Виртуальный методический комплекс./ Авт. и сост.: Санжаревский И.И. д. полит. н., проф Политическая наука: электрорнная хрестоматия./ Сост.: Санжаревский И.И. д. полит. н., проф.

  Политическая властьСоциальные основы политикиСубьекты политики

Общество и власть

СУБЪЕКТЫ ПОЛИТИКИ

 

 

Ф. ШМИТТЕР. Неокорпоративизм

Шмиттер Ф. Неокорпоративизм // Полис. 1997. №2. С. 14—22.

 

Из более чем сорока стран мира, пытавшихся, начиная с 1974 г., «перейти» от какой-либо формы авторитаризма к какой-либо форме демократии, многие, возможно даже большинство, в тот или иной мо­мент пытались также добиться заключения «общественного договора» между трудом, капиталом и государством как средства снижения при­сущей переходным процессам неопределенности. Мало кому из них удалялось достичь успеха на этом поприще — даже в выработке фор­мального соглашения, не говоря уже о его претворении в жизнь. Но несмотря на столь обескураживающий опыт, перспектива такого рода неокорпоративистских соглашений остается настолько заманчивой, что ключевые акторы неодемократий продолжают видеть в них свою ос­новную цель.

Не составляют исключения и молодые демократии, возникшие в Восточной Европе и на территории бывшего Советского Союза. В про­цессе перехода от авторитарного правления едва ли не в каждой из них — по крайней мере на уровне риторики, а иногда и на практике — поднимался вопрос о неокорпоративизме или его аналогах: согласовании­[305] [интересов], социальном партнерстве и т.п. Что же такое неокорпоративизм, почему он возникает и каковы его последствия? В предла­гаемой статье я постараюсь дать ответ на эти вопросы.

Определение понятия

У корпоративизма — как явления политической жизни, равно как и концепта политической теории — довольно странная судьба. Ему пели осанну как новому и многообещающему пути достижения гармонии [интересов] между противоборствующими социальными классами; его осуждали как реакционную антидемократическую доктрину, направ­ленную на подавление требований самостоятельных ассоциаций и дви­жений. Практика корпоративизма и само понятие получали самые раз­ные интерпретации и всегда вызывали политическую полемику.

В 1974 г. представители нескольких академических дисциплин из разных стран мира практически одновременно обратились к понятию «корпоративизм» для описания ряда особенностей политической дей­ствительности развитых демократий, которые, по мнению исследовате­лей, далеко не в полной мере объяснялись господствующей моделью, применяемой для характеристики взаимоотношений между государст­вом и обществом, т.е. моделью плюрализма. К неокорпоративистским государствам, социальная ткань которых глубоко пронизана соответст­вующими отношениями, были отнесены прежде всего Австрия, Фин­ляндия, Норвегия и Швеция. Важные элементы неокорпоративизма при выработке макроэкономической политики были отмечены в Ав­стралии, Бельгии, ФРГ, Дании, Нидерландах, а также в таких неодемо­кратиях, как Португалия и Испания. В 1960 — 1970-х гг. попытки (правда, безуспешные) ввести подобную практику делались в Великоб­ритании и Италии. В других странах, к примеру, во Франции, Канаде и Соединенных Штатах, распространение неокорпоративизма, похоже, ограничилось отдельными отраслями или регионами.

И хотя корпоративизм определяли и как идеологию, и как разновид­ность политической культуры или государственного устройства, и как форму организации экономики, и даже как особый тип общества, наи­более продуктивным оказался подход, в рамках которого корпорати­визм рассматривается в качестве одного из возможных механизмов, по­зволяющих ассоциациям интересов посредничать между своими члена­ми (индивидами, семьями, фирмами, локальными сообществами, груп­пами) и различными контрагентами (в первую очередь, государствен­ными и правительственными органами). Главную роль в этом процессе [306] играют прочно укоренившиеся ассоциации с постоянным штатом, ко­торые специализируются на выражении интересов и стремятся выяв­лять, продвигать и защищать их посредством влияния на публичную по­литику. В отличие от политических партий — другого важнейшего по­средника — эти организации не выставляют своих кандидатов на вы­борах и не берут на себя прямую ответственность за формирование правительства. Когда ассоциации интересов (и в особенности вся сеть таких ассоциаций) определенным образом организованы и /или когда они определенным образом участвуют в процессе принятия решений на различных уровнях государственной власти, мы можем говорить о кор­поративизме.

В 1974 г. я предложил свою дефиницию современного корпорати­визма, которая во многом дала толчок последующей полемике. Соглас­но этому определению, неокорпоративизм есть «система представи­тельства интересов, составные части которой организованы в несколь­ко особых, принудительных, неконкурентных, иерархически упорядо­ченных, функционально различных разрядов, официально признанных или разрешенных (а то и просто созданных) государством, наделяющим их монополией на представительство в своей области в обмен на из­вестный контроль за подбором лидеров и артикуляцией требований и приверженностей». При таком подходе упор делался практически ис­ключительно на «входные» параметры явления, т.е. на организацион­ную структуру ассоциаций интересов. По-иному подошел к проблеме Г. Лембрух, определивший то, что он назвал «либеральным» корпора­тивизмом как «особый тип участия больших организованных групп в выработке государственной политики, по преимуществу в области эко­номики, [отличающийся] высоким уровнем межгрупповой коопера­ции». В последующих дефинициях, как правило, предпринимались по­пытки учесть основные параметры рассматриваемого феномена как на «входе», так и на «выходе».

Стоило корпоративизму авторитарио-этатистско-фашистского толка фактически исчезнуть с лица земли (первый удар по нему нанесла послевоенная волна демократизации, а довершила дело новая волна, нахлынувшая после 1974 г.), как стало понятно, кто же действительно добился наибольших успехов в реализации неокорпоративистской мо­дели, правда, в ее более «социальном» (т.е. идущем «снизу») варианте. Это были малые европейские страны, с хорошо организованными ассоциациями интересов и крайне у язвимыми интернационализи­рованными экономиками. Корпоративистские тенденции просматривались [307] особенно отчетливо, если в таких странах име­лись мощные социал-демократические партии, сохранялись ус­тойчивые электоральные предпочтения, если они обладали от­носительным культурным и языковым единством и соблюдали нейтралитет во внешней политике. И напротив, с наивысшими трудностями в поддержании подобных «общественных договоров» столкнулись страны с более слабой социал-демократией, менее посто­янным в своих предпочтениях электоратом и глубокими расхождениями в подходах к решению военных вопросов и проблем безопасности, на­пример Нидерланды и Дания. (Относительный неуспех Бельгии на этом поприще можно объяснить расколом бельгийского общества на сопер­ничающие языковые группы.)

Неокорпоративистский подход

«Неокорпоративистский подход» — это лишь один из подвидов более широкого класса теоретических подходов в политической эконо­мии, известных под названием «институционализм». Общим для всех институционалистских теорий является представление о том, что пове­дение людей — будь то экономическое, социальное или политичес­кое — невозможно объяснить, исходя исключительно из выбора и предпочтений индивидов либо из коллективной идентичности и обяза­тельств, налагаемых группой. Данный тезис направлен прежде всего против ставшего в последнее время довольно модным предположения, что все действия людей могут быть сведены — методологически или эмпирически — к рациональному расчету конкурирующих особей. Одновременно он противостоит и обратной, но не менее ошибочной идее, которая была весьма популярна в прошлом (и которую тут же хо­чется назвать немецкой, поскольку важнейший вклад в ее разработку внесли такие немецкие мыслители, как Гегель, Маркс и фон Герк), что все происходящее вытекает из особенностей глобальных сущностей — племен, общин, классов, наций, «систем» и т.п. Если обратиться к по­зитивной части аргументации институционалистов, то она строится на предположении о том, что где-то между рынком и государством распо­ложена широкая сесть устойчивых моделей коллективного поведения (институтов). Эти модели поведения запутаны и временами противоре­чат друг другу, однако индивиды и коллективы более или менее привы­чно опираются на них, чтобы структурировать свои ожидания относи­тельно поведения других сторон и найти типовые решения возникающих проблем. Подобные «стандартно действующие процедуры» могут [308] показаться, с абстрактной точки зрения или с позиций стороннего на­блюдателя, далеко не оптимальными по своим техническим характе­ристикам, однако они значительно сокращают издержки, связанные с поиском и приобретением информации, и в то же время обеспечивают психологически успокаивающую привычность тем, кто ориентируется на них. Со временем, как правило, их существование получает культур­ное или этическое обоснование в тщательно разработанных идеологи­ях. Случается, что люди начинают внутренне ценить свое участие в та­кого рода институтах, практически независимо от тех внешних благ, ко­торые данное участие обеспечивает. Кроме того (что особенно важно для корпоративистской версии институционализма), функционирова­ние институтов требует специализированного персонала. У тех, кому довелось войти в состав этого персонала, вырабатывается клановый интерес, состоящий не только в поддержании, но и в дальнейшем раз­витии институциональной активности. Определенная доля членских взносов, пожертвований и ассигнований, которые институты получают от своих членов и контрагентов, может быть «инвестирована» для пос­ледующей легитимации их деятельности и расширения круга выполня­емых ими задач. Другими словами, эволюция институционального, т.е. нерыночного и негосударственного, сектора способна быть не только пассивным отражением потребности в его услугах со стороны индиви­дов или властей, но и иметь собственную динамику.

Анализируя подобные институты — к какому бы конкретному под­виду те ни относились, — необходимо отталкиваться от присущего всем им важнейшего качества, а именно от их промежуточного положения между двумя группами автономно существующих и наделенных ресур­сами акторов: индивидами (в том числе семьями и фирмами) и властями (которые могут быть не только общественными, но и частными). Ин­ституты должны черпать свои ресурсы из обоих источников, причем со­отношение объемов вклада каждой из сторон зависит от типа институ­та. Первой они обязаны своим членством (вклад входящих в них лиц не ограничивается лишь финансовыми взносами, но и предполагает добровольное согласие с институциональными нормами), второй — признанием (которое обеспечивает не только правовой статус, но и оп­ределяет степень гарантированного доступа [к принятию решений], фи­нансовые льготы и бюджетные субсидии). Поэтому при анализе такого рода институтов-посредников нельзя игнорировать ни предпочтения и ресурсы индивидов, ни требования и распоряжения государственных [309] органов и других могущественных контрагентов, однако его нельзя свести ни к одному из названных компонентов.

Корпоративизм и демократия

Длительное существование неокорпоративистских институтов на общенациональном и макроэкономическом уровнях несомненно имело определенные позитивные следствия: рост управляемости населения, падение забастовочной активности, большую сбалансированность бюджета, повышение эффективности финансовой системы, снижение уровня инфляции, сокращение безработицы, уменьшение нестабиль­ности в рядах политических элит и затухание тенденции использовать «политический цикл деловой активности». Все это означает, что стра­ны, дальше других продвинувшиеся по пути корпоративизма, являются более управляемыми, что, однако, не делает их более демократичес­кими.

С момента своего возрождения в середине 1970-х гг. понятие кор­поративизма несло на себе клеймо прежних связей с фашизмом и другими формами авторитарного правления. Назвать политию или некий установленный порядок «корпоративистскими» фактически означало обвинить их в недемократичности. Более того, некоторые имманентные черты корпоративизма: подмена индивидов как основных участников политической жизни организациями; рост влияния профессиональных представителей специализированных интересов в ущерб гражданам, обладающим более общими интересами; предоставление отдельным ассоциациям привилегированного (если не эксклюзивного) доступа [к процессу принятия решений]; признание и даже возвышение монопо­лий над конкурирующими друг с другом посредниками с частично со­впадающими сферами охвата; возникновение организационных иерар­хий вплоть до всеобъемлющих общенациональных ассоциаций, подры­вающих автономию местных и более специализированных организа­ций, — казалось, подтверждали справедливость подобных обвинений.

Однако по мере углубления исследований корпоративизма оценки его влияния на демократию начали меняться. Во-первых, многие из от­четливо корпоративистских стран, несомненно, остаются демократи­ческими в том смысле, что в них в полном объеме сохраняются граж­данские свободы, дается самое широкое определение понятия «граж­данства», регулярно проводятся состязательные выборы, исход кото­рых не предрешен заранее, органы власти ответственны за свои дейст­вия и осуществляют политику, учитывающую требования народа. Не-[310]которые из этих стран, в особенности скандинавские, были в числе пер­вых, кто опробовал такие новейшие демократические механизмы, как участие рабочих в управлении предприятиями, полная «открытость» политического процесса, создание института омбудсменов для рассмот­рения жалоб граждан, государственное финансирование политических партий и даже организация фондов наемных работников в целях рас­ширения общественной собственности на средства производства.

Во-вторых, вскоре стало очевидно, что корпоративистские порядки существенным образом видоизменяют условия, определяющие воз­можности соперничающих интересов влиять [на государственные орга­ны]. Спонтанные, добровольные и эпизодические отношения, харак­терные для плюралистической демократии, лишь кажутся более сво­бодными, но на деле порождают большее неравенство доступа к власт­ным структурам. В рамках плюралистической модели привилегирован­ные группы, сравнительно компактно расположенные и обладающие относительно небольшой численностью и концентрированными ресур­сами, имеют естественное преимущество перед большими рассредото­ченными группами, подобными объединениям рабочих или потребите­лей. Корпоративизму же, напротив, присуща тенденция к более про­порциональному распределению ресурсов между организациями, охва­тывающими широкие категории [интересов], и обеспечению по крайней мере формального равенства доступа к принятию решений. Кроме того, прямое включение ассоциаций в процесс реализации принятых реше­ний гарантирует большую чуткость к групповым нуждам, нежели «со­хранение дистанции» между государственной и частной сферами, свой­ственное плюралистической системе.

В свое время мне уже приходилось писать о том, что оценка влияния корпоративизма на демократию во многом зависит от того, какие черты демократической системы наиболее близки тому или иному исследова­телю. Если руководствоваться «классической» точкой зрения, соглас­но которой демократия должна поощрять участие индивидов в приня­тии общественно значимых решений, а все государственные органы — проявлять равную открытость по отношению к требованиям граж­дан, то влияние корпоративистских механизмов следует считать отри­цательным. Если же обратиться к тем параметрам явления, которые проявляются на «выходе», и посмотреть на проблему с точки зрения реальной ответственности властных органов за свои действия и за степень учета в этих действиях нужд граждан, оценка корпоративизма, несомненно, будет более позитивной. Менее однозначным является [311] воздействие корпоративизма на основной механизм демократии — конкуренцию. С одной стороны, вследствие исключения [из общест­венной жизни] борьбы между соперничающими ассоциациями за чле­нов и доступ [к принятию решений] уровень конкуренции вроде бы со­кращается. С другой —он возрастает, так как каждая ассоциация ста­новится полем выражения весьма разнородных представлений об общем интересе. В любом случае следует признать, что под влиянием неокорпоративистской практики происходит постепенная трансформа­ция современных демократий. Наряду с индивидами (если не взамен последних) своего рода гражданами становятся организации. Степень подотчетности [властей] и их восприимчивости [к нуждам граждан] воз­растает, но за счет снижения степени участия индивидов [в политичес­кой жизни] и их доступа [к принятию решений]. Конкуренция внутри организаций начинает заменять конкуренцию между организациями. Развитие данной тенденции происходит не равномерно, не все ее при­знают и далеко не очевидно, каков в конечном счете будет результат; и все же практически во всех современных обществах демократия стано­вится все более связанной «интересами», все более «организованной» и все более «непрямой».

 Перспективы неокорпоративизма

Согласно современным представлениям о природе корпоративизма в передовых индустриальных (капиталистических) обществах, его по­явление обусловлено скорее определенным набором обстоятельств, нежели функциональными качествами. Предполагается, что вероят­ность возникновения подобной формы организации интересов/приня­тия решений зависит от институционального наследия прошлого и по­литических расчетов настоящего. Появление корпоративизма ни в коей мере не является чем-то неизбежным. В современных демократиях имеется множество способов разрешения конфликтов интересов и до­стижения политических компромиссов, и среди них нет такого, который априори и при любой ситуации был бы эффективнее других. То, что в силу специфики классовой самоорганизации в прошлом или опреде­ленного равновесия классовых сил в настоящем будет успешно функ­ционировать в одной стране, может оказаться далеко не столь плодо­творным в соседней. Вдобавок, следует учитывать и тот факт, что в странах, строго либеральных как с точки зрения господствующих там идеологий, так и по форме организации политики, корпоративистские механизмы испытывают острую нехватку легитимности.[312]

Как считают сторонники таких оценок корпоративизма, вероят­ность того, что со временем во всех странах сформируется сходный набор посредничающих институтов и типов деятельности, исчезающе мала. Более того, даже в пределах одной и той же страны значение корпоративистских институтов может существенно меняться, то на­растая, то убывая в зависимости от изменений в относительном со­отношении сил между различными классовыми, отраслевыми и про­фессиональными ассоциациями. Поэтому можно предположить, что в обозримом будущем развитие корпоративизма будет скорее цикли­ческим, а не линейным.

Опыт прошлого, казалось бы, подтверждает данное предположение. «Мода» на корпоративизм, без сомнения, имеет свои приливы и отли­вы, причем весьма регулярные. Его воскрешение как идеологии удоб­нее всего приурочить к папской энциклике Rerum Novarum 1891 г., хотя возрождение и расширение системы ремесленных, промышлен­ных, торговых и сельскохозяйственных палат в некоторых регионах Центральной Европы, началось 20 годами раньше. После Первой ми­ровой войны понятие «корпоративизм» всплыло вновь, причем на этот раз в более светском и этатистском обличьи, и нашло свое самое на­глядное выражение в corporazioni фашистской Италии, за которой последовали Португалия, Испания, Бразилия, вишистская Франция и ряд других стран. Как уже отмечалось, в 1950 — 1960-х гг. нечто по­добное стали практиковать и некоторые малые европейские демокра­тические страны (хотя при этом они тщательно избегали употреблять термин «корпоративизм»). Все это позволяет говорить приблизитель­но о 20—30-годичных циклах развития корпоративизма как идеологи­ческого феномена и политической практики в Западной Европе, хотя в отдельных странах оно шло с запозданием, а в некоторых отраслях хо­зяйства такая цикличность отсутствовала вовсе. К примеру, в течение некоторого времени особую склонность к корпоративизму проявляло сельское хозяйство. В этом секторе производства корпоративистские структуры — вместо того, чтобы появляться и исчезать, — накапли­вались и принимали все более разветвленную форму, а венчала все со­оружение Общая сельскохозяйственная политика Европейского Сооб­щества. Аналогичным образом в большинстве европейских стран со­хранялись устойчивые — пусть и едва заметные — корпоративистские традиции, регулирующие деятельность некоторых профессиональных и ремесленных групп (и защищающие их представителей).[313]

Все это, конечно, лишь поверхностные впечатления. Чтобы приве­денная выше гипотеза обрела статус правдоподобной теории, необхо­димо выявить тот набор переменных и обусловленных обстоятельства­ми условий, которые «побуждают» акторов к смене предпочтений, к от­казу от корпоративистско/консервативных решений в пользу прямо противоположных, т.е. в пользу плюралистической конкуренции и по­литики давления, а затем толкают их в обратном направлении. Наибо­лее подходящая кандидатура на эту роль — цикл деловой активности. Факт, что его периодичность или, точнее, его периодичности не полнос­тью совпадают с периодичностями цикла корпоративизм/плюрализм, может быть опущен на том основании, что институты обладают таким свойством, как «вязкость». Им требуется время, чтобы усвоить новое содержание, отразить новое равновесие сил и преодолеть сопротивле­ние собственных клановых интересов. В то же время имеется немало данных, говорящих о том, что изменения параметров функционирова­ния экономики, в первую очередь — уровня занятости, по-разному влияют на капитал и труд, то усиливая, то понижая их готовность вести «систематический» диалог. Когда рынок труда недостаточен, капита­листы начинают видеть в корпоративистских компромиссах, ограничи­вающих рост заработной платы, прежде скрытые для них достоинства; когда же он избыточен, тред-юнионы обнаруживают, что они могут ис­пользовать названные механизмы для защиты тех уступок, которых удалось добиться ранее. Искушение отказаться от корпоративистских ме­тодов сильнее всего в верхней и нижней точках цикла. И все же подоб­ные экстремальные варианты институционального ответа реализуются весьма редко, что объясняется не только отмеченной выше «вязкос­тью» институтов, но и развитием доверия между ведущими торг клас­совыми ассоциациями. Стороны «недоиспользуют» преимущества мо­мента в обмен на будущие уступки или же руководствуются рациональ­ным расчетом — ведь в противном случае, как только (согласно зако­нам цикла) развитие пойдет в обратном направлении, те, кто в настоя­щее время находится в невыгодном положении, возьмут реванш еще на более разорительных условиях.

В настоящее время в Западной Европе влияние неокорпоративизма на макроэкономическом уровне заметно уменьшилось. И действитель­но, нынешняя фаза развития цикла деловой активности такова, что ка­питалисты не видят особой (или какой-либо вообще) пользы в том, чтобы связывать себя консенсуальными критериями. Даже в Швеции, где корпоративистская практика пережила все прежние спады экономической [314] конъюнктуры и, казалось, прочно укоренилась, переговоры между трудом и капиталом переместились на отраслевой, или мезоуровень. Неокорпоративистскими в изначальном, т.е. макроэкономичес­ком, смысле можно назвать сегодня только Австрию и — в меньшей степени — Норвегию и Финляндию. Но и в этих странах многие вопро­сы, бывшие ранее предметом переговоров между «социальными парт­нерами», решаются теперь на уровне отдельно взятых фирм и предпри­ятий. Конечно, если теория цикла деловой активности верна, можно предположить, что как только будет восстановлена полная занятость, современное наступление капитала на все формы планирования, поли­тику доходов, корпоративистские механизмы и тред-юнионизм как та­ковой (по крайней мере в некоторых странах) ослабнет. [...] Кроме того, в той мере, в какой некие институциональные уловки, извлеченные из опыта одного цикла, переносимы на следующий, можно постепенно преодолеть крайние проявления конфликта интересов — видимо, даже путем асимптотического движения, конечной точкой которого станет формирование совокупности обычаев и порядков, менее чувствитель­ных к циклическим изменениям и более терпимых к потребностям и стремлениям каждой группы.

Этот оптимистический сценарий представляется мне, однако, не­удовлетворительным. Конечно, не исключено, что (нео)корпоративизм включает в себя компонент, реагирующий на изменения в рамках цикла деловой активности, но наличия такого компонента недостаточно даже для того, чтобы объяснить сегодняшнюю жизнеспособность корпора­тивизма, не говоря уже о том, чтобы гарантировать его сохранение в развитых капиталистических демократиях в отдаленном будущем. Мне кажется сомнительным, что эвентуальный возврат к полной занятости (даже в том случае, если он будет сопровождаться возрождением поли­тической значимости социал-демократии) автоматически откроет новую эру макрокорпоративизма. Одна из причин подобного скепти­цизма состоит в том, что под покровом происходящих примерно с 1973 г. количественных сдвигов в темпах роста, уровне занятости, ценах, международной торговле и т.п., похоже, произошли серьезные качественные структурные изменения в производственном процессе, отношения найма и направленности интересов граждан. Здесь не место подробно анализировать литературу, где рассматриваются названные тенденции, но на основе ряда высказываемых там соображений можно прийти к нескольким (умозрительным) заключениям, каждое из которых [315] крайне неблагоприятно с точки зрения перспективы использова­ния корпоративистских решений.

Во-первых, переговоры, направленные на введение стандартных общенациональных макроэкономических параметров, постепенно ут­рачивают свою релевантность, а иногда даже оказываются контрпро­дуктивными, прежде всего в тех случаях, когда требуется выработать политику, которая была бы в силах увеличить производительность и по­высить конкурентоспособность на мировых рынках конкретных секто­ров экономики, особых отраслей производства и даже отдельных пред­приятий.

Во-вторых, и члены, и контрагенты посреднических институтов на­чали по-иному, чем раньше, оценивать роль такого рода структур (в особенности профсоюзов и предпринимательских объединений): как одни, так и другие ищут новые, более дифференцированные формы представительства интересов.

В-третьих, сущностное содержание конфликта интересов (а следо­вательно, и основное внимание субъектов политики) определяется уже не столько классовыми расколами, сколько широкой палитрой дис­кретных интересов, как-то: защита прав потребителя, качество жизни, экология, отношения между полами, этические и иные проблемы, при­чем каждый из этих интересов представляет особое движение.

Трудности, с которыми столкнулся макрокорпоративизм, первона­чально казались не более чем следствием устойчивого падения темпов роста и вялых рынков труда, равно как и усиливающегося финансового кризиса государства. Просто не было излишка для того взаимного взно­са сторон, который облегчал достижение классовых компромиссов в прошлом, и посредники с явной неохотой шли на то, чтобы делить от­ветственность за управление сокращающимися ресурсами. Постепен­но, однако, возникли новые сложности, и их появление говорило о том, что изменение описанных выше обстоятельств не обязательно приве­дет к возврату к прежнему положению дел (status quo ante). Переме­щение занятости из традиционного «ядра» производства в сферу услуг и, в некоторых случаях, в общественный сектор оказало серьезное воз­действие на процесс рекрутирования членов профсоюзов. В тех стра­нах, где уж сложилось относительно много корпоративистских струк­тур, представительность профсоюзов не упала, однако начали происхо­дить существенные изменения в ее «характере»: крупнейшими в наци­ональных конфедерациях стали профсоюзы работников сферы обслу­живания и государственных служащих. Деиндустриализация нанесла [316] серьезный удар по крупным стандартизированным группам квалифици­рованных и полуквалифицированных рабочих (в частности, в металлур­гии), которые ранее играли ведущую роль в коллективных переговорах, а те, кто пришел им на смену (если они вообще вступают в профсоюзы), более рассредоточены территориально и выполняют более индивидуа­лизированные задачи в рамках более неопределенных иерархий власти и вознаграждения. Иными словами, подверглись эрозии, а затем и вовсе рассеялись те самые социальные категории, которые ранее слу­жили основой макроэкономических компромиссов. Сложились крайне неблагоприятные условия для централизованных переговоров относи­тельно заработной платы, пособий и условий труда. В некоторых стра­нах (например, в Швеции) корпоративистская система сохранилась только благодаря переходу на отраслевой уровень.

Более того, новые производственные технологии, основанные на микроэлектронике, перечеркивают традиционные формы разделения труда и привычные профессиональные квалификации, создавая воз­можность организации гибкого производства в рамках относительно небольших производственных единиц. В каком-то смысле все эти про­цессы усиливают потребность в «активном согласии» рабочих — и, со­ответственно, увеличивают заинтересованность предпринимателей в переговорах по качеству, а также количеству трудового вклада. Однако обстановка, в которой осуществляется трудовой процесс, настолько различна, что достигнутые соглашения нелегко свести к стандартному договору и контролировать через посредников. Вот почему профсоюзы и предпринимательские объединения все чаще исключаются из подоб­ных переговоров.

Обострившаяся международная конкуренция и резко возросшая транснациональная мобильность капитала не только дали толчок раз­витию многих описанных выше процессов, но и играют в них самую не­посредственную (и весьма опасную) роль. Неприкрытая угроза того, что производство будет перенесено в другое место или же полностью остановлено, оказывает сильное воздействие на рабочих и вынуждает их к уступкам на уровне предприятий, которые подрывают договорен­ности, достигнутые ранее на общенациональном или отраслевом уров­не. Аналогичным образом жесткая конкуренция между фирмами за­трудняет выработку предпринимательскими объединениями общей по­зиции и единых обязательств. Правительство и государственные орга­ны, чутко реагирующие на эти тенденции в международной обстановке вследствие их влияния на платежные балансы, под давлением со стороны [317] определенных групп интересов увеличивают субсидии и налого­вые льготы некоторым отраслям, а иногда и отдельным фирмам.

Результатом развития названных тенденций, с точки зрения их вли­яния на корпоратизм, стало перемещение корпоративистских структур С макро— на мезоуровень. Основной вопрос заключается в том, оста­новится ли данный процесс на этом уровне или будет развиваться и дальше, пока «систематический диалог» между трудом и капиталом не будет перенесен полностью на уровень фирм или отдельных населен­ных пунктов. Вопреки ожиданиям как либералов, так и марксистов, ка­питалистическая экономика не движется неумолимо ко все более ин­тегрированным национальным рынкам со сходными коэффициентами стоимости по отдельным отраслям производства и отдельным террито­риальным единицам. В ответ на международную конкуренцию и техни­ческие новшества разнообразные политические вмешательства из многочисленных источников «секторизируют» и «регионализируют» эту стоимость. Во имя чего бы такие вмешательства ни осуществля­лись — будь то «промышленная политика» или «региональное разви­тие», — их следствием может оказаться значительная согласованность позиций различных групп интересов относительно финансовых и фис­кальных стимулов, не говоря уже о таких вопросах, как прямое обеспе­чение инфраструктуры, обучение и т.п. Неясно, правда, на каком уров­не будет осуществляться торг: будет ли он направлен на выработку со­глашений между фирмами в рамках целой отрасли производства или же он будет вестись в рамках промежуточных административных единиц, таких как регион или провинция. Профсоюзы и предпринимательские объединения (в особенности последние) уже начали приспосабливать свои внутренние структуры к новым реалиям, но когда уровень, на ко­тором проходит взаимодействие, опускается ниже определенной черты, их посреднические навыки и способность добиваться общего согласия теряют свою релевантность. Межорганизационное корпоративистское согласие становится ненужным; его место занимают динамика межлич­ностных отношений и переговоры между малыми группами.

Твердолобым макрокорпоративистам, убежденным, что корпорати-вистские структуры великолепно приспособлены для регулирования классовых, отраслевых и профессиональных конфликтов капиталисти­ческой экономики и демократической политии, будущее представляет­ся весьма мрачным. Небольшая часть из них — и, прежде всего, Ж. Делор — видит новые и многообещающие возможности для разви­тия корпоративизма в создании сети соответствующих механизмов ведения [318] торга на уровне Европейского Сообщества/Союза. Однако пока что все попытки подобного рода кончились ничем, и система посредни­чества в выражении интересов, которая складывается вокруг ЕС, осо­бенно после принятия Единого Европейского акта 1985 ¾ 86 гг., напо­минает скорее некое подобие неуравновешенного плюрализма и поли­тики давления, характерных для Соединенных Штатов, нежели более упорядоченные, монополистические и иерархические структуры, кото­рые еще присущи большинству входящих в Союз государств.

Печатается по: Политология: хрестоматия / Сост. проф. М.А. Василик, доц. М.С. Вершинин. - М.: Гардарики, 2000. 843 с. (Красным шрифтом в квадратных скобках обозначается начало текста на следующей  странице печатного оригинала данного издания)