К. ШМИТТ. Понятие политического

Шмитт К. Понятие политического // Вопросы социологии. 1992. № 1. С. 37-67.

 

Понятие государства предполагает понятие политического. Соглас­но сегодняшнему словоупотреблению, государство есть политический статус народа, организованного в территориальной замкнутости. Таково предварительное описание, а не определение понятия государства. [24]

Но здесь, где речь идет о сущности политического, это определение и не требуется. [...] Государство по смыслу самого слова и по своей исто­рической явленности есть особого рода состояние народа, именно такое состояние, которое в решающем случае оказывается наиважнейшим (mabgebend), а потому в противоположность многим мыслимым инди­видуальным и коллективным статусам это просто статус, статус как та­ковой. Большего первоначально не скажешь. Оба признака, входящие в это представление: статус и народ, — получают смысл лишь благо­даря более широкому признаку, т.е. политическому, и, если неправиль­но понимается сущность политического, они становятся непонятными.

Редко можно встретить ясное определение политического. По боль­шей части слово это употребляется лишь негативным образом, в про­тивоположность другим понятиям в таких антитезах, как «политика и хозяйство», «политика и мораль», «политика и право», а в праве это опять-таки антитеза «политика и гражданское право» и т.д. [...] Госу­дарство тогда оказывается чем-то политическим, а политическое чем-то государственным, и этот круг в определениях явно неудовлетворите­лен.

В специальной юридической литературе имеется много такого рода описаний политического, которые, однако, коль скоро они не имеют по­литически-полемического смысла, могут быть поняты, лишь исходя из практически-технического интереса в юридическом или администра­тивном разрешении единичных случаев. (...]

Такого рода определения, отвечающие потребностям правовой практики, ищут в сущности лишь практическое средство для отграни­чения различных фактических обстоятельств, выступающих внутри го­сударства в его правовой практике, но целью этих определений не яв­ляется общая дефиниция политического как такового. Поэтому они об­ходятся отсылками к государству или государственному, пока государ­ство и государственные учреждения могут приниматься за нечто само собой разумеющееся и прочное. Понятны, а постольку и научно оправ­данны также и те общие определения понятия политического, которые не содержат в себе ничего, кроме отсылки к «государству», покуда го­сударство действительно есть четкая, однозначно определенная вели­чина и противостоит негосударственным и именно потому «неполити­ческим» группам и «неполитическим» вопросам, т.е. пока государство обладает монополией на политическое. [...]

Напротив, приравнивание «государственного к политическому» становится неправильным и начинает вводить в заблуждение, чем боль-[25]те государство и общество начинают пронизывать друг друга; все во­просы, прежде бывшие государственными, становятся общественны­ми, и наоборот: все дела, прежде бывшие «лишь» общественными, ста­новятся государственными, как это необходимым образом происходит при демократически организованном общественной устройстве (Gemeinwesen). Тогда области, прежде «нейтральные» — религия, культура, образование, хозяйство, — перестают быть «нейтральными» (в смыс­ле негосударственными и неполитическими). В качестве полемического контрпонятия против таких нейтрализации и деполитизаций важных предметных областей выступает тотальное государство тождествен­ности государства и общества, не безучастное ни к какой предметной области, потенциально всякую предметную область захватывающее. Вследствие этого в нем все, по меньшей мере возможным образом, по­литично, и отсылка к государству более не в состоянии обосновать спе­цифический различительный признак «политического». [...]

Определить понятие политического можно, лишь обнаружив и уста­новив специфически политические категории. Ведь политическое имеет свои собственные критерии, начинающие своеобразно действовать в противоположность различным, относительно самостоятельным пред­метным областям человеческого мышления и действования, в особен­ности в противоположность моральному, эстетическому, экономичес­кому. Поэтому политическое должно заключаться в собственных пос­ледних различениях, к которым может быть сведено все в специфичес­ком смысле политическое действование. Согласимся, что в области мо­рального последние различения суть «доброе» и «злое»; в эстетичес­ком — «прекрасное» и «безобразное»; в экономическом — «полез­ное» и «вредное» или, например, «рентабельное» и «нерентабельное». Вопрос тогда состоит в том, имеется ли также особое, иным различением, правда, неоднородное и не аналогичное, но от них все-таки незави­симое, самостоятельное и как таковое уже очевидное различение как простой критерий политического и в чем это различение состоит.

Специфически политическое различение, к которому можно свести политические действия и мотивы, — это различение друга и врага. Оно дает определение понятия через критерий, а не через исчерпывающую дефиницию или сообщение его содержания. Поскольку это различение невыводимо из иных критериев, такое различение применительно к политическому аналогично относительно самостоятельным критериям других противоположностей: доброму и злому в моральном, прекрасно­му и безобразному в эстетическом и т.д. Во всяком случае оно самосто-[26]ятельно не в том смысле, что здесь есть подлинно новая предметная об­ласть, но в том, что его нельзя ни обосновать посредством какой-либо одной из иных указанных противоположностей или же ряда их, ни свес­ти к ним. Если противоположность доброго и злого просто, без даль­нейших оговорок не тождественна противоположности прекрасного и безобразного или полезного и вредного и ее непозволительно непо­средственно редуцировать к таковым, то тем более непозволительно спутывать или смешивать с одной из этих противоположностей проти­воположность друга и врага. Смысл различения друга и врага состоит в том, чтобы обозначить высшую степень интенсивности соединения или разделения, ассоциации или диссоциации; это различение может существовать теоретически и практически независимо оттого, исполь­зуются ли одновременно все эти моральные, эстетические, экономи­ческие или иные различения. Не нужно, чтобы политический враг был морально зол, не нужно, чтобы он был эстетически безобразен, не дол­жен он непременно оказаться хозяйственным конкурентом, а может быть, даже окажется и выгодно вести с ним дела. Он есть именно иной, чужой, и для существа его довольно и того, что он в особенно интенсив­ном смысле есть нечто иное и чуждое, так что в экстремальном случае возможны конфликты с ним, которые не могут быть разрешены ни предпринятым заранее установлением всеобщих норм, ни приговором «непричастного» и потому «беспристрастного» третьего.

Возможность правильного познания и понимания, а тем самым и полномочное участие в обсуждении и произнесении суждения даются здесь именно и только экзистенциальным участием и причастностью. Экстремальный конфликтный случай могут уладить между собой лишь сами участники; лишь самостоятельно может каждый из них решить, означает ли в данном конкретном случае инобытие чужого отрицание его собственного рода существования, и потому оно [инобытие чужого] отражается или побеждается, дабы сохранен был свой собственный, бытийственный род жизни. В психологической реальности легко напра­шивается трактовка врага как злого и безобразного, ибо всякое разли­чение и разделение на группы, а более всего, конечно, политическое как самое сильное и самое интенсивное из них привлекает для поддерж­ки все пригодные для этого различения. Это ничего не меняет в само­стоятельности таких противоположностей. А отсюда следует и обрат­ное: моральное злое, эстетически безобразное или экономически вред­ное от этого еще не оказываются врагом; морально доброе, эстетически прекрасное и экономически полезное еще не становятся другом в спе-[27]цифическом, т.е. политическом, смысле слова. Бытийственная пред­метность и самостоятельность политического проявляются уже в этой возможности отделить такого рода специфическую противополож­ность, как «друг— враг», от других различении и понимать ее как нечто самостоятельное. [...]

Понятие «друг» и «враг» следует брать в их конкретном, экзистен­циальном смысле, а не как метафоры или символы; к ним не должны подмешиваться, их не должны ослаблять экономические, моральные и иные представления, и менее всего следует понимать их психологичес­ки, в частно-индивидуалистическом смысле, как выражение приватных чувств и тенденций. «Друг» и «враг» — противоположности не норма­тивные и не «чисто духовные». Либерализм, для которого типична ди­лемма «дух — экономика» (более подробно рассмотренная ниже в раз­деле восьмом), попытался растворить врага со стороны торгово-деловой в конкуренте, а со стороны духовной в дискутирующем оппоненте. Конечно, в сфере экономического врагов нет, а есть лишь конкуренты; в мире, полностью морализованном и этизированном, быть может, уже остались только дискутирующие оппоненты. Все равно, считают ли это предосудительным или нет, усматривают ли атавистический остаток варварских времен в том, что народы реально подразделяются на груп­пы друзей и врагов, или есть надежда, что однажды это различение ис­чезнет с лица земли; а также независимо от того, хорошо ли и правиль­но ли (по соображениям воспитательным) выдумывать, будто врагов вообще больше нет, — все это здесь во внимание не принимается. Здесь речь идет не о фикциях и нормативной значимости, но о бытийственной действительности и реальной возможности этого различения. Можно разделять или не разделять эти надежды и воспитательные уст­ремления; то, что народы группируются по противоположности «друг — враг», что эта противоположность и сегодня действительна и дана как реальная возможность каждому политически существующему народу, — это разумным образом отрицать невозможно.

Итак, враг не конкурент и не противник в общем смысле. Враг также и не частный противник, ненавидимый в силу чувства антипатии. Враг, по меньшей мере эвентуально, т.е. по реальной возможности, — это только борющаяся совокупность людей, противостоящая точно такой же совокупности. Враг есть только публичный враг, ибо все, что соот­несено с такой совокупностью людей, в особенности с целым народом, становится поэтому публичным. [...] Врага в политическом смысле не [28] требуется лично ненавидеть, и лишь в сфере приватного имеет смысл любить «врага своего», т.е. своего противника. [...]

Политическая противоположность — это противоположность самая интенсивная, самая крайняя, и всякая конкретная противопо­ложность есть противоположность политическая тем более, чем боль­ше она приближается к крайней точке, разделению на группы «друг — враг». Внутри государства как организованного политического единст­ва, которое как целое принимает для себя решение о друге и враге, на­ряду с первичными политическими решениями и под защитой принято­го решения возникают многочисленные вторичные понятия о «полити­ческом». Сначала это происходит при помощи рассмотренного в разде­ле первом отождествления политического с государственным. Результатом такого отождествления оказывается, например, противопостав­ление «государственно-политической» позиции партийно-политичес­кой или же возможность говорить о политике в сфере религии, о школь­ной политике, коммунальной политике, социальной политике и т.д. самого государства. Но и здесь для понятия политического конститу­тивны противоположность и антагонизм внутри государства (разумеет­ся, релятивированные существованием государства как охватывающе­го все противоположности политического единства). Наконец, разви­ваются еще более ослабленные, извращенные до паразитарности и ка­рикатурности виды «политики», в которых от изначального разделения на группы «друг — враг» остается уже лишь какой-то антагонистичес­кий момент, находящий свое выражение во всякого рода тактике и практике, конкуренции и интригах и характеризующий как «политику» самые диковинные гешефты и манипуляции. Но вот то, что отсылка к конкретной противоположности содержит в себе существо политичес­ких отношений, выражено в обиходном словоупотрбелении даже там, где уже полностью потеряно сознание «серьезного оборота дел».

Повседневным образом это позволяют видеть два легко фиксируе­мых феномена. Во-первых, все политические понятия, представления и слова имеют полемический смысл; они предполагают конкретную противоположность, привязаны к конкретной ситуации, последнее следствие которой есть (находящее выражение в войне или революции) разделение на группы «друг — враг», и они становятся пустой и при­зрачной абстракцией, если эта ситуация исчезает. Такие слова, как «го­сударство», «республика», «общество», «класс» и, далее, «суверени­тет», «правовое государство», «абсолютизм», «диктатура», «план», «нейтральное государство» или «тотальное государство» и т.д., непо-[29]нятны, если неизвестно кто in konkreto должен быть поражен, побеж­ден, подвергнут отрицанию и опровергнут посредством именно такого слова. Преимущественно полемический характер имеет и употребле­ние в речи самого слова «политический», все равно, выставляют ли противника в качестве «неполитического» (т.е. того, кто оторван от жизни, упускает конкретное) или же, напротив, стремятся дисквалифи­цировать его, донести на него как на «политического», чтобы возвы­ситься над ним в своей «неполитичности» («неполитическое» здесь имеет смысл чисто делового, чисто научного, чисто морального, чисто юридического, чисто эстетического, чисто экономического или сходных оснований полемической чистоты). Во-вторых, способ выражения, бы­тующий в актуальной внутригосударственной полемике, часто отожде­ствляет ныне «политическое» с «партийно-политическим»: неизбеж­ная «необъективность» всех политических решений, являющаяся лишь отражением имманентного всякому политическому поведению различения «друг — враг», находит затем выражение в том, как убоги формы, как узки горизонты партийной политики, когда речь идет о за­мещении должностей, о прибыльных местечках; вырастающее отсюда требование «деполитизации» означает лишь преодоление партийно-политического и т.д. Приравнивание политического к партийно-поли­тическому возможно, если теряет силу идея охватывающего, релятивирующего все внутриполитические партии и их противоположности по­литического единства («государства»), и вследствие этого внутригосу­дарственные противоположности обретают большую интенсивность, чем общая внешнеполитическая противоположность другому государ­ству. Если партийно-политические противоположности внутри госу­дарства без остатка исчерпывают собой противоположности полити­ческие, то тем самым достигается высший предел «внутриполитичес­кого» ряда; т.е. внутригосударственное, а не внегосударственное раз­деление на группы «друг — враг» имеет решающее значение для во­оруженного противостояния. Реальная возможность борьбы, которая должна всегда наличествовать, дабы речь могла вестись о политике, при такого рода «примате внутренней политики» относится, следова­тельно, уже не к войне между организованными единствами народов (государствами или империями), но к войне гражданской.

Ибо понятие «враг» предполагает лежащую в области реального эвентуальность борьбы. Тут надо отрешиться от всех случайных, под­верженных историческому развитию изменений в технике ведения войны и изготовления оружия. Война есть вооруженная борьба между [30] организованными политическими единствами, гражданская война — вооруженная борьба внутри некоторого (становящегося, однако, в силу этого проблематическим) организованного единства. Существенно в понятии оружия то, что речь идет о средстве физического убийства людей. Так же, как и слово «враг», слово «борьба» следует здесь по­нимать в смысле бытийственной изначальности. Оно означает не кон­куренцию, не чисто духовную борьбу-дискуссию, не символическое бо­рение, некоторым образом всегда совершаемое каждым человеком, ибо ведь и вся человеческая жизнь есть борьба и всякий человек — борец. Понятия «друг», «враг» и «борьба» свой реальный смысл по­лучают благодаря тому, что они в особенности соотнесены и сохраняют особую связь с реальной возможностью физического убийства. Война следует из вражды, ибо эта последняя есть бытийственное отрицание чужого бытия. Война есть только крайняя реализация вражды. Ей не нужно быть чем-то повседневным, чем-то нормальным, но ее и не надо воспринимать как нечто идеальное или желательное, а скорее, она должна оставаться в наличии как реальная возможность, покуда смысл имеет понятие врага.

Итак, дело отнюдь не обстоит таким образом, словно бы политичес­кое бытие (Dasein) — это не что иное, как кровавая война, а всякое политическое действие — это действие военное и боевое, словно бы всякий народ непрерывно и постоянно был относительно всякого иного народа поставлен перед альтернативой «друг или враг», а политически правильным не могло бы быть именно избежание войны. Даваемая здесь дефиниция политического не является ни беллицистской, или ми­литаристской, ни империалистической, ни пацифистской. Она не явля­ется также попыткой выставить в качестве социального идеала побе­доносную войну или удачную революцию, ибо ни война, ни революция не суть ни нечто социальное, ни нечто идеальное. [...]

Поэтому «друг — враг» как критерий различения тоже отнюдь не означает, что определенный народ вечно должен быть другом или вра­гом определенного другого народа или что нейтральность невозможна или не могла бы иметь политического смысла. Только понятие ней­тральности, как и всякое политическое понятие, тоже в конечном счете предполагает реальную возможность разделения на группы «друг — враг», а если бы на земле оставался только нейтралитет, то тем самым конец пришел бы не только войне, но и нейтралитету как таковому, равно как и всякой политике, в том числе и политике по избежанию войны, которая кончается, как только реальная возможность борьбы [31] отпадает. Главное значение здесь имеет лишь возможность этого ре­шающего случая, действительной борьбы, и решение о том, имеет ли место этот случай или нет.

Исключительность этого случая не отрицает его определяющего ха­рактера, но лишь она обосновывает его. Если войны сегодня не столько многочисленны и повседневны, как прежде, то они все-таки настолько же или, быть может, еще больше прибавили в одолевающей мощи, на­сколько убавили в частоте и обыденности. Случай войны и сегодня — «серьезный оборот дел». Можно сказать, что здесь, как и в других слу­чаях, исключение имеет особое значение, играет решающую роль и об­нажает самую суть вещей. Ибо лишь в действительной борьбе сказы­ваются крайние последствия политического разделения на группы дру­зей и врагов. От этой чрезвычайной возможности жизнь людей получа­ет свое специфически политическое напряжение.

Мир, в котором была бы полностью устранена и исчезла бы возмож­ность такой борьбы, окончательно умиротворенный земной шар, стал бы миром без различения друга и врага и вследствие этого миром без политики. В нем, быть может, имелись бы множество весьма интерес­ных противоположностей и контрастов, всякого рода конкуренция и ин­триги, но не имела бы смысла никакая противоположность, на основа­нии которой от людей могло бы требоваться самопожертвование и им давались бы полномочия проливать кровь и убивать других людей. И тут для определения понятия «политическое» тоже не важно, желате­лен ли такого рода мир без политики как идеальное состояние. Феномен «политическое» можно понять лишь через отнесение к реальной воз­можности разделения на группы друзей и врагов, все равно, что отсюда следует для религиозной, моральной, эстетической, экономической оценки политического.

Война как самое крайнее политическое средство вскрывает лежа­щую в основе всякого политического представления возможность этого различения друга и врага и потому имеет смысл лишь до тех пор, пока это представление реально наличествует или по меньшей мере реально возможно в человечестве. Напротив, война, которую ведут по «чисто» религиозным, «чисто» моральным, «чисто» юридическим или «чисто» экономическим мотивам, была бы противна смыслу. Из специфических противоположностей этих областей человеческой жизни невозможно шести разделение по группам друзей и врагов, а потому и какую-либо войну тоже. Войне не  нужно быть ни чем-то благоспасительным, ни чем-то морально добрым, ни чем-то рентабельным; ныне она, вероят-[32]но, ничем из этого не является. Этот простой вывод по большей части затуманивается тем, что религиозные, моральные и другие противопо­ложности усиливаются до степени политических и могут вызывать об­разование боевых групп друзей или врагов, которое имеет определяю­щее значение. Но если дело доходит до разделения на такие боевые группы, то главная противоположность больше уже не является чисто религиозной, моральной или экономической, она является противопо­ложностью политической. Вопрос затем состоит всегда только в том, наличествует ли такое разделение на группы друзей и врагов как реаль­ная возможность или как действительность или же его нет независимо оттого, какие человеческие мотивы оказались столь сильны, чтобы его вызвать.

Ничто не может избежать неумолимых следствий политического. Если бы враждебность пацифистов войне стала столь сильна, что смог­ла бы вовлечь их в войну против непацифистов, в некую войну против войны, то тем самым было бы доказано, что она имеет действительно политическую силу, ибо крепка настолько, чтобы группировать людей как друзей и врагов. Если воля воспрепятствовать войне столь сильна, что ей не страшна больше сама война, то, значит, она стала именно по­литическим мотивом, т.е. она утверждает, пусть даже лишь как вероят­ную возможность, войну и даже смысл войны. В настоящее время это кажется самым перспективным способом оправдания войны. Война тогда разыгрывается в форме «последней окончательной войны чело­вечества». Такие войны — это войны по необходимости, особенно ин­тенсивные и бесчеловечные, ибо они, выходя за пределы политическо­го, должны одновременно умалять врага в категориях моральных и иных и делать его бесчеловечным чудовищем, которое должно быть не только отогнано, но и окончательно уничтожено, т.е. не является более только подлежащим водворению обратно в свои пределы врагом. Но в возможности таких войн особенно явственно сказывается то, что сегод­ня война как возможность еще вполне реальна, а только об этом и идет речь при различении друга и врага и познании политического. [...]

Всякая противоположность — религиозная, моральная, экономи­ческая или этническая.— превращается в противоположность полити­ческую, если она достаточно сильна для того, чтобы эффективно разде­лять людей на группы друзей и врагов. Политическое заключено не в самой борьбе, которая опять-таки имеет свои собственные техничес­кие, психологические и военные законы, но, как сказано, в определяе­мом этой реальной возможностью поведении, в ясном познании опре­[33]деляемой ею собственной ситуации и в задаче правильно различать друга и врага. Религиозное сообщество, которое как таковое ведет войны, будь то против членов другого религиозного сообщества, будь то иные, есть — помимо того что оно является сообществом религиоз­ным — некое политическое единство. Оно является политической ве­личиной даже тогда, когда лишь в негативном смысле имеет возмож­ность влиять на этот чрезвычайно важный процесс, когда в состоянии препятствовать войнам путем запрета для своих членов, т.е. решающим образом отрицать качества врага за противником. То же самое отно­сится к базирующемуся на экономическом фундаменте объединению людей, например промышленному концерну или профсоюзу. Так же и «класс» в марксистском смысле слова перестает быть чем-то чисто экономическим и становится величиной политической, если достигает этой критической точки, т.е. принимает всерьез классовую «борьбу», рассматривает классового противника как действительного врага и бо­рется против него, будь то как государство против государства, будь то внутри государства, в гражданской войне. Тогда действительная борьба необходимым образом разыгрывается уже не по экономическим зако­нам, но наряду с методами борьбы в узком, техническом смысле имеет свою политическую необходимость и ориентацию, коалиции, компро­миссы и т.д. Если внутри некоего государства пролетариат добивается для себя политической власти, то возникает именно пролетарское го­сударство, которое является политическим образованием в не меньшей мере, чем национальное государство, государство священников, тор­говцев или солдат, государство чиновников или какая-либо иная кате­гория политического единства. Если по противоположности пролета­риев и буржуа удается разделить на группы друзей и врагов все чело­вечество в государствах пролетариев и государствах капиталистов, а все иные разделения на группы друзей и врагов тут исчезнут, то явит себя вся та реальность политического, какую обретают все эти перво­начально якобы чисто экономические понятия. Если политической мощи класса или иной группы внутри некоторого народа хватает лишь на то, чтобы воспрепятствовать всякой войне, какую следовало бы вести вовне, но нет способности или воли самим взять государственную власть, самостоятельно различать друга и врага и в случае необходи­мости вести войну, тогда политическое единство разрушено.

Политическое может извлекать свою силу из различных сфер человеческой жизни, из религиозных, экономических, моральных и иных противоположностей; политическое не означает никакой собственной [34] предметной области, но только степень интенсивности ассоциации или диссоциации людей, мотивы которых могут быть религиозными, наци­ональными (в этническом или в культурном смысле), хозяйственными или же мотивами иного рода, и в разные периоды они влекут за собой разные соединения и разъединения. Реальное разделение на группы друзей и врагов бытийственно столь сильно и имеет столь определяю­щее значение, что неполитическая противоположность в тот самый мо­мент, когда она вызывает такое группирование, отодвигает на задний план свои предшествующие критерии и мотивы: «чисто» религиозные, «чисто» хозяйственные, «чисто» культурные — и оказывается в под­чинении у совершенно новых, своеобразных и с точки зрения этого ис­ходного пункта, т.е. «чисто» религиозного, «чисто» хозяйственного или иного, часто весьма непоследовательных и «иррациональных» условий и выводов отныне уже политической ситуации. Во всяком случае груп­пирование, ориентирующееся на серьезный оборот дел, является поли­тическим всегда. И потому оно всегда есть наиважнейшее разделение людей на группы, а потому и политическое единство, если оно вообще наличествует, есть наиважнейшее «суверенное» единство в том смыс­ле, что по самому понятию именно ему всегда необходимым образом должно принадлежать решение относительно самого важного случая, даже если он исключительный.

Здесь весьма уместно слово «суверенитет», равно как и слово «единство». Оба они отнюдь не означают, что каждая частность суще­ствования всякого человека, принадлежащего к некоему политическо­му единству, должна была бы определяться исходя из политического и находиться под его командованием или же что некая централистская система должна была бы уничтожить всякую иную организацию или корпорацию. Может быть так, что хозяйственные соображения ока­жутся сильнее всего, что желает правительство якобы экономически нейтрального государства; в религиозных убеждениях власть якобы конфессионально нейтрального государства равным образом легко об­наруживает свои пределы. Речь же всегда идет о случае конфликта. Если противодействующие хозяйственные, культурные или религиоз­ные силы столь могущественны, что принимают решение о серьезном обороте дел исходя из своих специфических критериев, то именно тут они и стали новой субстанцией политического единства. Если они не­достаточно могущественны, чтобы предотвратить войну, решение о ко­торой принято вопреки их интересам и принципам, то обнаруживается, что критической точки политического они не достигли. Если они доста­[35]точно могущественны, чтобы предотвратить войну, желательную их го­сударственному руководству, но противоречащую их интересам или принципам, однако недостаточно могущественны, чтобы самостоятель­но, по своим критериям и по своему решению назначать [bestimmen] войну, то в этом случае никакой единой политической величины в на­личии больше нет. Как бы то ни было, вследствие ориентации на возможность серьезного оборота дел, т.е. действительной борьбы против действительного врага, политическое единство необходимо либо явля­ется главенствующим для разделения на группы друзей или врагов единством и в этом (а не в каком-либо абсолютистском) смысле оказы­вается суверенным, либо же его вообще нет. [...]

Государству как сущностно политическому единству принадлежит jus belli, т.е. реальная возможность в некоем данном случае в силу соб­ственного решения определить врага и бороться с врагом. Какими тех­ническими средствами ведется борьба, какая существует организация войска, сколь велики виды на победу в войне, здесь безразлично, покуда политически единый народ готов бороться за свое существование и свою независимость, причем он в силу собственного решения опреде­ляет, в чем состоит его независимость и свобода. Развитие военной тех­ники ведет, кажется, к тому, что остаются еще, может быть, лишь не­многие государства, промышленная мощь которых позволяет им вести войну, в то время как малые и более слабые государства, добровольно или вынужденно отказываются от jus belli, если им не удается посред­ством правильной политики заключения союзов сохранить свою само­стоятельность. Это развитие отнюдь не доказывает, что война, государ­ство и политика вообще закончились. Каждое из многочисленных из­менений и переворотов в человеческой истории и развитии порождало новые формы и новые измерения политического разделения на группы, уничтожало существовавшие ранее политические образования, вызы­вало войны внешние и войны гражданские и то умножало, то уменьша­ло число организованных политических единств.

Государство как наиважнейшее политическое единство сконцентри­ровало у себя невероятные полномочия: возможность вести войну и тем самым открыто распоряжаться жизнью людей. Ибо jus belli содержит в себе такое полномочие; оно означает двойную возможность: возмож­ность требовать от тех, кто принадлежит к собственному народу, готов­ности к смерти и готовности к убийству и возможность убивать людей, стоящих на стороне врага. Но эффект, производимый нормальным го­сударством, состоит прежде всего в том, чтобы ввести полное умиро-[36]творение внутри государства и принадлежащей ему территории, уста­новить «спокойствие, безопасность и порядок» и тем самым создать нормальную ситуацию, являющуюся предпосылкой того, что правовые нормы вообще могут быть значимы, ибо всякая норма предполагает нормальную ситуацию и никакая норма не может быть значима в со­вершенно ненормальной применительно к ней ситуации.

В критических ситуациях эта необходимость внутригосударственно­го умиротворения ведет к тому, что государство как политическое един­ство совершенно самовластно, покуда оно существует, определяет и «внутреннего врага». [...] Это в зависимости от поведения того, кто объявлен врагом, является знаком гражданской войны, т.е. разруше­ния государства как некоего в себе умиротворенного, территориально в себе замкнутого и непроницаемого для чужих, организованного поли­тического единства. Через гражданскую войну решается затем даль­нейшая судьба этого единства. К конституционному, гражданскому, правовому государству это относится в не меньшей степени, чем к лю­бому другому государству, а пожалуй, даже считается тут еще более не­сомненным, несмотря на все ограничения, налагаемые конституцион­ным законом на государство. [...]

В экономически функционирующем обществе достаточно средств, чтобы выставить за пределы своего кругооборота и ненасильственным, «мирным» образом обезвредить побежденного, неудачника в экономи­ческой конкуренции или даже «нарушителя спокойствия», говоря кон­кретно, уморить его голодом, если он не подчиняется добровольно; в чисто культурной, или цивилизационной, общественной системе не будет недостатка в «социальных показаниях», чтобы избавить себя от нежелательных угроз или нежелательного прироста. Но никакая про­грамма, никакой идеал, никакая норма и никакая целесообразность не присвоят права распоряжения физической жизнью других людей. Все­рьез требовать от людей, чтобы они убивали людей и были готовы уми­рать, дабы процветали торговля и промышленность выживших или росла потребительская способность их внуков, — жестоко и безумно. Проклинать войну как человекоубийство, а затем требовать от людей, чтобы они вели войну и на войне убивали и давали себя убивать, чтобы «никогда снова не было войны», — это явный обман. Война, готов­ность борющихся людей к смерти, физическое убиение других людей, стоящих на стороне врага, — у всего этого нет никакого нормативного смысла, но только смысл экзистенциальный, и именно в реальности си­туации действительной борьбы против действительного врага, а не в [37] каких-то идеалах, программах или совокупностях норм. Нет никакой рациональной цели, никакой сколь бы то ни было правильной нормы, никакой сколь бы то ни было образцовой программы, никакого сколь 5ы то ни было прекрасного социального идеала, никакой легитимности или легальности, которые бы могли оправдать, что люди за это взаимно убивают один другого. [... ]

Конструкции, содержащие требование справедливой войны, обычно служат опять-таки какой-либо политической цели. Требовать от обра­зовавшего политическое единство народа, чтобы он вел войны лишь на справедливом основании, есть именно либо нечто само собой разумею­щееся, если это значит, что война должна вестись только против дей­ствительного врага, либо же за этим скрывается политическое устрем­ление подсунуть распоряжение jus belli в другие руки и найти такие нормы справедливости, о содержании и применении которых в отдель­ном случае будет решать не само государство, но некий иной, третий, который, таким образом, будет определять, кто есть враг. Покуда народ существует в сфере политического, он должен — хотя бы и только в крайнем случае (но о том, имеет ли место крайний случай, решает он сам, самостоятельно) — определять различение друга и врага. В этом состоит существо его политической экзистенции. Если у него больше нет способности или воли к этому различению, он прекращает полити­чески существовать. Если он позволяет, чтобы кто-то чужой предписывал ему, кто есть его враг и против кого ему можно бороться, а против кого нет, он больше уже не является политически свободным народом и подчинен иной политической системе или же включен в нее. Смысл войны состоит не в том, что она ведется за идеалы или правовые нормы, но в том, что ведется она против действительного врага. Все замутнения этой категории «друг — враг» объясняются смешением с какими-либо абстракциями или нормами. [...]

Если часть народа объявляет, что у нее врагов больше нет, то тем самым в силу положения дел она ставит себя на сторону врагов и по­могает им, но различение друга и врага тем самым отнюдь не устранено. Если граждане некоего государства заявляют, что лично у них врагов нет, то это не имеет отношения к вопросу, ибо у частного человека нет политических врагов; такими заявлениями он в лучшем случае хочет сказать, что он желал бы выйти из той политической совокупности, к которой он принадлежит по своему тут-бытию, и отныне жить лишь как частное лицо. Далее, было бы заблуждением верить, что один отдель­ный народ мог бы, объявив дружбу всему миру или же посредством [38] того, что он добровольно разоружится, устранить различение друга и врага. Таким образом мир не деполитизируется и не переводится в со­стояние чистой моральности, чистого права или чистой хозяйственнос­ти. Если некий народ страшится трудов и опасностей политической эк­зистенции, то найдется именно некий иной народ, который примет на себя эти труды, взяв на себя его «защиту против внешних врагов» и тем самым политическое господство; покровитель (Schutzherr) определяет затем врага в силу извечной взаимосвязи защиты (Schutz) и повинове­ния. [...]

Из категориального признака политического следует плюрализм мира государств. Политическое единство предполагает реальную воз­можность врага, а тем самым и другое, сосуществующее политическое единство. Поэтому на Земле, пока вообще существует государство, есть много государств и не может быть обнимающего всю Землю и все человечество мирового «государства». Политический мир — это не универсум, а плюриверсум. [...] Политическое единство по своему су­ществу не может быть универсальным, охватывающим все человечест­во и весь мир единством. Если различные народы, религии, классы и другие группы обитающих на Земле людей окажутся в целом объеди­нены таким образом, что борьба между ними станет немыслимой и не­возможной, то и гражданская война внутри охватывающей всю Землю империи даже как нечто возможное никогда уже не будет фактически приниматься в расчет, т.е. различение друга и врага прекратится даже в смысле чистой эвентуальности, тогда будут лишь свободные от поли­тики мировоззрение, культура, цивилизация, хозяйство, мораль, право, искусство, беседы и т.д., но не будет ни политики, ни государства. На­ступит ли, и если да, то когда, такое состояние на Земле и в человече­стве, я не знаю. Но пока его нет. Предполагать его существующим было бы бесчестной фикцией. И весьма недолговечным заблуждением было бы мнение, что ныне (поскольку война между великими державами легко перерастает в мировую войну) окончание войны должно пред­ставлять собой мир во всем мире и тем самым идиллическое состояние полной и окончательной деполитизации.

Человечество как таковое не может вести никакой войны, ибо у него нет никакого врага, по меньшей мере на этой планете. Понятие «чело­вечество» исключает понятие «враг», ибо и враг не перестает быть че­ловечеством, и тут нет никакого специфического различения. То, что войны ведутся во имя человечества, не есть опровержение этой простой истины, но имеет лишь особенно ярко выраженный политический [39] смысл. Если государство во имя человечества борется со своим поли­тическим врагом, то это не война человечества, но война, для которой определенное государство пытается в противоположность своему военному противнику оккупировать универсальное, понятие, чтобы идентифицировать себя с ним (за счет противника), подобно тому как можно злоупотребить понятиями «мир», «справедливость», «про­гресс», «цивилизация», чтобы истребовать их для себя и отказать в них врагу. «Человечество» — особенно пригодный идеологический ин­струмент империалистических экспансий и в своей этически-гумани­тарной форме это специфическое средство экономического империа­лизма. [...]

Напрашивается, однако, вопрос, каким людям достанется та чудо­вищная власть, которая сопряжена со всемирной хозяйственной и тех­нической централизацией. [...] Ответить на него можно оптимистичес­кими или пессимистическими предположениями, которые в конечном счете сводятся к некоторому антропологическому исповеданию веры.[...]

Все теории государства и политические идеи можно испытать в от­ношении их антропологии и затем подразделить в зависимости от того, предполагается ли в них, сознательно или бессознательно, «по природе злой» или «по природе добрый» человек. Различение имеет совершен­но обобщенный характер, его не надо брать в специальном моральном или этическом смысле. Решающим здесь является проблематическое или непроблематическое понимание человека как предпосылки всех дальнейших политических расчетов, ответ на вопрос, является ли чело­век существом «опасным» или безопасным, рискованным или безвред­ным, нерискованным». [...]

Что к этим формулам можно свести в особенности противополож­ность так называемых авторитарных и анархистских теорий, это я по­казывал неоднократно. Часть теорий и конструкций, которые таким об­разом предполагают, что человек «хорош», либеральны и полемичес­ким образом направлены против вмешательства государства, не будучи к собственном смысле слова анархическими. Когда речь идет об откры­том анархизме, то уже совершенно ясно, насколько тесно связана вера и «естественную доброту» с радикальным отрицанием государства, одно следует из другого и взаимно подкрепляется. Напротив, для либе­рала доброта человека не более чем аргумент, с помощью которого го­сударство ставится на службу «обществу»; таким образом, это означает только, что «общество» имеет свой порядок в себе самом, а государ-[40]ство есть лишь его недоверчиво контролируемый, скованный жестко определенными границами подданный. [...] Враждебный государству радикализм возрастает в той же мере, в какой растет вера в радикаль­ное добро человеческой природы. Буржуазный либерализм никогда не был радикален в политическом смысле. Но само собой разумеется, что его отрицание государства и политического, его нейтрализации, деполитизации и декларации свободы равным образом имеют политический смысл и в определенной ситуации полемически направляются против определенного государства и его политической власти. Только это, соб­ственно, не теория государства и не политическая идея. Правда, либе­рализм не подверг государство радикальному отрицанию, но, с другой стороны, и не обнаружил никакой позитивной теории государства и ни­какой собственной государственной реформы, но только попытался связать политическое исходя из этического и подчинить его экономи­ческому; он создал учение о разделении и взаимном уравновешении «властей», т.е. систему помех и контроля государства, которую нельзя охарактеризовать как теорию государства или как политический кон­структивный принцип.

Соответственно сохраняет свою силу то примечательное и весьма беспокоящее многих утверждение, что во всех политических теориях предполагается, что человек — «злое» существо, т.е. он никоим обра­зом не рассматривается как непроблематический, но считается «опас­ным» и динамичным. [...]

Поскольку же сфера политического в конечном счете определяется возможностью врага, то и политические представления не могут с ус­пехом брать за исходный пункт антропологический «оптимизм». Иначе вместе с возможностью врага они бы отрицали и всякие специфически политические следствия. [...]

Либерализмом последнего столетия все политические представле­ния были своеобразно и систематически изменены и денатурированы. В качестве исторической реальности либерализм столь же мало избег политического, как и любое значительное историческое движение, и даже его нейтрализация и деполитизация, касающаяся образования, хозяйства и т.д., имеют политический смысл. Либералы всех стран вели политику, как и другие люди, и вступали в коалиции также и с нелибе­ральными элементами и идеями, оказываясь национал-либералами, социал-либералами, свободно-консервативными, либеральными като­ликами и т.д. В особенности же они связывали себя с совершенно не­либеральными, по существу своему политическими и даже ведущими к [41] тотальному государству силами демократии. Вопрос, однако, состоит в том, можно ли из чистого и последовательного понятия индивидуалис­тического либерализма получить специфически политическую идею. На это следует ответить: нет. Ибо отрицание политического, которое содержится во всяком последовательном индивидуализме, может быть, и приводит к политической практике недоверия всем мыслимым поли­тическим силам и формам государства, но никогда не дает подлинно по­зитивной теории государства и политики. И вследствие этого имеется либеральная политика как полемическая противоположность государ­ственным, церковным или иным ограничениям индивидуальной свобо­ды, торговая политика, церковная и школьная политика, культурная политика, но нет просто либеральной политики, а всегда лишь либе­ральная критика политики. [...]

 Что хозяйственные противоположности стали политическими и что Дрогло возникнуть понятие «хозяйственная властная позиция», только показывает, что точка политического может быть достигнута исходя из хозяйства, как и всякой предметной области. [...] Экономически фунди­рованный империализм, конечно, попытается ввести на Земле такое состояние, в котором он сможет беспрепятственно применять свои хо­зяйственные средства власти: эмбарго на кредиты, эмбарго на сырье, разрушение чужой валюты и т.д. — и сможет обходиться этими сред­ствами. Он будет считать «внеэкономическим насилием», если народ или иная группа людей попытается избежать действия этих «мирных» методов. [...] Наконец, в его распоряжении еще имеются технические средства для насильственного физического убиения — технически со­вершенное современное оружие, которое с применением капитала и интеллекта делается столь неслыханно пригодным, чтобы в случае не­обходимости его действительно можно было использовать. Для прило­жения таких средств образуется, конечно, новый, по существу своему пацифистский словарь, которому больше неизвестна война, но ведомы лишь экзекуции, санкции, карательные экспедиции, умиротворение, защита договоров, международная полиция, мероприятия по обеспече­нию мира. Противник больше не зовется врагом, но вместо этого он оказывается нарушителем мира и как таковой объявляется hors-la-loi и hors I'humanite; война, ведущаяся для сохранения или расширения экономических властных позиций, должна быть усилиями пропаганды сделана «крестовым походом» и «последней войной человечества». Этого требует полярность этики и экономики. В ней, конечно, обнару­живается удивительная систематичность и последовательность, и эта [42] система, мнимо неполитическая и якобы даже антиполитическая, либо служит существующему разделению на группы друзей и врагов, либо же ведет к новому и потому неспособна избежать политического как своего неминуемого следствия. [43]

Печатается по: Политология: хрестоматия / Сост. проф. М.А. Василик, доц. М.С. Вершинин. - М.: Гардарики, 2000.  843 с. (Красным шрифтом в квадратных скобках обозначается начало текста на следующей  странице печатного оригинала данного издания)