А.И. ГЕРЦЕН. Русский народ и социализм

 Герцен А.И. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1986. Т. 2. С.154—155, 168—170, 177—178.

Письмо к И. Мишле¹ (1851)

Милостивый государь,

Вы стоите слишком высоко в мнении всех мыслящих людей, каждое слово, вытекающее из вашего благородного пера, принимается евро­пейскою демократией с слишком полным и заслуженным доверием, чтобы в деле, касающемся самых глубоких моих убеждений, мне было возможно молчать и оставить без ответа характеристику русского на­рода, помещенную вами в вашей легенде о Костюшке.

 ^{___________________}

¹ Поводом для выступления Герцена с открытым письмом к французскому историку Мишле послужили неверные и несправедливые оценки русского народа, которые содержались в его очерке «Польша и Россия. Легенды о Костюшко». Очерк был напечатан в одном из парижских изданий в августе — сентябре 1851 г. Письмо к Мишле — важный шаг в развитии Герценом идей «русского социализма». Инициал «И» — от русского перевода имени Жюль (Иулий).

Этот ответ необходим и по другой причине; пора показать Европе, что, говоря о России, говорят не о безответном, не об отсутствующем, не о глухонемом.

Мы, оставившие Россию только для того, чтобы свободное русское слово раздалось, наконец, в Европе, — мы тут налицо и считаем долгом подать свой голос, когда человек, вооруженный огромным и заслужен­ным авторитетом, утверждает, что «Россия не существует, что русские не люди, что они лишены нравственного смысла».

Если вы разумеете Россию официальную, царство-фасад, византийско-немецкое правительство, то вам и книги в руки. Мы соглашаемся вперед со всем, что вы нам скажете. Не нам тут играть роль заступника. У русского правительства так много агентов в прессе, что в красноре­чивых апологиях его действий никогда не будет недостатка.

Но не об одном официальном обществе идет речь в вашем труде; вы затрагиваете вопрос более глубокий; вы говорите о самом народе.

Бедный русский народ! Некому возвысить голос в его защиту! По­судите сами, могу ли я, по совести, молчать.

Русский народ, милостивый государь, жив, здоров и даже не стар,— напротив того, очень молод. Умирают люди и в молодости, это бывает, но это не нормально.

Прошлое русского народа темно; его настоящее ужасно, но у него есть права на будущее. Он не верит в свое настоящее положение, он имеет дерзость тем более ожидать от времени, чем менее оно дало ему до сих пор.

Самый трудный для русского народа период приближается к концу. Его ожидает страшная борьба; к ней готовятся его враги. Великий во­прос: to be or not to be¹ — скоро будет решен для России. Но грешно перед борьбою отчаиваться в успехе.

Русский вопрос принимает огромные, страшные размеры; он сильно озабочивает все партии; но, мне кажется, что слишком много занима­ются Россиею императорскою, Россиею официальной и слишком мало Россиею народной, Россиею безгласной. [...]

Община спасла русский народ от монгольского варварства и от им­перской цивилизации, от выкрашенных по-европейски помещиков и от немецкой бюрократии. Общинная организация, хоть и сильно потря-

 _____________

¹ Быть или не быть (англ.)— слова Гамлета в одноименной трагедии Шекспира (акт. Ш, сцена1).

сенная, устояла против вмешательства власти; она благополучно до­жила до развития социализма в Европе.

Это обстоятельство бесконечно важно для России.

Русское самодержавие вступает в новый фазис. Выросшее из анти­национальной революции¹, оно исполнило свое назначение; оно осуще­ствило громадную империю, грозное войско, правительственную цент­рализацию. Лишенное действительных корней, лишенное преданий, оно обречено на бездействие; правда, оно возложило было на себя новую задачу — внести в Россию западную цивилизацию, и оно до не­которой степени успевало в этом, пока еще играло роль просвещенного правительства.

Эта роль теперь оставлена им.

Правительство, распавшееся с народом во имя цивилизации, не замедлило отречься от образования во имя самодержавия.

Оно отреклось от цивилизации, как скоро сквозь ее стремления стал проглядывать трехцветный призрак либерализма; оно попыталось вер­нуться к национальности, к народу. Это было невозможно. Народ и пра­вительство не имели ничего общего между собою; первый отвык от пос­леднего, а правительству чудился в глубине масс новый призрак, еще более страшный призрак — красного петуха. Конечно, либерализм был менее опасен, чем новая пугачевщина, но страх и отвращение от либеральных идей стали так сильны, что правительство не могло более примириться с цивилизацией.

С тех пор единственной целью царизма остался царизм. Он власт­вует, чтоб властвовать. Громадные силы употребляются на взаимное уничтожение, на сохранение искусственного покоя.

Но самодержавие для самодержавия напоследок становится невоз­можным; это слишком нелепо, слишком бесплодно.

Оно почувствовало это и стало искать занятия в Европе. Деятель­ность русской дипломатии неутомима; повсюду сыплются ноты, советы, угрозы, обещания, снуют агенты и шпионы. Император считает себя естественным покровителем немецких принцев; он вмешивается во все мелкие интриги мелких германских дворов: он решает все споры; то по­бранит одного, то наградит другого великою княжной. Но этого недо­статочно для его деятельности. Он принимает на себя обязанность пер­вого жандарма вселенной, он опора всех реакций, всех гонений. Он иг­рает роль представителя монархического начала в Европе, позволяет

 _____________

¹ Герцен имеет в виду реформаторскую деятельность Петра 1.

себе аристократические замашки, словно он Бурбон или Плантагенет, словно его царедворцы — Глостеры или Монморанси.

К сожалению, нет ничего общего между феодальным монархизмом с его определенным началом, с его прошлым, с его социальной и рели­гиозной идеею и наполеоновским деспотизмом петербургского царя, имеющим за себя лишь печальную историческую необходимость, пре­ходящую пользу, не опирающимся ни на каком нравственном начале.

И Зимний дворец, как вершина горы под конец осени, покрывается все более и более снегом и льдом. Жизненные соки, искусственно под­нятые до этих правительственных вершин, мало-помалу застывают, ос­тается одна материальная сила и твердость скалы, еще выдерживаю­щей напор революционных волн.

Николай, окруженный генералами, министрами, бюрократами, ста­рается забыть свое одиночество, но становится час от часу мрачнее, пе­чальнее, тревожнее. Он видит, что его не любят; он замечает мертвое молчание, царствующее вокруг него, по явственно доходящему гулу да­лекой бури, которая как будто к нему приближается. Царь хочет за­быться. Он громко провозгласил, что его цель — увеличение импера­торской власти.

Это признание — не новость: вот уже двадцать лет, как он без ус­тали, без отдыха трудится для этой единственной цели; для нее он не пожалел ни слез, ни крови своих подданных. Все ему удалось; он раз­давил польскую народность. В России он подавил либерализм.

Чего, в самом деле, еще хочется ему? Отчего он так мрачен?

Император чувствует, что Польша еще не умерла. На место либе­рализма, который он гнал с ожесточением совершенно напрасным, по­тому что этот экзотический цветок не может укорениться на русской почве, встает другой вопрос, грозный, как громовая туча.

Народ начинает роптать под игом помещиков; беспрестанно вспы­хивают местные восстания: вы сами приводите тому страшный пример¹.

Партия движения, прогресса требует освобождения крестьян; она готова принести в жертву свои права. Царь колеблется и мешает; он хочет освобождения и препятствует ему.

Он понял, что освобождение крестьян сопряжено с освобождением земли, что освобождение земли, в свою очередь, — начало социальной революции, провозглашение сельского коммунизма. Обойти вопрос об освобождении невозможно — отодвинуть его решение до следующего

 ________________

¹ В «Легенде о Костюшко» Мишле упомянул о крестьянском восстании в Поволжье.

царствования, конечно, легче, но это малодушно, и, в сущности, это только несколько часов, потерянных на скверной почтовой станции без лошадей...

Из всего этого вы видите, какое счастие для России, что сельская община не погибла, что личная собственность не раздробила собствен­ности общинной; какое это счастье для русского народа, что он остался вне всех политических движений, вне европейской цивилизации, кото­рая, без сомнения, подкопала бы общину и которая ныне сама дошла в социализме до самоотрицания.

Европа, — я это сказал в другом месте¹, — не разрешила антиномии между личностью и государством, но она поставила себе задачею это разрешение. Россия также не нашла этого решения. Перед этим вопро­сом начинается наше равенство.

Европа на первом шагу к социальной революции встречается с этим народом, который представляет ей осуществление, полудикое, неуст­роенное, — но все-таки осуществление постоянного дележа земель между земледельцами. И заметьте, что этот великий пример дает нам не образованная Россия, но сам народ, его жизненный процесс. Мы, русские, прошедшие через западную цивилизацию, мы не больше, как средство, как закваска, как посредники между русским народом и рево­люционной Европою. Человек будущего в России — мужик, точно так же как во Франции работник. [...]

Различие между вашими законами и нашими указами заключается только в заглавной формуле. Указы начинаются подавляющей исти­ною: «Царь соизволил повелеть»; ваши законы начинаются возмути­тельной ложью — ироническим злоупотреблением имени французско­го народа и словами «свобода, братство и равенство». Николаевский свод рассчитан против подданных и в пользу самодержавия. Наполео­новский свод имеет решительно тот же характер. На нас лежит слиш­ком много цепей, чтобы мы добровольно надели на себя еще новых. В этом отношении мы стоим совершенно наряду с нашими крестьянами. Мы покоряемся грубой силе. Мы рабы, потому что не имеем возмож­ности освободиться; но мы не принимаем ничего от наших врагов.

Россия никогда не будет протестантскою.

Россия никогда не будет juste-milieu².

 _____________

¹ В книге «О развитии революционных идей в России», глава VI.

² Золотой серединой.

Россия никогда не сделает революции с целью отделаться от царя Николая и заменить его царями-представителями, царями-судьями, царями-полицейскими.

Мы, может быть, требуем слишком много и ничего не достигнем. Может быть так, но мы все-таки не отчаиваемся; прежде 1848 года России не должно, невозможно было вступать в революционное попри­ще, ей следовало доучиться, и теперь она доучилась. Сам царь это за­мечает и свирепствует против университетов, против идей, против науки; он старается отрезать Россию от Европы, убить просвещение. Он делает свое дело.

Успеет ли он в нем?

Я уже сказал это прежде. Не следует слепо верить в будущее; каж­дый зародыш имеет право на развитие, но не каждый развивается. Бу­дущее России зависит не от нее одной. Оно связано с будущим Европы. Кто может предсказать судьбу славянского мира в случае, если реакция и абсолютизм окончательно победят революцию в Европе?

Быть может, он погибнет?

Но в таком случае погибнет и Европа...

И история перенесется в Америку... [...]