Коркунов Н.М.

ОБЪЕКТИВНАЯ И СУБЪЕКТИВНАЯ СТОРОНЫ ПРАВА

ПОЛОЖИТЕЛЬНОЕ ПРАВО

Коркунов Н.М. Лекции по общей теории права. С. 120–133, 282 – 305

 

[...] Юридические нормы, как и все вообще нормы, суть правило должного и в этом смысле веления. Будучи правилом должного, они не могут дозволять, определять, описывать, а всегда повелевают, всегда указывают, что и как должно быть сделано для разграничения сталкивающихся интересов.

Из этого, однако, не следует заключать, как это обыкновенно бывает, чтобы все юридические нормы были установлены сознательно волей, были актом чьей-либо воли, чьими-либо велениями. Правило должного всегда содержит в себе веление действовать так или иначе, но не всегда само есть веление чьей-либо воли. Так мы знаем, что все технические правила суть не чьи-либо велены, а необходимые логические выводы из законов соответствующих явлений. Так точно и нравственные нормы, нисколько они не составляют часть божественного откровения, не установляются волей, а вытекает из нравственного чувства. То же самое применимо и к юридическим нормам. Насколько они слагаются в форме юридических обычаев, они не представляются актами повелевающей воли. [521]

В этом смысле совершенно прав Цительман, оспаривающий волевой характер юридический, юридических норм. Но он идет уже слишком далеко, утверждая, что юридические нормы и по содержанию своему не суть веления, а только суждения о причинной связи юридических фактов. Он сам признает, что юридическая норма есть гипотетическое суждение о должном, а суждение о должном по содержанию своему есть, конечно, веление. С другой стороны, и определяемая юридическими нормами связь юридических фактов не есть действительно и необходимо существующая, а только долженствующая быть установленной людьми, руководящимися в своей деятельности данной юридической нормой.

Юридические нормы, как правила должного, не могут представлять собою дозволений, определений, описанию. Однако статьи закона иногда имеют такую форму, и это послужило основанием довольно распространенному мнению, будто, кроме повелительных, бывают также дозволительные и определительные нормы. Мнение это находило себе сторонников уже между римскими юристами. [...]

[...] Не трудно, однако, убедиться, что определительная, описательная, дозволительная форма статей закона не изменяет существа выражаемых ими юридических норм. Если в законодательном акте содержится статья, представляющаяся по форме своей определением, она в действительности, в практическом своем применении, все-таки сводится к велению. Так, если закон дает определение какой-нибудь юридической сделки или какого-нибудь преступления, это означает веление все юридические последствия, связанные с данной сделкой или с данным преступлением относить лить к тем человеческим действиям, которые подходят под это определение. Все дело в том, что тут юридическая норма выражена не одной статьей, а несколькими: в одной дается определение, в других указываются юридические последствия, связываемые с подходящими под данное определение фактами.

Иногда законодатель, вместо повелительной формы выражения, употребляет описательную; вместо того, чтобы сказать, что такие-то лица должны то-то делать, он говорит, что они это делают. Так, постановление ст. 47 основных законов, что «Империя Российская управляется на твердом основании законов» означает, конечно, что она должна так управляться, потому что и законодатель не мог отрицать возможности фактических уклонении от этого правила. Точно так же, когда закон описывает состав и устройство государственных учреждений, говорит, что они состоят из таких-то лиц.[522] имеют такую-то организацию, это означает в действительности, что они должны иметь определенные законом состав и устройство. Замена повелительной формы выражения описательной объясняется или просто большим удобством изложенная, большею краткостью, или иногда желанием придать постановлению закона большую безусловность. Повелительная форма сама собой как бы предполагает возможность несоответствия фактической действительности тому, что должно быть; описательная форма, излагающая должное, как существующее, напротив, как бы вовсе исключает и самую мысль о возможности несоответствия действительного должному.

Но более всего сомнений возбуждает вопрос о существовании дозволительных норм. И защитники существования дозволительных норм основываются прежде всего на факте существования дозволительных статей в любом законодательстве. Но к этому присоединяют и соображения более общего теоретического характера.

В законодательных постановлениях действительно нередко встречаются статьи дозволительного характера. Такие статьи довольно разнообразны. Их можно разделить на четыре отдельные группы.

Первую группу составляют статьи исторического происхождения, а именно указывающая на отмену прежде существовавшей запретительной нормы. Отмена запрещения есть, конечно, дозволение, но она не установляет новой нормы, а только уничтожает старую.

Затем бывают дозволительные статьи редакционного характера. Общим образом выраженное дозволение служит в таких случаях только вступлением к изложению отдельных запрещений, ограничивающих общее дозволение. За статьей, гласящей, что всякому дозволяется то-то и то-то», следует ряд статей, перечисляющих случаи, которые «из сего изъемлются». Очевидно, юридическая норма содержится именно в частных запрещениях, а не в общем дозволении. Если бы общее дозволение было вовсе опущено, в содержании юридической нормы ничего бы не изменилось, изменилась бы только форма ее изложения. Будет ли сказано, что данное действие дозволяется за исключением таких то случаев, или просто, что в таких-то случаях оно запрещено, – совершенно одно и то же.

Больше сомнений могут возбудить дозволительные статьи третьей категории. При определении власти государственных учреждений нередко встречаются статьи, постановляющие, что учреждение может предпринимать те или другие меры. Дозволительная форма статей тут получает тем большую силу, что наряду с ними обыкно[523]венно имеются статьи, редижированные в форме велений. Но и такие статьи не выражают в действительности дозволительных норм. Дело объясняется следующим образом. Законодательство, определяя формы деятельности какого-нибудь учреждения, напр, суда, в некоторых случаях вменяет ему в безусловною обязанность совершение тех или других действий, раз имеется налицо известные фактические обстоятельства; суду при этом не предоставляется входить в рассмотрение вопроса, насколько необходимо или полезно будет это в данном случае. Но иногда закон, напротив, возлагает на самый суд решение вопроса о надобности и ненадобности данной меры в каждом конкретном случае; так вот это и выражается постановлением закона, что суд может принять такую-то меру. Это не значит вовсе, чтобы суд мог по произволу своему принимать или не принимать этой меры. Раз надобность меры им признана, суд обязан ее применить. Следовательно, суду такими законами вовсе не дается простое дозволение, aⁱ возлагается, напротив, двойная обязанность: и оценить надобность меры, и применить ее в случае признания необходимости. Точно так же, если закон постановляет, что полиция может при известных условиях требовать содействия войск, это значит, что в случае признанной ею надобности она и должна это сделать.

Четвертую категорию мнимо-дозволительных норм составляют нормы, установляющие альтернативные обязанности, когда дается не прямое веление выполнить то-то, а предоставляется на выбор выполнить одно из альтернативно предписанных действий. Но, само собой разумеется, что и альтернативное веление есть все-таки веление, и альтернативные нормы поэтому повелительные нормы. Дозволительного в них разве то, что они представляют выбор между двумя альтернативными обязанностями. Но, конечно, юридическое значение их не в дозволении выбора, а в запрещении сделать выбор вне устанавливаемой ими альтернативы.

Таким образом, все приводимые примеры якобы дозволительных норм оказываются несостоятельными. Остается разобрать еще один довод, более общего характера. Отстаивая существование дозволительных норм и стараясь объяснить их значение, некоторые отвергают и то общее положение, что все незапрещенное дозволено. В подтверждение указывают, что не запретить не то же, что позволить. Отсутствие запрета не создает еще права на незапрещенное действие; напротив, дозволение чего-либо юридической нормой установляет соответствующее право. Чтобы ответить на этот довод. [524] надо прежде всего установить точно смысл спорного положения: все незапрещенное дозволено. Если дозволение считать равносильным праву, если понимать так, что на все дозволенное человек иметь право, то тогда бесспорно незапрещенное нельзя считать дозволенным. Незапрещение само по себе не может установить права, потому что право, как мы увидим ниже, предполагает всегда соответствующую обязанность. А из того, что закон чего-либо не запрещает кому, вовсе еще не следует, что бы он этим самым возлагал на других обязанность не мешать ему в осуществлении незапрещенных действий. Закон никому не запрещает любоваться на солнечный закат. Но это не значит еще, чтобы я обязан был поэтому не загораживать своими постройками открытого вида на запад. Никому не запрещено любоваться на закат, но права на это закон не установляет. Но если одно незапрещение не создает права, то точно так же не создает его и прямое дозволение. Дозволить одному не значит обязать другого. Дозволенное действие может стать правому только, когда будет запрещено совершение всего мешающего дозволенным действиям, потому что только при этом условии будет установлена соответствующая обязанность. Таким образом, право может быть установлено только запрещением, а не дозволением.

Итак, все юридические нормы суть веления, но веления могут быть различного рода, сообразно различию способов разграничения сталкивающихся интересов. Разграничение интересов непременно требует ограничения осуществления или обоих столкнувшихся интересов, или по крайней мере одного из них. Иначе, стремясь к возможно полному осуществлению, каждый из них мешал бы осуществлению другого. Все возможные ограничения осуществления сталкивающихся интересов могут быть сведены к двум формам: к запрещению действий, препятствующих возможности осуществления чужого интереса, и к требованию совершения действий, необходимых для возможности его осуществления, Поэтому веления юридической нормы может быть или положительное, или отрицательное, или собственно веление, или запрет.

Правда, любое веление можно выразить в форме запрета и любой запрет в форме веления. Повелеть совершение действия все равно, что запретить его несовершение. Но это не уничтожает значения различия положительных и отрицательных норм, велений и запретов. Их различие сказывается главным образом в различном характере налагаемых ими обязанностей. Повеления установляют обязанности содеяния, положительные обязанности; запреты – обя[525]занности воздержания от действия, отрицательные обязанности. Этим различием обязанностей обусловливается, как мы уже знаем, возможность принудительного осуществления велений юридических норм. Запретительные нормы все допускают принудительное осуществление. Из повелительных только налагающие обязанность предоставления другому какой-либо вещи, но не обязанности личного действия. [...]

[...] Юридические нормы суть не только веления, но вместе с тем суть всегда условные веления. Разграничение интересов не допускает применения безусловных правил. Мера ограничений, установ-ляемых для осуществления каждого интереса, меняется, смотря по тому, в отношении к какому именно другому интересу он ограничивается. Один и тот же интерес при столкновении с иными интересами подвергается большим ограничениям, при столкновении с другими – меньшим. Юридическая норма осуществления каждого интереса обусловлена поэтому тем, какому другому интересу он в данном случае противополагается. Противоположение тому или другому интересу зависит от соответствующей фактической обстановки осуществления интереса. Поэтому применение юридической нормы ставится в зависимость от наличности известных фактов. Безусловных юридических норм нет. Даже такая безусловная с нравственной точки зрены норма, как запрет посягать на неприкосновенность человеческой жизни, в качестве юридической нормы не безусловна. Большинство интересов должны, правда, уступать интересу сохранения жизни, но не все. В случаях необходимой обороны, на войне, при осуществлении карательной власти государства лишенье жизни правом допускается.

И так, все юридические нормы суть условные правила. Поэтому каждая юридическая норма состоит естественно из двух элементов: из определения условий применения правила и изложения самого правила. Первый элемент называется гипотезой или предположением; второй – диспозицией или распоряжением. Каждая юридическая норма может быть, следовательно, выражена в такой форме: если – то; напр.: если у умершего несколько сыновей, то имущество делится между ними поровну; если кто похитит тайно чужую вещь, он подвергается тюремному заключению. Это не значит, однако, чтобы каждая статья закона непременно заключала в себе эти два элемента. Норма может быть выражена несколькими статьями, и тогда гипотеза может заключаться в одной статье, диспозиция в другой. Кроме того, норма может быть выражена без прямого указания ее [526] условности. Вместо «если – то» может быть употреблена формула «тот, кто сделает то-то, подвергаете тому-то или «имущество, которое поступает тому-то» и т.п. Но все такие формулы, очевидно, без труда сводятся к основной, общей формуле: «если – то». Мы называем ее основной потому, что к ней могут быть сведены все без исключения юридические нормы, между тем как другие формулы применимы не во всех случаях. Например, правил о разделе наследства не выразить в формуле «тот, кто сделает то-то, должен получить то-то». Как веление есть общая форма для всех юридических норм, так гипотеза и диспозиция суть общие их элементы.

И гипотеза, и диспозиция могут принимать различные формы. Гипотеза может быть выражена или в общей абстрактной форме, или в конкретной, казуистической. Фактические обстоятельства, обусловливающие применение нормы, могут быть определены общими родовыми признаками – это абстрактная форма гипотезы; они могут быть определены также специальными, частными признаками – это казуистическая: форма. В исторической последовательности казуистическая форма предшествует абстрактной. Мышление у первобытных, мало развитых народов вообще совершается в более конкретных формах. Юридические нормы получают первоначально характер правил на частный случай и только мало-помалу, путем обобщения таких частных правил, вырабатываются общие абстрактные определения.

Казуистическая форма неудобна, так как ведет к чрезмерному увеличению числа отдельных норм и вместе с тем делает невозможным достигнуть полноты юридических определений. При казуистическом характере норм каждый частный случай требует для себя особой юридической нормы. Ввиду же бесконечного разнообразия возможных случаев столкновения интересов, казуистические нормы, каково бы то ни было их число, никогда не могут обнять всех встречающихся в жизни случаев. Абстрактная форма и в том, и в другом отношении представляет большие удобства. Абстрактное определение сразу объемлет все однородные случаи. Поэтому оно требует меньшего числа отдельных норм и вместе дает возможность достигнуть гораздо большей полноты. Но и абстрактная форма имеет свои неудобства. Слишком общие положения неизбежно ведут к неопределенности практического их применены. При казуистической форме не может быть сомнений, применима юридическая норма к данному случаю или нет; при абстрактной подведение конкретного [527] случая под общее отвлеченное определение открывает широкий простор для противоречивых толкований.

Кроме различия казуистической и абстрактной формы, гипотеза представляет еще различия по степени ее определенности. Она может быть безусловно определенной, неопределенной и относительно определенной. Безусловно, определенная гипотеза имеется, когда в самой норме прямо определены обусловливающие ее факты; когда, например, определяется, что при заключении сделок, на сумму выше пяти рублей, должно их оплачивать гербовым сбором. Безусловно, неопределенная гипотеза имеется, когда сама норма не заключает в себе определения обусловливающих ее применения фактов, а предоставляет их определение какому-нибудь органу, власти, например, если закон предоставляет в случае надобности принимать какую-либо меру, то эта гипотеза, безусловно – неопределенная. При каких условиях является надобность, закон не определяет, а предоставляет определить свободному усмотрению органа, на который возложено осуществление нормы. В таком случае орган, призванный осуществлять норму, получает т. н. дискреционную власть, власть действовать, руководствуясь только соображениями целесообразности, а не формальными определениями права. Относительно-определенная гипотеза получается, когда закон ограничивает чем-нибудь свободу решения вопроса об уместности или неуместности применения юридической нормы; например, если принятие известной меры предписывается только в случай появления эпидемии, но не безусловно, а под условием признания ее необходимости компетентною к тому властью. В таком случае эта норма при отсутствии эпидемии вовсе не может быть применяема; в случае же появления эпидемии – только под условием признаны ее необходимости.

Нормы с безусловно или относительно неопределенной гипотезой всего чаще встречаются в административном праве, а также довольно часто и в праве процессуальном, представляющем суду изрядную долю дискреционной власти. Необходимость существования таких норм обусловливается необыкновенным разнообразием тех фактов, с которыми приходится иметь дело администрации, а отчасти и суду, и невозможностью оценить значение этих фактов без соображения всей индивидуальной обстановки каждого конкретного случая в отдельности. Поэтому неподвижное определение закона приходится иногда заменить подвижным, легко приспособляющимся к изменчивой индивидуальной обстановке фактов, личным усмотрением администраторов и судей. [528]

Различие казуистической и абстрактной формы неприложимо к диспозиции. Она содержит в себе правило, веление и потому не имеет дела с тем или другим определением различных казусов. Диспозиции различаются только по степени их определенности. Подобно гипотезе и диспозиция может быть абсолютно-определенной, абсолютно-неопределенной и относительно-определенной. При абсолютно-определенной диспозиции в самой норме точно определяется, как должно поступать при наличности указанных в гипотезе фактов. Таковы, напр., постановления, что просроченный вексель теряет вексельную силу, что престол переходит к старшему сыну последнецарствовавшего императора. Определения тут так категоричны, что не оставляют вовсе места для усмотрения заинтересованных лиц или для органа власти, призванного блюсти за соблюдением этих норм. Неопределенная диспозиция, напротив, ограничивается только ссылкой на такое усмотрение, все предоставляя ему и отказываясь сама определить подлежащее применению правило. Примером могут служить постановления, предоставляющие полиции принимать, в случае народных возмущений, все необходимые меры для восстановления тишины и спокойствия, или в случае эпидемии все необходимые меры для предупреждения распространения заразительной болезни. Сюда же относятся те уголовные законы, которые, не установляя определенного наказания, ограничиваются требованием наказать преступника, смотря по вине или по всей строгости законов. В таком случае выбор наказания принадлежит суду.

В указанных примерах ближайшее определение подлежащего применению правила предоставляется все-таки органам власти, полиции и суду. Эти органы обязаны выполнить возложенную на них функцию и могут быть, в случай надобности, к тому принуждены. Но существуют и такие нормы, которые предоставляют это заинтересованным частным лицам. Такова, напр., норма, определяющая, что имущество умершего поступает тому, кого умерший назначил в своем завещании наследником, или, что в случае заключения гражданских договоров подробности отношений между контрагентами определяются их собственным соглашением. Норма тут ограничивается определением, что в таких-то случаях возможное столкновение должно быть урегулировано определенным правилом, но самое установление этого правила предоставляется воле заинтересованных лиц посредством завещания или договора. Однако правило для разграничения могущих прийти в столкновение интересов должно [529] быть установлено, а между тем нет никакой гарантии в том, что заинтересованные частные лица действительно его установят. Опыт показывает, напротив, что они очень часто не пользуются предоставленной им властью. Поэтому нормы такого рода, предоставляющие ближайшее определение правила автономии заинтересованных лиц, все-таки и сами установляют правило для применения его на случай, если волею заинтересованных лиц такового установлено не будет. Следовательно, заинтересованным лицам предоставляется самим определить способ разграничения их интересов. Если же они этого не сделают, применяется установленное на этот случай самой юридической нормой правило. Такие нормы, находящие себе применение лишь в том случае, если заинтересованные лица сами не установят иного разграничения своих интересов, носят название диспозитивных норм; а в противоположность им, нормы, имеющие безусловно обязательную силу, не предоставляющие определения способа разграничения интересов самим заинтересованным лицам, называются нормами прецептивными. Ренненкампф предложил взамен этих русские названия; диспозитивные нормы он называет распорядительными; прецептивные – повелительными. Но эти названия не вошли у нас в употребление.

Относительно-определенная диспозиция может иметь двое формы. Могут быть, во-первых, установлены только крайние пределы, между которыми предоставляется выбирать подходящую меру разграничения интересов компетентной власти или заинтересованным лицам. Например, определяется максимум и минимум, или только максимум подлежащего наложению штрафа, или определяется максимум возможного срока договорного отношения, например, для личного найма пять лет, с предоставлением сторонам назначать и более короткий срок. Другая форма относительно-определенной диспозиции есть форма альтернативная, когда на выбор установляются две или несколько мер. Например, суду предоставляется назначать иногда по его усмотрению или денежный штраф, или лишение свободы, или следователю предоставляется или подвергнуть привлеченного к следствию аресту, или взять с него залог, или отпустить на поруки. Бывают и такие нормы, которые выбор в пределах установленной ими альтернативы предоставляют заинтересованным лицам. Так, потерпевший от преступления может по своему желанию предъявить иск о вознаграждении за убытки или в уголовном суде, или в гражданском, контрагент казны, недовольный расчетом, [530] может или обратиться с жалобой к административному начальству, или с иском суд.

Все сказанное об юридических нормах имеет совершенно общее значение. Гипотеза и диспозиция суть необходимые элементы каждой юридической нормы, следовательно, и законов уголовных, определяющих наказуемость преступных деяний. Но в силу особенного положения, какое занимают в общей системе права уголовные законы, их элементам обыкновенно присваиваются другие названия. Каждый уголовный закон состоит непременно из двух частей: в первой определяются признаки наказуемого деяния, во второй – самое наказание. Каждый уголовный закон может быть выражен в такой форме: если кто совершит такое-то деяние, он подвергается такому-то наказанию. Но дело в том, что в современном законодательстве обыкновенно нет особых постановлений, установляющих запрещение преступных деяний. О запрещенное™ деяния заключают лишь из его наказуемости. Поэтому первая часть уголовного закона, кроме определения условий применения наказания, указанного во второй части, содержит в себе еще, так сказать, и диспозицию другой нормы – нормы, установляющей запрещение преступного деяния. Вот почему криминалисты называют обыкновенно первую часть уголовного закона – диспозицией. Что касается второй части уголовных законов, то ее обыкновенно называют санкцией. Это потому, что установляемое наказание есть санкция действительного соблюдения какой-нибудь другой нормы, так как непременным условием применения наказания служит наличность нарушения права. [...]

[...] Смотря по различию самых разграничиваемых интересов и по различию принятых в руководство правовых принципов, содержание юридических норм бывает крайне разнообразно. Подробное ознакомление с разнообразным их содержанием дают специальные юридические науки, изучающие отдельные отрасли права или отдельные национальные и исторические системы права. Общие теории должны тут ограничиться лишь самыми общими положениями и указанием лишь общих основных категорий, к которым может быть сведено все разнообразие содержания юридических норм. Такое обобщение возможно, так как осуществление всех человеческих интересов при всем их разнообразии все-таки обставлено одними и теми же общими условиями.

Для осуществления каждого своего интереса человек нуждается в пользовании силами, посредством которых производит он измене[531]ния данных условий его существования согласно преследуемым целям. Для производства любого средства удовлетворения человеческих потребностей необходимо требуется затрата известной силы. Между тем сил, удобно поддающихся пользованию человека, ограниченное количество. Избытка в них не бывает. Поэтому столкновение интересов всегда получает форму борьбы из-за пользования потребными для их осуществления силами. А отсюда само собой определяется, каково должно быть общее содержание юридических норм.

Если столкновение интересов всегда выражается в борьбе из-за пользования силами, то разграничение интересов может быть достигнуто только установлением определенного порядка пользования служащими к их осуществлению силами. Юридическая норма всегда определяет, кто, чем и в каком объеме может пользоваться, но делается это, как мы видели, всегда в форме велений. Она повелевает 1) не пользоваться для осуществления своих интересов потребными к тому силами вне установленных нормой рамок и 2) совершать действия, делающие для других возможных пользоваться соответственными силами в предоставленных ими правом, пределах.

Итак, каждая юридическая норма содержит определение порядка пользования силами для осуществления разнообразных человеческих интересов, с целью устранить их столкновения. Так как соотношение различных сталкивающихся интересов не одинаково, то сообразно с этим и содержание юридических норм, сохраняя свой общий характер, представляет, однако, в определении порядка пользования существенные различия.

Все разнообразные случаи столкновения интересов могут быть сведены к трем типам. Это может быть 1) столкновение совершенно одинаковых интересов различных лиц 2) столкновение неодинаковых, но равноценных интересов и 3) столкновение неравноценных интересов.

Столкновение одинаковых интересов представляет ту особенность, что на разграничение интересов тут не может влиять их различие. Так как оба столкнувшиеся интереса предполагаются совершенно одинаковыми, то нет никакого основания оказывать какому-либо из них предпочтение пред другим. Поэтому, если осуществление этих интересов оказывается совместимым, то разграничение их может быть установлено не иначе, как по началу полного равенства. Осуществление каждого допускается в равном объеме. Если же осуществление сталкивающихся интересов представляется несовмести[532]мым, так что осуществлен может быть только один из них, то, за отсутствием какого-либо разумного основания для выбора между двумя совершенно одинаковыми интересами, решение предоставляется случаю. Это делается в различных формах. Напр, пользование предоставляется первому, захватившему вещь по правилу qui prior tempore, potior est jure. В случаях обшей опасности, когда спасение одного, может быть достигнуто только ценою гибели другого, дело решается случайным исходом борьбы лиц, настигнутых бедой, из которых каждый стремится спастись на счет другого по праву крайней необходимости. Иногда дело решается прямо жребием.

Интересы неодинаковые, но равноценные, также могут быть или совместимыми, или нет. Совместимые равноценные интересы разграничиваются, как и одинаковые, по началу равенства, но равенство тут иное. К разграничению одинаковых интересов применяется равенство простое, т. н. арифметическое. Каждому интересу предоставляется одинаковое количество сил. К разграничению равноценных, но различных интересов применяется принцип пропорционального или т. н. геометрического равенства. Различные интересы требуют для своего осуществления весьма различное количество силы. Поэтому равенство таких интересов было бы фиктивным, если бы требующему большого количества силы было предоставлено столько же, сколько и другому, требующему сравнительно ничтожное количество сил. При таком условии один интерес получил бы для осуществления излишнее количество сил, другой – недостаточное. Действительно равенство в их осуществлении достигнуто не было бы. Поэтому в таких случаях применяется равенство пропорциональное, т.е. силы распределяются между разграничиваемыми интересами не поровну, а пропорционально количеству, потребному для полного осуществления каждого из интересов.

В случае несовместимости равноценных интересов выбор между ними не необходимо предоставляется случаю. Так как равноценные интересы все-таки различны, то можно найти и другие основания для выбора. Так один из равноценных интересов может оказаться интересом большинства, другой – интересом меньшинства. Понятно, что в таком случае предпочтение отдается интересу большинства. Далее, интересы могут различаться, как старый и новый. Старый, уже завоевавший себе общее признание, уже привычный, естественно предпочитается новому.

Неравноценными интересы могут быть или по субъекту (смотря по тому, чьи это интересы), или по содержанию (смотря по тому, [533] какие это интересы). Признание интересов неравноценными по их субъекту находит себе особенно широкое применение при сословном строе общества. Интересы привилегированных сословий ценятся, конечно, выше интересов низших сословий. Но сословные различия не единственное основание различной оценки интересов по их субъекту. Так, прежде всего интересы общие, естественно, предпочитаются интересам частным. Например, интересы государства ценятся выше интересов провинции, общины; интересы общины выкупе интересов отдельного лица. Кроме того, и отдельные лица могут быть поставлены в такое соотношение, что интересы одного будут ценится выше интересов другого. Так, в случае правонарушения, интересы потерпевшего ставятся выше интересов правонарушителя. Или еще другой случай: когда приходится выбирать между возможной гибелью матери и утробного младенца, жизнь матери ценится выше, так как она уж существует как самостоятельное лицо, а утробный младенец только, может быть, будет существовать. Оценка интересов по содержанию зависит всегда от нравственных воззрений, существующих в данном обществе в данное время. Выше ценимому интересу, конечно, оказывается при разграничении предпочтение, и степень предпочтения определяется относительной оценкой разграничиваемых интересов.

Для ближайшего выяснения содержания юридических норм следует еще указать на то, что, кроме частных интересов, сталкивающихся в каждом данном случае при разграничении их, принимаются в соображение еще и общине интересы, сопутствующие, так сказать, всем частным случаям столкновения интересов. Самым общим из таких сопутствующих интересов является интерес мира. Юридическая норма имеет всегда своею целью устранение столкновения интересов, следовательно, мир между субъектами этих интересов. Поэтому при разграничении каких бы то ни было интересов, кроме них самих, всегда принимается в соображение и интерес мира. Недаром Гоббс основным законом права считал правило: pax quaerenda est, а Гербарт все право думал вывести из требования устранения спора. Мир, каким бы образом ни был он достигнут, уже сам по себе представляет выгоду. Он дает экономию сил, которые бы при отсутствии мира тратились на борьбу. Он сообщает определенность отношениям, дающую возможность с уверенностью рассчитывать на будущее, между тем как исход борьбы нельзя никогда предусмотреть с полною уверенностью. Поэтому хотя бы мир достигался установлением весьма стеснительных правил разграниче[534]ния интересов, он все-таки выгоднее, чем борьба. Ввиду такой ценности мира при разграничении любых интересов всегда принимается в соображение и интерес мира, и предпочтение оказывается тому способу разграничения, который наиболее обеспечивает мир. Поэтому, например, право вообще склонно охранять уже фактически установившиеся отношения по правилу Ьeati possidentes. По этому фактическое состояние, особенно если оно длится мирным образом долгое время, превращается само собой в право: отсюда приобретение собственности посредством давностного, хотя бы и недобросовестного владения. Поэтому же правовое притязание, не осуществленное в течение определенного срока, теряет свою силу (погасительная давность).

Кроме этого интереса мира, преследуемого каждой системой права, можно указать и другие сопутствующие интересы, не имеющие столь общего значения, так как они обусловливаются определенными нравственными воззрениями. Таков, например, интерес свободы, далеко не везде и не всегда преследуемый правом. В современном правосознании цивилизованных народов ему принадлежит, однако, весьма выдающаяся роль. Современное право предпочитает всегда ceteris pariЬus такой способ разрешения интересов, который наименее стесняет личную свободу.

Кроме этих общих сопутствующих интересов, каждое частное столкновение интересов затрагивает попутно большее или меньшее число интересов, стоящих в связи с непосредственно сталкивающимися и, конечно, эта связь интересов не может не влиять на способ их разграничения. [...]

ПОЛОЖИТЕЛЬНОЕ ПРАВО

[...] Неизбежное несоответствие положительного права с субъективным правосознанием хотя и представляется злом, но с избытком выкупается той определенностью и внешнею распознаваемостью, какою отличается положительное право. Нетрудно, действительно, убедиться в важном значении определенности и распознаваемости юридических норм. Говоря о происхождении права, мы указали, что оно установляется, прежде всего, как определенный порядок взаимных отношений людей. Человек ждет от другого соблюдения в одинаковых случаях одинакового поведения и, если его ожидание не оправдывается, он требует от несоблювшего удовлетворения за по[535]несенные им невыгоды. При таких условиях каждый естественно задается вопросом, как распознавать общине признаки тех норм права, соблюдение которых обязательно в данном обществе, от имеющих лишь субъективное значение, откуда узнать эти общепризнанные нормы? Всякому важно определить наперед, с возможною точностью, при соблюдении каких именно правил он может быть обеспечен от всякого притязания со стороны других и соблюдения чего именно он может требовать от них самих. А это возможно только относительно объективировавшихся норм, и потому учет форм, в каких совершается это объективирование, получает для юриста весьма большое значение.

Эти формы объективирования юридических норм служащие признаками их обязательности в данном обществе и в данное время, называются источниками права. Таково значение, придаваемое выражению «источники права», как техническому термину. И для возможности надлежащего понимания учения об источниках права весьма важно не смешивать технического понятия источников с другими понятиями в обыденном словоупотреблении, также обозначаемыми этим словом.

Прежде всего следует предупредить от смешения понятия источника права, как признака общеобязательности нормы, с понятием источника, как средства познания, fontes ex quiЬus notitia juris hauritur, с понятием исторического памятника – значение, с каким обыкновенно употребляется это слово в науках исторических. Эти понятия могут совпадать, но такое совпадение дело случайное и вовсе не предполагается существом этих понятий. Если мы имеем подлинный текст какого-либо закона, то закон этот есть вместе и источник права, в техническом смысле, и источник нашего познания о праве. Но если текст закона до нас не дошел, и мы узнаем о существовании и содержали закона из других источников, как это, например, случилось с leges XII taЬularum, lex Voconia и др., то такой закон все-таки остается источником права, но уже не есть источник нашего познания о праве. Точно так же, если мы узнаем о каком-либо крестьянском обычае из сочинений Ефименко или Пахмана, -то эти сочинения служат источником познаны, а самый обычай -источником права.

При всем различии эти понятия нередко смешивались, особенно в старину. Так, у римских юристов, очевидно, в силу такого смешения, установилась классификация права на писанное и неписанное (jus scriptum, jus non scriptum), причем это различие понималось [536] буквально, так что к писаному праву относились не только закон, но и эдикт претора, и responsa prudentum. Но требовалось, однако, чтобы право при самом возникновении уже облекалось в письменную форму (Jus scriptum quod aЬ initio litteris mandatum est). Поэтому записанный обычай оставался все-таки неписаным правом, – это послужило основанием к установлению некоторыми новыми юристами различия между писанным и только записанным правом. Несмотря на неважность этого различия, оно старательно сохранялось и даже развивалось новыми юристами. Еще Тибо ставил это деление во главе классификации источников права. У Глюка это развито с большим старанием, и он принимает, подобно многим другим, различие jus scriptum sensu grammatico и jus scriptum sensu juridico, к которому относятся только одни законы.

Другое смешение понятия, имеющее более современное значение, есть смешение понятия источника права, как признака его общеобязательности, с понятием о том, откуда черпается и чем определяется самое содержание юридических норм. Такое смешение установилось в силу того главным образом, что до исторической школы думали, что право творится произволом законодателя. Воля законодателя признавалась единственной и последней причиной установления тех или других юридических норм. Веление верховной власти соблюдать определенную норму являлось при таком взгляде на дело и единственным признаком обязательности нормы, и единственной силой, ее создавшей. Признавая закономерность развития, мы, конечно, не можем признавать закон силой, творящей право, это только форма, в которой право, вырабатываемое всеми элементами общественного сознания, находит себе внешнее выражение. Законодатель не произвольно творит право, он не властен установлять нормы, не подготовленные ходом общественной жизни. Законы, имеющие такое содержание, остаются мертвой буквой, лишенной практического значения. Поэтому законодательство не есть источник права в смысл силы, его творящей. Вопрос об источниках права в этом смысле есть, конечно, совершенно отличный от нами теперь рассматриваемого. При такой постановке вопроса, речь будет уже не о признаках общеобязательности, а об факторах, участвующих в образовании права. [...]

[...] Итак, источник права имеет значение лишь признака общеобязательности выражающейся в нем нормы. Закон или обычай не суть силы, творящие право или основания обязательности, основания силы нормы, а только признак обязательности. Действовать [537] может и норма, не выразившаяся еще ни в законе, ни в обычае, ни в судебной практике, и такое действие нормы есть необходимое предположение образования обычаи и судебной практики. Но действие такой нормы менее определенно; так как оно лишено внешнего признака своей обязательности, то нельзя определить наперед, общим образом, объем ее действия, нельзя сказать наперед, к каким частным случаям она приложима, к каким нет. Приложимость ее к каждому отдельному случаю должна быть особо доказана. Напротив, объем действия нормы, выразившейся в общих источниках права, наперед можно определить на основании общих начал, определяющих объем действия источников права. Но, спешим оговориться: это различие только количественное, различие в степени, а не в существе. Это всегда лучше доказывается тем, что вполне определен только объем действия законов. Только в отношении к ним можно общим образом определить объем действии, как по пространству, так и по времени. Объем действия по времени обычаев и судебной практики не поддается общему определению. В отношении к ним нельзя указать точно момента, с какого начинается действие той или другой, выразившейся в них нормы. Обычай слагается мало-помалу, незаметно, и нет никакой определенной грани между еще только слагающимся и уже сложившимся обычаем. Судебная практика выражается в более определенной форме, в форме судебных решений, имеющих вполне определенную дату. Но выражение нормы в судебном решении уже предполагает признание этой нормы обязательной и раньше, так как судебное решение относится всегда к предшествующим событиям.

В прямой связи с относительной определенностью объема действия норм положительного права стоит и другая их отличительная особенность: они всегда предполагаются общеизвестными. Поэтому, с одной стороны, никто не может отговариваться неведением положительного права: предполагается, что всякий может легко ознакомиться с нормой, выразившейся в том или другом источнике. Потому, если кто не воспользуется этой возможностью, должен сам и платиться за это. С другой стороны, существование норм положительного права, как общеизвестных, не требуется доказывать суду: он сам их знает: jure novit сига. Доказываются только факты, а не нормы. [...]

[...] Судебная практика имеет много общего с обычаем. Подобно обычаю, и в судебной практике юридические нормы выражаются не в общей форме, а лишь в применении к отдельным, частным случа[538]ям. И в ней необходимым образом предполагается признание нормы обязательною раньше, чем она выразится в каком-либо судебном решении. И в ней нет определенности объема действия норм по времени. Немудрено поэтому, что многие, а в настоящее время даже большинство, видят в судебной практик, или праве юристов вообще, не что иное, как частную форму обычного права. Однако против такого отождествления их можно привести весьма веские соображения. Судебная практика занимает как бы среднее, посредствующее место между обычаем и законом. Имея много общего с обычаем, она в других отношениях, напротив, сближается с законом. Подобно закону, она образуется вполне сознательно. Между тем, как обычай первоначально возникает, как простое обыкновение, слагающееся совершенно бессознательно, без всякой мысли об юридическом нормировании отношений, судебная практика, подобно закону, возникает в силу сознательного стремления к реализации данной юридической нормы. Конечно, и обычай делается юридическим обычаем только тогда, когда в соблюдение его превзойдет сознание его необходимости. Но содержание обычая дается всегда обыкновением, вырабатывается бессознательно. Юридическое сознание, превращающее простое обыкновение в юридический обычай, находить содержание уже готовым, уже определившимся. Напротив, судебные решения, из коих слагается судебная практика, суть вполне сознательные акты. Содержание каждого отдельного судебного решения вырабатывается вполне сознательно и именно ради юридического нормирования отношений.

Другое отличие судебной практики от обычая заключается в том, что, подобно закону, она создается не обществом и не каким-либо отдельным общественным классом, а учреждением. Поэтому в противоположность обычаю, познаваемому только из фактических данных, судебная практика, подобно закону, имеет юридически определенную, аутентическую форму выражения – подлинные судебные решения. В связи с этим стоить и то, что судебная практика, подобно закону, обыкновенно возникает в письменной форме, между тем как письменное возникновение обычая немыслимо.

Таким образом, между обычаем и судебной практикой замечаются слишком существенные особенности, чтобы их можно было отождествить, чтобы в судебной практике можно было видеть лишь частную форму обычая.

Но, отвергая возможность отождествления судебной практики и обычая, не вынуждаемся ли мы этим самым к отрицанию за судеб[539]ной практикой значения самостоятельного источника правами. Если судебная практика не есть частная форма юридического обычая, то как же объяснить возможность самостоятельного возникновения юридических норм путем судебной практики? Ведь суд призван лишь к применению существующего права, ведь, разрешая частные случаи, он должен руководствоваться тем правом, которое уже существовало в то время, когда эти случаи совершились: каким же образом его деятельность может привесть к возникновению новых норм? Признать судебную практику самостоятельным источником права – не все ли это равно, что признать за судом право судить не по закону или обычаю, а по своему усмотрению и, таким образом, возвесть в общее правило судейский произвол?

Нет никакого сомнения, что суд должен судить по закону или обычаю, а не по своему усмотрению, но этим отнюдь не исключается творческое значение судебной практики. Так и правительство в конституционных государствах ограничено законами, изданными при соучастии палат, и тем не менее указы (Verordnungen, ordonnances, decrets) являются самостоятельным источником права. Так палаты во многих государствах ограничены конституцией, которую они не властны изменять, и тем не менее, и обыкновенные законы, а не одни только конституционные, признаются источником права. То же самое мы видим и в отношении к судебной практике. Как издание обыкновенных законов или правительственных указов по необходимости имеет творческое значение, так и деятельность суда по самому своему существу не может быть чужда творческого элемента. Суд, имеющий дело с практическими казусами, представляющими обыкновенно сплетение разнообразнейших юридических вопросов, поставлен в необходимость применить действующее законодательство как одно логическое целое; иначе ему не распутаться в лабиринте казуистических вопросов. Между тем законодательство далеко не представляет из себя в действительности такого блага. Оно слагается постепенно. Отдельные его части вырабатываются под влиянием различных, даже часто противоположных идей. А в известной степени это можно сказать даже относительно частей одного и того же законодательного акта, так как каждый почти закон является продуктом компромисса между разнообразнейшими стремлениями, проявляющимися в правительственных сферах или в парламенте. Редкий законодательный акт есть цельное выражение единой мысли. Если же единства логического нельзя найти в самом законодательстве, его приходится протискивать суду [540] самостоятельно и это, конечно, творческая деятельность. Смотря по тому, в какое именно логическое соотношение поставлены будут отдельные законодательные постановления, их значение, смысл, объем может быть существенно изменен. Что при одной концепции общей системы законодательных постановлений может явиться общим правилом, при другой может быть низведено на степень строго ограниченного исключения. Но, независимо от этого, в каждом законодательстве встречаются противоречия и неполноты. Для их устранения предоставляются обыкновенно несколько путей, и выбор между этими различными, но одинаково возможными, путями, делаемый судебной практикой, имеет опять-таки творческий характер.

Сводя законодательные постановления к одному логическому целому, устраняя их противоречия, восполняя пробны, суд черпает для того материал и руководящие начала в выводах научного мышления о праве. В силу этого многие, особливо в старое время, считали науку права самостоятельным источником права. [...]

[...] Признавая судебную практику самостоятельным источником права, мы должны оговориться, что это не следует понимать так, чтобы раз принятое судом решение какого-нибудь спорного вопроса безусловно связывало суд на будущее время. Если каждый закон может быть заменяем новым, если «на обык есть перевык», то, конечно, и судебная практика не может быть обречена на неподвижность и застой. Но, с другой стороны, постоянство судебной практики и обусловливаемая им определенность юридических отношений представляет, конечно, весьма важное значение. Одно из первых условий правосудия, это то, чтобы законы ко всем применялись одинаково, а это невозможно без однообразной, устойчивой судебной практики. Суд поэтому всегда склонен поддерживать то именно начало, которое уже принято предшествующей практикой. Нужны весьма серьезные и веские основаны, чтобы склонить суд к изменению установившейся в нем практики. Поэтому все вероятие за то, что раз принятое судом начало будет поддерживаться им и в последующих решениях. [...]

[...] Выражение юридических норм в обычай и судебной практике всегда и по необходимости имеет казуистический и неопределенный характер. И юридический обычай и судебная практика слагаются мало-помалу, по мере повторения частных случаев применения данной юридической нормы. Поэтому юридические нормы не могут в этих формах найти себе общего и достаточно определенного выражения. Эти недостатки дают все сильнее себя чувствовать по мере [541] появления с развитием общественной жизни более сложных и более разнообразных отношений. Государственная власть, призванная поддерживать и охранять господство права, не может помириться с таким положением дела. Как только она достаточно окрепнет и организуется, она везде стремится поставить на место неопределенных начал обычного права в судебной практике ею самой формулированные, определенные и по возможности общие положения или законы. [...]

[...] Закон в широком смысле есть всякая установляемая органами государственной власти юридическая норма. Нередко определяют закон, как выражение воли органов государственной власти или государства. Но такое определение слишком широко. Органы государственной власти могут выражать свою волю, без намерения придавать ей значение обязательной для граждан нормы. Таковы, например, заключительные слова манифеста об освобождении крестьян, «осени себя крестным знамением, православный народ, и призови с нами Божие благословение на твой свободный труд, залог твоего домашнего благополучия и блага общественного».

С другой стороны, определение закона, как «прямого выражения воли», не может быть принято, как слишком узкое. Если в законе дано только общее правило, то нельзя сказать, чтобы в нем были прямо выражены и все частные из него выводы; между тем и они иметь силу закона. Точно так же, если закон что-либо запрещает в точно перечисленных случаях, то во всех других случаях это считается по закону дозволенным. Словом, силу закона иметь не только то, что в нем прямо сказано, но и то, что логически вытекает из сказанного.

Многие также считают необходимым включить в определение закона указание на то, что он издается не иначе, как установленным на то порядком. Но это совершенно излишне, так как при несоблюдении такого порядка не будет акта государственной власти, а будет только уличный акт представители власти. Раз он не соблюдает установленных форм, он не может быть признан действующим от имени государства. Поэтому наше определение закона как нормы, установляемой органами государственной власти, уже предполагает соблюдение форм, установленных для действий, совершаемых от имени государства.

В данном мною определении закона не упоминается также об обнародовании, признаваемом многими существенною принадлежностью закона. Это сделано по той причине, что история знает при[542]меры законов не обнародовавшихся. А у нас и в настоящее время основные законы предусматривают возможность изданния законов, подлежащих тайне. [...]

[...] Законы могут быть издаваемы вообще такими органами государственной власти, велениям которых подчинены органы, призванные применять закон на практике. В одном и том же государстве может быть несколько таких органов, а потому и законы различаются на несколько видов по различию субъектов, их издающих.

Так как обыкновенно издание более важных юридических норм предоставляется особому законодательному учреждению, ведающему только законодательством и надзором за управлением, а менее важные издаются теми же органами, которые выполняют функции собственно исполнительной власти, то сообразно с этим установляемые органами государственной власти нормы разделяются на законы (loi, Gesetz, law) и указы (decret, Verordnung, order). Так как исполнительные функции должны осуществляться сообразно с законами и самое осуществление их подлежит надзору законодательного учреждения, то и указы подчинены законами; указ обязателен лишь под условием непротиворечия его законам.

В основании такого формального различия законов и указов, по различию властей, их издающих, лежит, конечно, мысль, что они различаются и по содержанию. Более важные юридические нормы, касающиеся наиболее существенных интересов граждан, должны быть установляемы не иначе, как с их согласия или, по крайней мере, с согласия их представителей. Определение же второстепенных подробностей может быть предоставлено одностороннему усмотрению правительства, более компетентного в вопросах технических подробностей. Но это материальное различие указов и законов не поддается определенной и практически осуществимой формулировке, так как невозможно найти объективной меры и внешнего признака для распознавания в этом отношении важного и неважного. Потому везде в конституционных государствах установился на практике такой порядок, что указ не может отменять или изменять закона и, следовательно, все, чего раз коснулись законодательные определения, входит уже в исключительную компетенцию законодательной власти, разве она сама уполномочит правительство на нормировку этих предметов его указами. Напротив, по всем вопросам, не получившим законодательной нормировки, правительство самостоятельно установляет юридические нормы своими указами. От [543] этого общего правила, определяющего взаимное соотношение указов и законов, допускается отступление лишь в случаях крайней необходимости, ради безопасности государства принять чрезвычайные меры, не предусмотренные законом, и невозможности совершить это законодательным порядком. В таких случаях правительство, опираясь на крайнюю необходимость, может издать указ и противоречащий законам, но под условием ответственности за это министров пред палатами. [...]

[...] Закон тем существенно отличается от других источников права, что он представляет не акт применения нормы, как обычай или судебная практика, а акт ее установления. Потому действие закона точно определено не только по отношению к макету, но и по отношению ко времени. Законы действуют только с момента своего издания, так что все совершившееся до его издания не подходит под его определения. Он может быть издан или на определенный срок, или бессрочно, на неопределенное время. В первом случае действие закона прекращается с истечением срока. Во втором, действие закона прекращается отменой его или вновь изданным законом, или обычаем.

Основанием для определения момента вступления закона в действие принимается обыкновенно обнародование. Обнародование законов совершается в настоящее время посредством печатания их в особо для того предназначаемом официальном издании. Но конечно закон не может сделаться известным населению в самый момент выхода в свет того номера собрания узаконений, в котором он напечатан. Нужно время для рассылки это номера по различным местностям государства, нужно время для его прочтения. Поэтому всего удобнее считать, как это установлено в Германской империи, что закон вступает в силу по прошествии нескольких дней по выходе соответственного номера собрания узаконений. Если этот срок достаточно продолжительный, он может быть общим для всех местностей государства, а это представляет ту выгоду, что тогда закон вступает в силу во всем государстве одновременно. В Германии установлен 14-дневный срок для всей империи, и только для колоний установлен особый четырехмесячный срок.

Действие закона прекращается или истечением срока, если закон был издан на определенный срок, или изданием нового закона, его отменяющего. Издание новой конституции отменяет старую лишь в тех ее частях, которые заменены постановлениями новой. Остальные же постановления старой конституции, ничем не замененные в [544] новой, сохраняют действие и только теряют значение конституционного закона. Так, по крайней мере, практикуется во Франции.

Законодательство слагается из ряда отдельных постановлений, издаваемых одно за другим, по мере надобности. Такая дробность уже сама по себе представляет большие неудобства, затрудняя ознакомление с законодательством. Но это неудобство еще усиливается тем, что эти отдельные постановления, относясь по своему происхождению иногда к весьма различным эпохам, представляются существенно разнородными, являясь выражением различных, или даже противоположных, принципов, какими в разное время руководствовалось правительство. В таком случае неизбежны несоответствие и противоречие отдельных частей законодательства между собой.

Поэтому систематическая обработка законодательства, соединение отдельных его постановлений в одно систематическое целое представляется существенной практической потребностью. Такое объединение может совершаться двояким путем: посредством инкорпорации и кодификации.

Под инкорпорацией разумеют такую форму систематической обработки законодательства, когда составитель ограничен в выборе материала одним действующим законодательством, когда имеется в виду изменить только форму, оставляя неизменным самое содержание. Инкорпорация дает объединение уже имеющемуся налицо законодательному материалу. Поэтому она, конечно, может дать только внешнее объединение: противоречий в самом содержании она устранить не может.

Кодификация не ограничивается изменением только формы, она дает систематическое объединение и содержания, а потому кодификатор не ограничивается одним действующим в момент составления кодекса законодательством. Он может черпать свой материал и из обычного права, и из судебной практики, и из иностранного права, и из научной литературы. Кодекс является не новой только формой старого закона, а новым законом в полном смысле слова. [545]

Печатается по: Хропанюк В. Н. Теория государства и права. Хрестоматия. Учебное пособие. – М., 1998, – 944 с. (Красным шрифтом в квадратных скобках обозначается начало текста на следующей  странице печатного оригинала данного издания)