Кистяковский Б.А.

В ЗАЩИТУ ПРАВА

ПУТЬ К ГОСПОДСТВУ ПРАВА

ПРИЧИНА И ЦЕЛЬ В ПРАВЕ

Кистяковский Б.А. Социальные науки и право М., 1916,

С. 615–623, 645– 647, 660–664

[...] Право не может быть поставлено рядом с такими духовными ценностями, как научная истина, нравственное совершенство, религиозная святыня. Значение его более относительно, его содержание создается отчасти изменчивыми экономическими и социальными условиями. Относительное значение права дает повод некоторым теоретикам определять очень низко его ценность. Одни видят в праве только этический минимум, другие считают неотъемлемым элементом его принуждение, т.е. насилие. Если это так, то нет основания упрекать нашу интеллигенцию в игнорировании права. Она стремилась к более высоким и безотносительным идеалам и могла пренебречь на своем пути этою второстепенною ценностью.

Но духовная культура состоит не из одних ценных содержаний. Значительную часть ее составляют ценные формальные свойства интеллектуальной и волевой деятельности. А из всех формальных ценностей право, как наиболее совершенно развитая и почти конкретно осязаемая форма, играет самую важную роль. Право в гораздо большей степени дисциплинирует человека, чем логика и методология, или чем систематические упражнения воли. Главное же, в [369} противоположность индивидуальному характеру этих последних дисциплинирующих систем, право – по преимуществу социальная система и притом единственная социально дисциплинирующая система. Социальная дисциплина создается только правом; дисциплинированное общество и общество с развитым правовым порядком – тождественные понятия.

С этой точки зрения и содержание права выступает в другом освещении. Главное и самое существенное содержание права составляют справедливость и свобода. Правда, справедливость и свобода составляют содержание права в их внешних относительных, обусловленных общественной средой формах. Но внутренняя, более безотносительная, духовная свобода возможна только при существовании свободы внешней; последняя есть самая лучшая школа для первой. Еще более важную роль играют внешние формы для справедливости, так как только благодаря им справедливость превращается из душевного настроения в жизненное дело. Таким образом, и все то ценное, что составляет содержание права, приобретает свое значение в силу основного формального свойства права, выражающегося в его дисциплинирующем действии.

Если иметь в виду это всестороннее дисциплинирующее значение права и отдать себе отчет в том, какую роль оно сыграло в духовном развитии русской интеллигенции, то получатся результаты крайне неутешительные. Русская интеллигенция состоит из людей, которые ни индивидуально, ни социально не дисциплинированы. И это находится в связи с тем, что русская интеллигенция никогда, не уважала права, никогда не видела в нем ценности; из всех культурных ценностей право находилось у нее в наибольшем загоне. При таких условиях у нашей интеллигенции не могло создаться и прочного правосознания, напротив, последнее стоит на крайне низком уровне развития.

Правосознание нашей интеллигенции могло бы развиваться в связи с разработкой правовых идей в литературе. Такая разработка была бы вместе с тем показателем нашей правовой сознательности. Напряженная деятельность сознания, неустанная работа мысли в каком-нибудь направлении всегда получают свое выражение в литературе. В ней прежде всего мы и должны искать свидетельств о том, каково наше правосознание. Но здесь мы наталкиваемся на поразительный факт: в нашей «богатой» литературе в прошлом нет ни одного трактата, ни одного этюда о праве, которые имели бы общественное значение. Ученые юридические исследования у нас, конечно, были, но они всегда составляли достояние только специалистов. Не они нас интересуют, а литература, приобретшая общественное значение; в ней же не было ничего такого, что способно было бы [370] пробудить правосознание нашей интеллигенции. Можно сказать, что в идейном развитии нашей интеллигенции, поскольку оно отразилось в литературе, не участвовала ни одна правовая идея. И теперь в той совокупности идей, из которой слагается мировоззрение нашей интеллигенции, идея права не играет никакой роли. Литература является именно свидетельницей этого пробела в нашем общественном сознании. Как не похоже в этом отношении наше развитие на развитие других цивилизованных народов! У англичан в соответственную эпоху мы видим с одной стороны трактаты Гоббса «О гражданине» и о государстве – «Левиафан» и Фильмера о «Патриархе», а с другой – сочинения Мильтона в защиту свободы слова и печати, памфлеты Лильборна и правовые идеи уравнителей – «левеллеров». Самая бурная эпоха в истории Англии породила и наиболее крайние противоположности в правовых идеях. Но эти идеи не уничтожили взаимно друг друга, и в свое время был создан сравнительно сносный компромисс, получивший свое литературное выражение в этюдах Локка «О правительстве».

У французов идейное содержание образованных людей в XVII столетии определялось далеко не одними естественнонаучными открытиями и натурфилософскими системами. Напротив, большая часть всей совокупности идей, господствовавших в умах французов этого века просвещения, несомненно, была заимствована из «Духа законов» Монтескье и «Общественного договора» Руссо. Это были чисто правовые идеи; даже идея общественного договора, которую в середине XIX столетия неправильно истолковали в социологическом смысле определения генезиса общественной организации, была по преимуществу правовой идеей, устанавливавшей высшую норму для регулирования общественных отношений.

В немецком духовном развитии правовые идеи сыграли не меньшую роль. Здесь к концу XVIII столетия создалась уже прочная многовековая традиция благодаря Альтузию, Пуфендорфу, Тома-зию и Хр. Вольфу. Наконец, в предконституционную эпоху, которая была вместе с тем и эпохой наибольшего расцвета немецкой духовной культуры, право уже признавалось неотъемлемой составной частью этой культуры. Вспомним хотя бы, что три представителя немецкой классической философии – Кант, Фихте и Гегель уделили очень видное место философии права в своих системах. В системе Гегеля философия права занимала совершенно исключительное положение, и потому он поспешил ее изложить немедленно после логики или онтологии, между тем как философия истории, философия искусства и даже философия религии так и остались им ненаписанными и были изданы только после его смерти по запискам его слушателей. Философию права культивировало и большинство других [371] немецких философов, как Гербарт, Краузе, Фриз и друг. В первой половине XIX столетия «Философия права» была, несомненно, наиболее часто встречающейся философской книгой в Германии. Но помимо этого уже во втором десятилетии того же столетия возник знаменитый спор между двумя юристами – Тибо и Савиньи – «О призвании нашего времени к законодательству и правоведению». Чисто юридический спор этот имел глубокое культурное значение; он заинтересовал все образованное общество Германии и способствовал более интенсивному пробуждению его правосознания. Если этот спор ознаменовал окончательный упадок идей естественного права, то в то же время он привел к торжеству новой школы права – исторической. Из этой школы вышла такая замечательная книга, как «Обычное право» Пухты. С нею самым тесным образом связано развитие новой юридической школы германистов, разрабатывающих и отстаивающих германские институты права в противоположность римскому праву. Один из последователей этой школы, Безелер, в своей замечательной книге «Народное право и право юристов» оттенил значение народного правосознания еще больше, чем это сделал Пухта в своем «Обычном праве».

Ничего аналогичного в развитии нашей интеллигенции нельзя указать. У нас при всех университетах созданы юридические факультеты; некоторые из них существуют более ста лет; есть у нас и полдесятка специальных юридических высших учебных заведений. Все это составит на всю Россию около полутораста юридических кафедр. Но ни один из представителей этих кафедр не дал не только книги, но даже правового этюда, который имел бы широкое общественное значение и повлиял бы на правосознание нашей интеллигенции. В нашей юридической литературе нельзя указать даже ни одной статейки, которая выдвинула бы впервые хотя бы такую, по существу неглубокую, но все-таки верную и боевую правовую идею, как Иеринговская «Борьба за право». Ни Чичерин, ни Соловьев не создали чего-либо значительного в области правовых идей. Да и то, хорошее, что они дали, оказалось почти бесплодным: их влияние на нашу интеллигенцию было ничтожно; менее всего нашли в ней отзвук именно их правовые идеи. В последнее время у нас выдвинуты идея возрождения естественного права и идея о праве, как психическом явлении, обладающем большою воспитательною и организующей силой. В нашу научную литературу эти идеи внесли значительное оживление, но говорить о значении их для нашего общественного развития пока преждевременно. Однако ничто до сих пор не дает основания предположить, что они будут иметь широкое общественное значение. В самом деле, где у этих идей тот внешний облик, та определенная формула, которые обыкновенно придают иде[372]ям эластичность и помогают их распространению? Где та книга, которая была бы способна пробудить при посредстве этих идей правосознание нашей интеллигенции? Где наш «Дух законов», наш «Общественный договор»?

Нам могут сказать, что русский народ вступил чересчур поздно на исторически путь, что нам незачем самостоятельно вырабатывать идеи свободы и прав личности, правового порядка, конституционного государства, что все эти идеи давно высказаны, развиты в деталях, воплощены, и потому нам остается только их заимствовать. Если бы это было даже так, то и тогда мы должны были бы все-таки пережить эти идеи; недостаточно заимствовать их, надо в известный момент жизни быть всецело охваченными ими; как бы ни была сама по себе стара та или другая идея, она для переживающего ее впервые всегда нова; она совершает творческую работу в его сознании, ассимилируясь и претворяясь с другими элементами его; она возбуждает его волю к активности, к действию; между тем правосознание русской интеллигенции никогда не было охвачено всецело идеями прав личности и правового государства, и они не пережиты вполне нашей интеллигенцией. Но это и по существу не так. Нет единых и одних и тех же идей свободы личности, правового строя, конституционного государства, одинаковых для всех народов и времен, как нет капитализма или другой хозяйственной или общественной организации, одинаковой во всех странах. Все правовые идеи в сознании каждого отдельного народа получают своеобразную окраску и свой собственный оттенок.

Притупленность правосознания русской интеллигенции и отсутствие интереса к правовым идеям являются результатом застарелого зла – отсутствия какого бы то ни было правового порядка в повседневной жизни русского народа. По поводу этого Герцен еще в начале пятидесятых годов прошлого века писал: «правовая необеспеченность, искони тяготевшая над народом, была для него своего рода школою. Вопиющая несправедливость одной половины его законов научила его ненавидеть и другую; он подчиняется им, как силе. Полное неравенство перед судом убило в нем всякое уважение к законности. Русский, какого бы он звания ни был, обходит или нарушает закон всюду, где это можно сделать безнаказанно; и совершенно так же поступает правительство». Дав такую безотрадную характеристику нашей правовой неорганизованности, сам Герцен, однако, как настоящий русский интеллигент, прибавляет: «Это тяжело и печально сейчас, но для будущего это – огромное преимущество. Ибо это показывает, что в России позади видимого государства не стоит его идеал, государство невидимое, апофеоз существующего порядка вещей».[373]

Итак, Герцен предполагает, что в этом коренном недостатке русской общественной жизни заключается известное преимущество Мысль эта принадлежала не лично ему, а всему кружку людей сороковых годов и, главным образом, славянофильской группе их. В слабости внешних правовых форм и даже в полном отсутствии внешнего правопорядка в русской общественной жизни они усматривали положительную, а не отрицательную сторону. Так, Константин Аксаков утверждал, что в то время, как «западное человечество» • двинулось «путем внешней правды, путем государства», русский народ пошел путем «внутренней правды». Поэтому отношения между народом и Государем в России, особенно до-Петровской, основывались на взаимном доверии и на обоюдном искреннем желании пользы. «Однако, – предполагал он, – нам скажут: или народ или власть могут изменить друг другу. Гарантия нужна!» – и на это он отвечал: «Гарантия не нужна! Гарантия есть зло. Где нужна она, там нет добра; пусть лучше разрушится жизнь, в которой нет добра, чем стоят с помощью зла». Это отрицание необходимости правовых гарантий и даже признание их злом побудило поэта-юмориста Б.Н. Алмазова вложить в уста К.С. Аксакова стихотворение, которое начинается следующими стихами: «По причинам органическим мы совсем не снабжены здравым смыслом юридическим, сим исчадием сатаны. Широка натура русская, нашей правды идеал, не влезает в формы узкие юридических начал» и т.д. В этом стихотворении в несколько утрированной форме, но по существу верно, излагались взгляды Б. С. Аксакова и славянофилов.

Было бы ошибочно думать, что игнорирование значения правовых принципов для общественной жизни было особенностью славянофилов. У славянофилов оно выражалось только в более резкой форме, а эпигонами их было доводимо до крайности. Стоявший в стороне от славянофилов К.Н. Леонтьев утверждал, что «русский человек скорее может быть святым, чем честным» и чуть не прославлял наших соотечественников за то, что им чужда «вексельная честность» западноевропейского буржуа. Наконец, мы знаем, что и Герцен видел некоторое наше преимущество в том, что у нас нет прочного правопорядка. И надо признать общим свойством всей нашей интеллигенции непонимание значения правовых норм для общественной жизни...

Основу прочного правопорядка составляет свобода личности и ее неприкосновенность. Казалось бы, у русской интеллигенции было достаточно мотивов проявлять интерес именно к личным правам. Искони у нас было признано, что все общественное развитие зависит от того, какое положение занимает личность. Поэтому даже смена общественных направлений у нас характеризуется заменой [374] одной формулы, касающейся личности, другой. Одна за другой у нас выдвигались формулы, критически мыслящей, сознательной, всесторонне развитой, самосовершенствующейся, этической, религиозной и революционной личности. Были и противоположные течения, стремившиеся потопить личность в общественных интересах, объявлявшие личность quantite negligaЬle и отстаивавшие соборную личность. Наконец, в последнее время ницшеанство, штирнериан-ство и анархизм выдвинули новые лозунги самодовлеющей личности, эгоистической личности и сверхличности. Трудно найти более разностороннюю и богатую разработку идеала личности, и можно было бы думать, что по крайней мере она является исчерпывающей. Но именно тут мы констатируем величайший пробел: наш индивидуализм всегда был неполным и частичным, так как наше общественное сознание никогда не выдвигало идеала правовой личности. Обе стороны этого идеала – личности, дисциплинированной правом и устойчивым правопорядком, и личности, наделенной всеми правами и свободно пользующейся ими, чужды сознанию нашей интеллигенции.

Целый ряд фактов не оставляет относительно этого никакого сомнения. Духовные вожди русской интеллигенции неоднократно или совершенно игнорировали правовые интересы личности, или выказывали к ним даже прямую враждебность. Так, один из самых выдающихся наших юристов-мыслителей К. Д. Кавелин уделил очень много внимания вопросу о личности вообще: в своей статье «Взгляд на юридический быт древней Руси», появившейся в «Современнике» еще в 1847 году, он первый отметил, что в истории русских правовых институтов личность заслонялась семьей, общиной, государством и не получила своего правового определения; затем с конца шестидесятых годов он занялся вопросами психологии и этики именно потому, что надеялся найти в теоретическом выяснении соотношения между личностью и обществом средство к правильному решению всех наболевших у нас общественных вопросов. Но это не помешало ему в решительный момент в начале шестидесятых годов, когда впервые был поднят вопрос о завершении реформ Александра II, проявить невероятное равнодушие к гарантиям личных прав. В 1862 году в своей брошюре, изданной анонимно в Берлине, и особенно, в переписке, которую он вел тогда с Герценом, он беспощадно критиковал конституционные проекты, которые выдвигались в то время дворянскими собраниями; он считал, что народное представительство будет состоять у нас из дворян и, следовательно, приведет к господству дворянства. Отвергая во имя своих демократических стремлений конституционное государство, он игнорировал, однако, его правовое значение. Для К. Д. Кавели [375] на, поскольку он высказался в этой переписке, как бы не существует бесспорная с нашей точки зрения истина, что свобода и неприкосновенность личности осуществимы только в конституционном государстве, так как вообще идея борьбы за права личности была ему тогда совершенно чужда. [...]

ПУТЬ К ГОСПОДСТВУ ПРАВА

[...] В наше время право должно было бы занять особенно высокое и почетное положение в русской общественной и духовной жизни. Можно было надеяться, что недавно созданные у нас новые органы законодательной власти, благодаря своим полномочиям и составу, возвысят и незыблемо утвердят авторитет закона, как в глазах представителей правительства, так и в сознании русских граждан. Вместе с призывом к жизни Государственной Думы и обновлением Государственного Совета у нас установлен законодательный принцип, по которому «никакой новый закон не может последовать без одобрения Государственного Совета и Государственной Думы» (Осн. Зак., ст. 86), а это впервые проводит, наконец, в нашем правопорядке точную и более или менее прочную грань между законом, с одной стороны, и правительственными указами и административными распоряжениями, с другой. В то же время в наше законодательство введен и принцип верховенства закона, так как указы теперь издаются «в соответствии с законами» (там же, ст. 11).

Как бы кто ни относился к отдельным сторонам нашего нового порядка издания законов, всякий должен согласиться, что в сравнении с прежним порядком он должен был бы увеличить авторитет закона. Можно до известной степени признать возвышенность того идеала единоличного законодателя, который был создан прошлым и который рисовал себе монарха, всемогущего и неограниченного, стоящего выше всех частных и личных интересов, но в то же время хорошо осведомленного и знающего все истинные нужды своего народа, а потому законодательствующего вполне свободно и только в интересах общего блага. У нас эту точку зрения можно было искренно и убежденно отстаивать еще в сороковых годах прошлого столетия; часть лучших людей этой эпохи, славянофилы-идеалисты более точно формулировали и энергично отстаивали этот идеал. Но теперь никто более не может сомневаться в том, что этот идеал неосуществим, ибо при современной сложности жизни одно лицо не может быть осведомлено о всех нуждах народа. Последние искренние защитники идеала прошлого должны были в конце концов с [376] горечью признавать, что при старом порядке законы подготовлялись в тайных закоулках канцелярий и, в лучшем случае, разрабатывались сановниками, опытными в делах управления, но незнакомыми с народной жизнью.

Правда, и новый порядок издания у нас законов никто не считает идеальным, хотя различные лица и общественные группы недовольны им в силу прямо противоположных друг другу причин. Но все-таки этот новый порядок лучше старого. Если наше народное представительство не удовлетворяет идеалу тех, которые требуют, чтобы всякое народное представительство по своему составу точно отражало относительную силу существующих в самом народе течений и направлений, то оно все-таки дает возможность представителям различных направлений высказываться перед страной и оказывать моральное воздействие в пользу защищаемых ими взглядов. К тому же решающее значение для нашего правопорядка имеет самое создание у нас народного представительства, наделенного законодательными полномочиями; оно означает принципиальное признание у нас правового начала, по которому наше действующее право должно постоянно согласоваться с народным правосознанием.

Итак, основные элементы нашего нового порядка издания законов должны были бы, казалось, приводить к росту в русской жизни, т.е. прежде всего в сознании русского правительства и общества, значения и силы закона, а вместе с тем и права, как нормы. Но ни для кого теперь не составляет тайны несомненное падение у нас авторитета закона и права за последнее десятилетие. Как бы ни поражало это явление своею неожиданностью, перед нами бесспорный факт. В моральном отношении право и закон теперь еще в меньшей мере, чем прежде, рисуются в представлении наших правящих кругов и значительной части нашего общества в виде нормы, стоящей над всеми личными, частными и групповыми интересами. Напротив, они рассматриваются в последнее время у нас исключительно, как предписания, направленные в интересах той или иной группы населения; Конечно, нельзя отрицать существования и таких законов, которыми иногда даже преднамеренно оказывается покровительство интересам экономически более сильной части населения в ущерб экономически более слабой его части. Далее, вследствие чрезвычайной сложности и запутанности современных социальных отношений, с одной стороны, и теоретической неразработанности научных принципов законодательной политики и законодательной техники, с другой, новые законы часто оказываются очень неудачно формулированными, а потому при применении их толкуют во многих случаях в угоду более сильным и в ущерб более слабым. Но делать из этого вывод, что законы не могут быть издаваемы иначе, [377] как в угоду интересам господствующей части населения, или что они даже обязательно должны покровительствовать тем или иным групповым интересам, это значит извращать понятия. В идее всякий закон должен господствовать над всеми частными, личными и групповыми интересами, и если это не всегда осуществляется в действительности, а иногда и трудно достижимо, то все-таки свой моральный авторитет закон черпает в этом присущем ему свойстве.

ПРИЧИНА И ЦЕЛЬ В ПРАВЕ

[...] Право надо изучать не только, как систему норм и понятий, но и как реальное явление. Эта научная задача была впервые выдвинута в первом томе сочинения Р. ф. Иеринга «Цель в праве», со времени появления которого еще не протекло и сорока лет. Взявшись за такую задачу, Р. ф. Иеринг естественно должен был уделить значительную часть своего труда различным психологическим, социально-научным и экономическим исследованиям. Но главное место в этом труде занимает его основная мысль, выраженная в самом заглавии и направляющая весь ход произведенного в нем исследования: право есть явление телеологического порядка, его сущность определяется его целью.

Однако едва этот тезис был выдвинут, как ему был противопоставлен и антитезис. У нас С. А. Муромцев, а в Германии Э. Цительман, спустя лишь год после появления труда Р. ф. Иеринга, одновременно и каждый по-своему развил взгляд на право, как явление естественного порядка, сущность которого обусловливается определяющими его и действующими в нем причинами.

Итак, задача исследовать право, как реальное явление, сразу же получила разностороннюю постановку: надо исследовать не только цель, но и причину в праве. Однако эта разносторонняя постановка была дана различными учеными, выступившими со своими идеями в различных странах, отчасти независимо друг от друга, отчасти же в силу чисто диалектического процесса зависимости, приводящей к противопоставлению уже высказанной идеи прямо противоположной ей. Этого одного было бы достаточно для того, чтобы поставленная научная задача не получила должной научной разработки. Но более всего помешало правильной научной разработке этой задачи методологическое несовершенство самой постановки ее.

Если мы прежде всего обратимся к вопросу об исследовании права, как явления, обусловленного известными причинами, то мы уже [378] с самого начала должны будем устранить взгляды Э. Цительмана, высказанные по этому поводу, ввиду их полной научной несостоятельности. Тот отдел одной из глав сочинения Э. Цительмана «Ошибка и правовая сделка», который посвящен «юридической каузальности», основан, несомненно, на недоразумении. Э. Цительман рассматривает отношение между нормой и вызываемым ею результатом, как отношение между причиной и действием. Правда, он не совсем отождествляет эту юридическую причинность с естественной причинностью, а только устанавливает между ними наиболее близкое родство. Ясно, однако, что Э. Цительман упустил в этом случае из виду коренное различие между должным и необходимым, нормой и законом.

Гораздо ближе к истине был поставлен вопрос об изучении права, как явления, обусловленного причинами, С. А. Муромцевым в его сочинении «Определение и основное разделение права». В методологическом отношении особенно важное значение имело в этом случае то обстоятельство, что С. А. Муромцев безусловно противопоставил чисто теоретическое изучение права юридической догматике. Однако задачей чисто научного изучения права он признал исследование причинных соотношений или законов, ведущих к возникновению и развитию права, а не обусловливающих существо права. Таким образом, он подменил вопрос о существе права вопросом о его происхождении. Неудивительно поэтому, что в конце концов осталась непонятой и его в основе вполне правильная методологическая мысль о необходимости провести строгое разграничение между наукой о праве и юридической догматикой, являющейся лишь прикладным знанием и искусством. Виноваты в этом случае и коренные недостатки в формулировании этого методологического положения, допущенные С. А. Муромцевым, так как он не оттенил с должной определенностью и настойчивостью, что догматическая юриспруденция в качестве технической дисциплины подлежит также теоретической разработке, т.е. что и она может быть предметом теории, хотя и научно-технической.

Взгляды С. А. Муромцева на сущность и задачи догматической юриспруденции и послужили главным предметом горячего спора в нашей научной юридической литературе, причем в центре этого спора стоял вопрос о том, какой отдел науки о праве призван исследовать законы правовых явлений. Противники С. А. Муромцева С. В. Пахман и А. X. Гольмстен стремились во что бы то ни стало доказать, что догматическая юриспруденция есть наука в полном смысле слова. Чтобы убедить других в этом, оба они считали нужным отстоять тот взгляд, что догматическая юриспруденция по своим методам родственна естествознанию, т.е. что и она исследует и [379] устанавливает законы. С. В. Пахман, защищая свою мысль, сближал юридическую догматику с математикой, следуя в этом случае за Данквартом. А. X. Гольмстен шел еще дальше и формулировал некоторые из законов, открываемых догматической юриспруденцией. Оба они, несомненно, повторяли в различных вариациях ту же ошибку, которую сделал Э. Цительман, когда он развивал свою теорию юридической причинности. Возражая своим противникам, С. А. Муромцев правильно указал на то, что они смешивают законы с принципами; с своей стороны, проанализировав сущность правовых принципов, он установил их отличие от законов в научном смысле.

К сожалению, этот спор, закончившийся довольно неприятной личной полемикой, прямо не привел к полной ясности не только решения, но и постановки вопроса. Этому помешал целый ряд методологических погрешностей и ошибок, допущенных обеими сторонами, от которых в пылу спора ни та, ни другая сторона не хотела отказаться. Но косвенно этот спор расчистил методологическую почву для выработки путей и приемов дальнейшего построения научного знания о праве. Кроме научно правильного исходного положения, выдвинутого С. А. Муромцевым о методологическом своеобразии догматической юриспруденции, высказанные в этом споре различные соображения о задачах научного познания права дают основание прийти к заключению, что наряду с чисто социологической задачей – исследовать законы возникновения и развития права – существует гораздо более важная научно-теоретическая задача – исследовать те причинные соотношения, которые обусловливают самое существо права. В дальнейшем, однако, представители социально-научного учения о праве разрабатывали только социологические проблемы о причинах и силах, ведущих к образованию и развитию правовых учреждений. Исследованию этих вопросов посвящены наиболее ценные труды М. М. Ковалевского; это же научное направление отстаивает и Ю. С. Гамбаров.

К праву, как явлению естественного порядка, обусловленному известными причинными соотношениями, можно подойти и с другой стороны. Для этого нужно методически правильно поставить исследование его психической природы. Можно было ожидать, что сторонники психологической теории права, которые подвергли резкой критики современные научные направления юриспруденции и поставили своей задачей коренным образом пересмотреть вопрос о методах научного познания права, внесут методологическую ясность в постановку этой проблемы. Но, как мы видели выше, достичь полной методологической ясности в этом вопросе им помешала зависимость их от методов догматической юриспруденции, поро[380]дившая пристрастие лишь к логическим обобщениям и классификациям. Только в последнее время Л. И. Петражицкий более определенно заговорил о необходимости исследовать «причинные свойства права». [...]

 

Печатается по: Хропанюк В. Н. Теория государства и права. Хрестоматия. Учебное пособие. – М., 1998, – 944 с. (Красным шрифтом в квадратных скобках обозначается начало текста на следующей  странице печатного оригинала данного издания)