась в воздухе. Роль одного из главных идеологических и организационных центров подобного объединения пыталась сыграть весьма популярная и влиятельная в оппозиционных кругах газета “День” (ныне “Завтра”), со страниц которой постоянно раздавались призывы к историческому примирению “белых” и “красных”, их консолидации во имя национальной революции против “антинародного оккупационного режима”. Фактически речь шла о создании отечественного варианта национального фронта по образцу и подобию национальных фронтов в оккупированных немцами в годы II мировой войны европейских странах, куда националисты должны были привнести идеологию, а коммунисты – массовую поддержку.

Однако фактические результаты объединительных усилий оказались более чем скромными. Хотя 1 марта 1992 г. и было провозглашено создание объединенной оппозиции, на деле она оказалась в исключительном ведении русских националистов, коммунисты же дезавуировали свои первоначальные намерения. Руководство Фронта национального спасения (ФНС) – еще одной право-левой коалиции – также состояло преимущественно из националистов, хотя по мере усиления коммунистического движения, особенно после восстановления в феврале 1993 г. КПРФ, коммунисты все чаще высказывали намерение прибрать его к своим рукам, что, в свою очередь, привело к выходу из Фронта некоторых русских националистических организаций.

Единственным реальным успехом объединительного движения стало образование в российском парламенте в апреле 1992 г. парламентского блока “Российское единство”, учредителями которого выступили как левые, так и националистические фракции (“Россия”, “Отчизна”, “Коммунисты России” и “Аграрный союз”). Численность блока колебалась от 300 до 350 человек, что составляло приблизительно треть списочного состава съезда народных депутатов, из них в Верховном совете – около 50 человек; руководство блока также состояло преимущественно из националистов: к их числу относились Михаил Астафьев, Илья Константинов, Сергей Бабурин, Николай Павлов.

Идейные и политические разногласия между коммунистами и националистами были возведены в ранг принципа и стали непреодолимым [c.610] препятствием на пути их консолидации. Сторонники узкоклассовой легитимности в лице контролировавших уличный протест радикальных коммунистов из “Трудовой России” Виктора Анпилова и Российской коммунистической рабочей партии (РКРП) наотрез отказались становиться под идейные знамена антикоммунистов и перебежчиков из демократического лагеря; националисты также не испытывали доверия к своим левым попутчикам по общей борьбе с “антинародным режимом”; против объединения работали и личные амбиции многочисленных оппозиционных вождей.

Хотя за коммунистической и националистической оппозицией в 1992–1993 гг. прочно закрепились названия “объединенной” и “непримиримой”, в действительности до единства ей было очень далеко. Относительное единство левых и правых было достигнуто лишь на парламентском уровня, им также удалось наладить некоторую координацию своих массовых акций. Тем не менее устойчивый внепарламентский блок коммунистов и националистов так и не сложился. Оставались весьма непрочными и неустойчивыми контакты между парламентской и внепарламентской оппозицией: в первой тон задавали националисты, во второй – радикальные коммунистические ортодоксы.

Параллельно с формированием “непримиримой” оппозиции шло складывание центристской, или конструктивной оппозиции, основу которой составил блок Гражданский союз. Наличие некоторых общих черт в программных установках “непримиримой” и центристской оппозиции в принципе открывало возможность для их блокирования, хотя в силу несхожести социальной базы, различий в политическом темпераменте и расхождений в конечных целях подобный союз мог быть лишь временным.

В 1992 г. в России сложилась “троецентричная” политическая модель – демократы, “непримиримая” оппозиция и центристы, где две последние силы с различной степенью жесткости оппонировали первой. Трудно сказать, насколько серьезную угрозу могла представлять для августовского режима находившаяся на стадии формирования оппозиция, не обрети она институциональную опору и институционального лидера в лице российского парламента. Именно раскол власти и нарастающая конфронтация между двумя ее ветвями придали особую силу и убедительность притязаниям “непримиримых”. [c.611]

Российский политический процесс в 1992–1993 годах развивался под знаком нарастающего широкомасштабного политического кризиса, который в итоге вылился в двухнедельную конфронтацию сентября – октября 1993-го с кровавым эпилогом. Конфликт между ветвями власти – парламентом (Верховным советом) и президентом – был лишь наиболее ярким внешним проявлением кризиса, но не его первопричиной. Потенциальную основу кризиса составил сам процесс межсистемной трансформации – форсированный переход России от планово-распределительной экономики и командно-партийной системы к рыночной экономике и либерально-демократической [c.611] политической основе. Возможность противостояния ветвей власти в ходе начальной фазы посткоммунистической трансформации России изначально была весьма высокой. Как парламент, так и президент обладали демократической легитимностью при одновременном отсутствии четкого механизма разделения государственно-властных полномочий между ними. Тем самым открывалась возможность конфликта между ветвями власти за право стать ядром складывающейся российской политической системы, сформировав ее “под себя”. В идеологической области водораздел между президентом и исполнительной властью, с одной стороны, и большинством парламента – с другой прошел по линии отношения к модели экономических преобразований и судьбе СССР. Жестокий и иррациональный характер этой борьбе придал персональный фактор – столкновение между авторитарными, властолюбивыми и склонными к авантюризму политиками: президентом Борисом Ельциным, с одной стороны, спикером парламента Русланом Хасбулатовым и вице-президентом Александром Руцким – с другой.

По крайней мере до начала 1993 г. “непримиримая” парламентская оппозиция, чьим главным лозунгом с поздней весны 1992 г. стало требование отстранения Ельцина от власти, не могла оказывать существенного влияния на выработку политического курса парламента. Последний в это время определялся Хасбулатовым и центристскими фракциями, которые на протяжении всего 1992 г. вели борьбу не столько против Ельцина, сколько за влияние на президента, пытаясь противопоставить его правительству. В их тактике “непримиримым” отводилась роль тарана: с помощью громких публичных демаршей коммуно-националистического блока оказывалось давление на президента через институт съездов, в то время как сам Верховный совет (ВС), а также центристские фракции подчеркнуто придерживались осторожной позиции и предлагали компромиссные решения.

Политическая конфронтация, развиваясь по нарастающей, перешла с весны 1993 г. в стадию открытого антагонизма. Если в 1992 г. в парламенте доминировали центристы, то в 1993 г. “контрольный пакет акций” перешел в руки “непримиримых”.

Политический вектор парламента определялся не только его внутренними механизмами и балансом сил в законодательной власти. Не в меньшей степени он был результатом того мощного давления, которое оказывала на высший законодательный орган внепарламентская оппозиция, особенно левые радикалы и русские националисты. Хотя по своим мобилизационным возможностям националисты значительно уступали левым, стратегия как тех, так и других носила революционаристский характер. Для коммунистов речь шла о “втором издании пролетарской революции”, для националистов – о “национальном восстании”. Трижды (23 февраля и 22 июня 1992 г., 1 мая 1993 г.) совместные массовые акции оппозиции в Москве заканчивались открытыми столкновениями с силами правопорядка и человеческими жертвами. Агрессивный политический стиль оппозиции сталкивался с решимостью властей “преподать ей урок” и психологически подавить саму возможность организованного уличного протеста. [c.612]

Переломным моментом в отношениях между парламентом и внепарламентской оппозицией стал референдум 25 апреля 1993 г. Вопреки расчетам ВС он принес относительный успех президентской стороне и развеял надежды оппозиции на то, что режим не имеет поддержки в обществе и что в ходе референдума он утеряет свою легитимность. После апрельского референдума парламент был вынужден пойти на публичный союз с уличной оппозицией, поскольку крайне нуждался в мобилизации массовой поддержки.

Референдум стал “моментом истины” и для ЛДПР Жириновского. Если до него партия полностью солидаризовалась с линией “непримиримых” на скорейшее свержение режима, разделяя общее заблуждение оппозиции о власти, висящей в безвоздушном пространстве, то после – либеральные демократы отмежевались от основного оппозиционного потока и заняли выжидательную позицию, предпочитая воздерживаться от четкого определения своих политических симпатий. Жириновский принял участие в открывшемся 5 июня Конституционном совещании, бойкотировавшемся оппозицией, где высказался за предложенный президентской стороной проект Конституции, а позже фактически поддержал печально знаменитый указ № 1400 о роспуске парламента.

Пойдя на вынужденный союз с внепарламентскими радикалами, высший законодательный орган страны не мог контролировать уличный протест – связи между парламентской “непримиримой” оппозицией и уличными радикалами носили весьма неустойчивый и скорее формальный характер – и оказался зависим от внешних сил, придерживающихся собственной политической логики. В свою очередь для “непримиримых” поддержка представительной власти имела смысл потому, что последняя придавала легитимность их политическим устремлениям. И парламент, и внепарламентская оппозиция пытались использовать друг друга, имея при этом далеко не совпадавшие стратегические цели. Как выяснилось в ходе событий сентября–октября 1993 г., левые и правые радикалы отнюдь не собирались ограничиваться тем, чтобы просто помочь одной ветви власти взять верх над другой.

Многочисленных сторонников парламента объединяли не столько симпатии к нему, сколько ненависть к президентской власти и всему тому, что с ней ассоциировалось. Но первую скрипку среди стихии защитников Дома советов играли именно организованные радикалы всех мастей: от “красных” – коммунистов-анпиловцев до “черных” – ультра-националистов из Русского национального единства. И те, и другие были далеки от мысли защитить демократию в стране, ими двигал совершенно иной мотив – провоцирование революции, социальной или национальной. В случае победы парламента, – а надо признать, что в течение нескольких часов 3 октября он был к ней довольно близок, – ее плодами скорее всего воспользовались бы не руководители ВС, не Руцкой, а те, кто стоял у них за спиной с автоматами в руках.

Крах надежд оппозиции на социальный реванш и национальную революцию, предопределенный поражением парламента во фронтальном столкновении с президентской стороной, поставил как [c.613] левых, так и правых оппозиционеров перед необходимостью серьезной корректировки своей политической стратегии. В ходе скоротечной избирательной кампании в Государственную думу, нижнюю палату нового российского парламента, прекратила свое существование лево-правая коалиция. Крупнейшая партия страны – КПРФ Геннадия Зюганова – предпочла не делить собственный четко очерченный электорат с “белыми” союзниками, которые, в свою очередь, не доверяли “красным”, считая их главными виновниками политического поражения в октябре 1993 г. На парламентских выборах перед оппозицией открывался шанс в ходе очной конкуренции определить, какой из ее сегментов – коммунистический или националистический – пользовался большим доверием общества и мог претендовать на роль ядра и авангарда оппозиционного движения в целом.

Лишившись союзнической поддержки русские националисты продемонстрировали организационную немощь и фактически провалили свою избирательную кампанию. Ни одна из русских националистических организаций не смогла преодолеть даже стадию сбора 100 тысяч подписей, необходимых для регистрации партийного списка Центризбиркомом. Тем самым перед партией Жириновского открылась возможность в ходе кампании полностью занять освободившуюся нишу некоммунистической оппозиционности.

Результаты голосования 12 декабря 1993 г., когда помимо парламентских выборов проводился также и референдум по проекту новой российской Конституции, оказались для власти двойственными. С одной стороны, в ходе референдума была принята новая Конституция страны, которая даровала президенту огромные полномочия и свела почти на нет прерогативы парламента; за ней закрепилось название Конституции “суперпрезидентской республики”. Но, с другой стороны, итоги самих парламентских выборов оказались весьма разочаровывающими для режима и сигнализировали о значительном росте политического недовольства в России. Сенсацией стал неожиданный успех выступавшей под радикально-националистическими лозунгами ЛДПР, которая в голосовании по партийным спискам заняла первое место с 23% голосов. Считавшийся фаворитом пропрезидентский блок “Выбор России” Е.Гайдара в соревновании партийных списков занял второе место (15%), а на третьем с 12% голосов оказалась КПРФ, чьи возможности вести агитацию были весьма ограничены. В итоге с учетом мандатов, полученных по мажоритарным округам, на первое место вышел все же “Выбор России” (76 мест в парламенте), на втором оказалась ЛДПР (63 места), третью по численности фракцию сформировала левоцентристская и близкая к КПРФ Аграрная партия России (АПР) (55 человек), вслед за которой шла КПРФ с 45 мандатами. Несколько позже в парламенте наряду с фракциями было сформировано три парламентских группы, одной из которых стал националистический “Российский путь” Сергея Бабурина (25 человек). Таким образом, налицо оказались как очевидный успех оппозиции, контролировавшей в Думе 188 мандатов, так и неудача демократических сил.

Подобные результаты парламентских выборов, весьма неприятные и неожиданные для президентской стороны, надеявшейся в ходе [c.614] голосования окончательно закрепить политические итоги своей победы октября 1993 г., породили целую волну интерпретаций и объяснений. Особый интерес у отечественных и зарубежных журналистов и политических аналитиков вызывала партия Жириновского, успех которой относили на счет идеологической всеядности и безудержного популизма этой организации, ее умелой апелляции к попранному чувству национального достоинства русских, безусловного демагогического таланта Жириновского, умелого использования им возможностей телевидения и т.д.

Все эти обстоятельства, безусловно, имели место, однако в широком социологическом плане объяснение итогов голосования в парламент укладывается в общую логику демократических транзитов (межсистемных трансформаций). В рамках этой логики выборы декабря 1993 г. лишь формально хронологически были “первыми” демократическими выборами, в то время как фактически они были “вторыми”, так как первые свободные “учредительные” выборы после падения в августе 1991 г. коммунистического режима в СССР российская власть по ряду причин провести не решилась. Между тем “вторые” выборы, как правило, являются “выборами разочарования”, во время их проведения маятник общественных настроений обычно существенно сдвигается в сторону оппозиционных настроений.

Очевидный политический и идеологический кризис, который переживал “постоктябрьский режим”, вынудил его к активному использованию патриотических лозунгов и лексического ряда (“держава”, “национальная гордость”, “величие России” и т.д.), позаимствованных у националистической оппозиции. Наряду с некоторыми шагами Ельцина как во внутренней (война в Чечне), так и во внешней (некоторое, скорее вербальное, ужесточение позиций России) политике это создавало впечатление начавшейся трансформации характера российской власти, ее эволюции в направлении традиционных для имперско-советской России целей и мотиваций.

Вопреки некоторым прогнозам, предвещавшим, что Дума подобно распущенному Верховному совету обречена на конфронтацию с исполнительной властью, поведение как левой, так и националистической оппозиции в нижней палате нового парламента отличалось крайней осторожностью и осмотрительностью. Несмотря на ее радикальную риторику, политическая линия ЛДПР оказалась более чем умеренной. Скандальные и эпатирующие заявления вождя либерал-демократов, равно как и всеобщее порицание ЛДПР в масс-медиа за ее недемократизм и близость к фашизму, тем не менее отнюдь не помешали партии Жириновского найти общий язык с правительством, которое она неоднократно поддерживала при парламентских голосованиях. При самом активном участии ЛДПР парламентская оппозиция оказала президенту и правительству критически важную поддержку в начальной стадии чеченской кампании, заблокировав принятие Думой антивоенных постановлений.

Русские националисты вне стен парламента также практически единодушно поддержали военную экспедицию режима в Чечню, рассматривая ее как симптом дрейфа власти в сторону имперского национализма. В этой (нестатусной) части русского национализма [c.615] заметно усилилась радикальная тенденция, которая была представлена в первую очередь РНЕ, а также рядом мелких организаций: Народно-национальной партией, Народно-социальной партией, партией Национальный фронт, Русским национальным союзом и др. Правые радикалы негативно относились к более умеренным националистам и к левым, а в идеологическом плане они фактически перешли на фашистские позиции.

Термин “фашизм” используется здесь не в публицистическом, а в научном смысле. Современная историография трактует его как родовое понятие, то есть включающее и нацизм, и различные ненацистские формы фашизма, определяя “фашизм” как популистскую форму ультранационализма, ядро которого составляет миф о национальном возрождении. Для отечественного варианта фашизма характерен ряд “родовых” фашистских признаков: расовое понимание русской нации как общности по крови и провозглашение ее интересов абсолютным приоритетом; национальный шовинизм и ярко выраженный антисемитизм; полное отрицание либеральных и демократических ценностей; стремление к формированию тоталитарного государства; провозглашение “третьего пути” в экономике, альтернативного как социализму, так и капитализму; ксенофобия и призыв к внешней экспансии.

По ряду позиций близка к фашизму, хотя и не идентична ему “новая правая” оппозиция, пытающаяся осуществить синтез фундаментальных правых и фундаментальных левых ценностей и идей. Ее ключевое понятие – идея “консервативной революции”. Самым видным теоретиком и пропагандистом “новой правой” в России стал Александр Дугин, плодовитый публицист, издатель журналов “Элементы” и “Милый ангел”, автор ряда книг и брошюр. [c.616]

На сей раз националистическая оппозиция была представлена гораздо полнее, чем на думских выборах 1993 г. Однако из почти полудюжины допущенных к выборам объединений националистической ориентации успешно преодолела пятипроцентный барьер лишь ЛДПР. И это была одна из основных сенсаций голосования 17 декабря: триумфатору прошлой кампании эксперты предрекали заведомое поражение, в лучшем случае отводили место в зоне риска, на уровне 5%; однако вопреки прогнозам ЛДПР выступила довольно успешно, заняв второе место вслед за КПРФ в голосовании по партийным спискам (либеральные демократы получили 11,8% голосов) и третье место в общем зачете (на второе вышло проправительственное движение “Наш дом – Россия”). Безусловным победителем думских выборов, рассматривавшихся как генеральная репетиция президентских, стала КПРФ, которая провела 157 депутатов.

Еще одной сенсацией явилось поражение Конгресса русских общин (КРО), считавшегося одним из фаворитов избирательной гонки Эта националистическая организация была основана в 1993 г. с целью защиты интересов русского и русскоязычного населения в странах “ближнего зарубежья”, ее лидером был молодой политик [c.616] Дмитрий Рогозин. Значительный интерес КРО стал вызывать с весны 1995 г., когда его возглавил бывший секретарь Совета безопасности РФ и президент Федерации товаропроизводителей России Юрий Скоков, считавшийся одним из самых влиятельных “теневых” политиков страны. Его заместителем был избран бывший командарм 14-й российской армии, дислоцированной в Приднестровье, один из немногих харизматиков отечественной политики, генерал-лейтенант Александр Лебедь. С громким именем и привлекательным имиджем последнего Конгресс связывал свои надежды на успех в предвыборной борьбе. В действительности КРО не смог преодолеть пятипроцентный барьер, хотя пятеро “конгрессистов”, в том числе сам Лебедь, прошли в Думу по мажоритарным округам.

В обобщенном виде провал Конгресса может быть объяснен тем, что он выглядел недостаточно националистичным для сторонников русского национализма и недостаточно оппозиционным для избирателей, негативно относящихся к власти. Потенциальный электорат Конгресса предпочел отдать свои симпатии “настоящим” националистам в лице ЛДПР и “жесткой” оппозиции из КПРФ.

В целом итоги парламентских выборов показали, что электоральный потенциал русского национализма как в его умеренно-реформистской (КРО), так и в радикально-агрессивной (ЛДПР) модификациях значительно уступал электоральному потенциалу коммунистов. Позиции “крутых” националистов в российском обществе были также заметно подорваны войной в Чечне, которая наглядно продемонстрировала опасность воинствующего национализма и ультрарадикальных лидеров типа Жириновского. Это не оставляло последнему практически никаких шансов на президентских выборах.

Часть националистов после некоторых колебаний приняла решение поддержать наиболее “проходного” оппозиционного кандидата, лидера КПРФ Зюганова. Организации Бабурина, Руцкого и ряд мелких националистических групп вступили в стоявшую за ним “коалицию народно-патриотических сил” – проообраз национального фронта. Правые радикалы наотрез отказались от союза с коммунистическим лидером и, не сумев выдвинуть своего кандидата, высказались за победу Ельцина, руководствуясь пресловутым революционным принципом “чем хуже, тем лучше”.

Хотя Жириновский принял участие в президентских выборах как самостоятельный кандидат, у него, ввиду сложившегося вокруг его личности общенационального негативного консенсуса, практически не было шансов даже на то, чтобы выйти во второй тур.

Для президентской стороны было важно не позволить Зюганову сплотить вокруг себя некоммунистический, но оппозиционный по отношению к власти электорат. На роль “своего игрока в чужой команде” подходил генерал Лебедь – харизматик с репутацией честного боевого генерала, пользовавшийся популярностью среди оппозиционных, особенно националистически настроенных избирателей. “Приручение” честолюбивого Лебедя облегчалось тем, что на старте президентской гонки генерал оказался без серьезных финансовых, информационных и организационно-кадровых ресурсов. Сотрудничество президентской команды с Лебедем началось приблизительно в [c.617] марте. В его избирательный штаб на ключевые позиции был введен ряд известных представителей либерального крыла, Лебедь получил значительные финансовые вливания, свободный доступ в СМИ и гарантии благожелательного отношения со стороны региональных властей.

Сильная власть и либеральная экономика – вот что стало лейтмотивом пропагандистской кампании Лебедя. В сознание избирателя внедрялся образ “прогрессивного” генерала-рыночника, способного навести порядок в стране и в экономике. Лебедю также удалось успешно перехватить у коммунистов один из самых сильных их лозунгов – борьба с преступностью и коррупцией. Вместе с тем Лебедь выступал не как русский националист (этнические акценты в его программе и агитации отсутствовали), а как стоящий над партиями и политическими распрями государственник. Он стремился выглядеть “русским де Голлем”, радеющим лишь о благе Отечества.

Все значение искусной задумки президентской стороны стало очевидным между первым и вторым турами выборов. Разрыв между Ельциным и Зюгановым после голосования 16 июня был не так уж велик: 35,28 против 32,04 % голосов. “Бронзовый призер” президентской гонки, Лебедь (ему отдали голоса 14,52 %) склонил чашу весов в пользу президента, получив взамен посты секретаря Совета безопасности (СБ), помощника президента по национальной безопасности и туманное заявление Ельцина, которое при желании можно было трактовать как признание Лебедя своим преемником.

Однако в союзе Ельцина и Лебедя с самого начала крылись семена раздора. В электоральной стратегии президентской стороны генералу отводилось хотя и важное, но все же подчиненное место. Но если приглашение Лебедя во власть диктовалось прежде всего тактическими мотивами, то для этого амбициозного политика подобный альянс также носил ситуативный характер: генерал рассматривал его лишь как трамплин для прыжка на самую вершину российского политического Олимпа. Таким образом, цели участвовавших в этой сделке сторон – президентской команды, олицетворявшей проель-цинский консенсус российских элит, и Лебедя – изначально серьезно расходились, что не могло не привести к конфликту между ними.

Приход в высший эшелон российской власти склонного к авторитаризму, непредсказуемого и честолюбивого популиста Лебедя был не только чреват резким нарушением баланса, сложившегося в правящей российской элите, но и угрожал самим основам ее существования, а потому российская олигархия дружно выступила против генерала. В этом с ней солидаризировалась оппозиция – коммунисты Зюганова и партия Жириновского, поскольку усиление Лебедя, работавшего на оппозиционно-протестном поле, могло внести раскол в ряды этих организаций, существенно сократить их электорат и уменьшить влияние в обществе. Позиции Лебедя во властных структурах априори оказались весьма уязвимыми, ибо против него выступил консолидированный фронт правящей и оппозиционной российских элит.

С момента его назначения на высокие посты он оказался в изоляции, а его попытки значительно расширить компетенцию СБ, [c.618] повлиять на кадровую политику и процесс принятия решений на высшем уровне были жестко заблокированы. Однако Лебедю довольно неожиданно удалось снискать лавры на “минном поле” урегулирования чеченского конфликта. Неожиданно в первую очередь для политической элиты, которая рассматривала назначение Лебедя главным “миротворцем” в Чечне (10 августа 1996 г.) в момент ожесточенных боев в Грозном как отличный способ разрушить политическую репутацию генерала. Не вдаваясь в перипетии чеченской миссии секретаря Совета безопасности, стоит отметить, что блиц-дипломатия Лебедя, намеренно придавшего своим действиям максимальную публичность, поставила российское руководство перед дилеммой: продолжать непопулярную войну или заключить мир на чеченских условиях. Лебедь пошел ва-банк и выиграл, после Хасавюрта в общественном мнении за ним закрепилась репутация эффективного политика, действующего в общенациональных интересах.

Этот успех генерала (в конце 1996 г. его президентский рейтинг колебался между 25 и 30%, значительно опережая показатели других возможных претендентов) на фоне предстоящей Ельцину сложной хирургической операции с неясным исходом усиливал страх российской элиты перед Лебедем. Тем более, что последний начал подготовку к досрочным президентским выборам, причем практически открыто провозглашая свою конечную цель. Поэтому удаление Лебедя из власти стало лишь вопросом времени, а само это событие было хорошо спланированной и подготовленной акцией, всецело поддержанной российским истеблишментом.

Но еще более серьезным, чуть ли не роковым ударом по планам Лебедя стало возвращение президента Ельцина весной 1997 г. в большую политику после тяжелой операции и длительного послеоперационного периода. Тем самым оказалась разрушена ключевая предпосылка политической линии генерала – надежда на скорые досрочные выборы президента. Лебедь оказался перед необходимостью серьезной смены ориентиров в своей политической стратегии: вместо бурного старта он должен был готовиться к бегу на марафонскую дистанцию.

В течение всего 1997 г. генерал был занят созданием “своей” партии, поиском финансовых средств, прорывом информационной блокады, корректировкой имиджа и попытками найти союзников в элитной среде. Однако генералу все же не удалось превратиться в лидера оппозиции общенационального масштаба, и хотя он оставался значимым фактором российской политики, но скорее фактором потенциальным. Это обстоятельство и побудило Лебедя весной 1998 г. принять участие в выборах губернатора Красноярского края в надежде, что победа позволит ему создать мощный плацдарм для будущих политических баталий.

Хотя генерал одержал победу на выборах, новоиспеченное губернаторство не принесло ему ожидавшихся дивидендов, а скорее оказалось трясиной, в которой Лебедь всерьез завяз. Острые конфликты с влиятельной региональной элитой лишили его серьезных источников финансирования, на грани раскола оказались движение и партия [c.619] Лебедя, заметно потускнел его имидж в стране и за рубежом – в итоге под вопросом оказалось политическое будущее генерала.

Электоральный цикл 1995–1996 гг. и поствыборный период показали неуклонное снижение роли и влияния ЛДПР в российской политике. Объяснялось это не только конкуренцией со стороны Лебедя, оторвавшего у Жириновского значительную часть националистического электората, но и в не меньшей степени политической стратегией и имиджем самой ЛДПР. Выступая формально как оппозиционная сила, парламентская фракция ЛДПР по ключевым вопросам поддерживала “партию власти”, что привело к разочарованию в Жириновском протестного электората. В конечном счете его организация превратилась в элемент, хотя и сугубо маргинальный, российской политической системы, работая на поддержание ее стабильности.

Другие русские националистические группы – как умеренные, так и радикальные – остались маловлиятельными политическими маргиналами. Часть из них растворилась в Народно-патриотическом союзе России – политической “крыше” КПРФ. Попытка некоторых, например, Российского общенародного союза, дистанцироваться от Зюганова и проводить свою собственную политическую линию не принесла успеха из-за слабости ресурсной базы и отсутствия влиятельных союзников. Другие, по примеру Конгресса русских общин, постарались перейти под крыло сформированного московским мэром Юрием Лужковым движения “Отечество”.

Праворадикальные организации деградировали в политические секты, даже самая мощная из них, РНЕ, несмотря на некоторый рост численности и влияния (особенно на Юге России), не добилась никаких успехов в публичной политике.

Прогнозы, предрекавшие, что на смену скомпрометировавшим себя в России либерализму и коммунизму придет русский национализм, оказались поспешными. Он остался шумным, но маловлиятельным политическим течением. Хотя, по некоторым оценкам, от одной пятой до одной четверти населения России эмоционально и психологически предрасположены к восприятию русского национализма, актуализированный (то есть осознанно делающий свой выбор) националистический электорат значительно меньше.

Электоральное ядро русского этнонационализма сосредоточено в первую очередь в крупных городах и отчасти в “прифронтовых” (прилегающих к Северному Кавказу) регионах России, а в социальном плане оно идентифицируется прежде всего с мелкой и средней, так называемой “национальной” буржуазией, борющейся за свое место под солнцем. В то же время в массовом сознании отечественной провинции, где сконцентрирована основная доля оппозиционных избирателей, преобладают не столько националистические, сколько державные и консервативно-социалистические настроения. Поэтому российская глубинка голосует не за националистов, а за коммунистов, которые в ее глазах воплощают государственническое и консервативное начало, а также идеалы социальной справедливости. Парадоксальность ситуации состоит в том, что, в отличие от западной цивилизации, где социалистические тенденции носят антиконсервативный [c.620] и антинационалистический характер, в России они составляют национальную традицию.

Важно подчеркнуть что состояние кризиса, в котором находится русский национализм, переживает сейчас не только российская оппозиция, но, по-видимому, и вся отечественная политика. Однако поставленный ему “диагноз” вряд ли стоит считать окончательным. Политическая динамика может оказаться весьма благоприятной для национализма. Нельзя исключить, что в националистической среде произойдет кристаллизация нового субъекта политического действия. А может быть, и наоборот: национализм окончательно сойдет с политической арены, выродившись в экзотическую секту. Безусловно, тот или вариант судьбы русского национализма во многом зависит от вектора развития страны (и, в свою очередь, влияет на него). И все-таки будущее не предрешено, на рубеже тысячелетий у русского национализма все еще остается шанс сыграть свою роль в истории России. [c.621]