ПОЛИТИЧЕСКИЕ КОММУНИКАЦИИ И ИНФОРМАЦИОННАЯ ПОЛИТИКА

 

В отличие от проблемы «производства общественного мнения» политологи практически не уделяют должного внимания средствам этого «производства». В силу традиций, сложившихся под влиянием классических теорий К. Маркса, М. Вебера, Э. Дюркгейма и других видных теоретиков XIX – первой половины ХХ вв., фактически не затрагивавших вопросы, связанные с воздействием средств коммуникации на ход общественного развития, современные всепроникающие СМК, ставшие главной особенностью нынешней социальной действи-тельности, воспринимаются как нечто само собой разумеющееся, о чем едва ли стоит особо задумываться. Интерес вызывают не сами средства коммуникации, а те «информационные продукты», которые распространяются с их помощью, – применительно к той или иной проблеме, требующей своего разрешения, в роли которой чаще всего выступает идеология.

Эта позиция, несомненно, заслуживает пристального внимания, однако в связи с ней возникают два серьезных вопроса. Первая сложность заключается в том, что применительно к людям, частью повседневной жизни которых становится потребление «информационной продукции», многое принимается без доказательства. Внимание исследователей при этом обычно сосредоточено на анализе самих «информационных продуктов» и оценке результатов их воздействия. Отсюда возникает, например, предположение, что в действиях индивидов, потребляющих стандартизированную и стереотипную информацию, будут преобладать подражательство и конформизм, способствующие воспроизводству социально-политического порядка, который [c.164] посредством механизма власти может быть в конечном счете направлен против самих этих индивидов. Между тем предположения такого рода едва ли допустимы, если они не основываются на тщательном изучении того, как и в каких именно условиях индивид воспринимает те или иные информационные продукты и включает их в свою повседневную жизнь.

Вторая сложность состоит в том, что одним из неизбежных следствий подобной точки зрения выступает формирование негативных представлений как о самом механизме политической коммуникации, так и о результатах его информационного воздействия на общество. Политическая коммуникация рассматривается, в конечном счете, как инструмент властного контроля, управления и манипулирования людьми, посредством которого постоянно воспроизводится в известном смысле несправедливый социально-политический порядок. Однако подобный взгляд представляется слишком узким, поскольку он фактически не освещает всего противоречивого и многообразного воздействия средств коммуникации на ход общественного развития в период от позднего Средневековья и начала Нового времени до современной эпохи. Разумеется, учет конструктивного и преобра-зующего характера такого воздействия вовсе не предполагает, что теория политической коммуникации должна полностью утратить свою критическую направленность, но подразумевает, что она сможет приблизиться к истине только в том случае, если примет во внимание и «некритические» аспекты.

Одним из перспективных в методологическом плане направлений разработки теории политической коммуникации представляется, на наш взгляд, синтез трех достаточно известных и продуктивных подходов, взаимное сочетание которых практически не рассматривалось в современных политологических исследованиях. Первый из них – это критическая традиция, берущая свое начало в трудах теоретиков Франкфуртской школы Т. Адорно и М. Хоркхаймера (см.: [233; 315]). Несмотря на то, что в последнее десятилетие неоднократно высказывались оценки, вызывающие некоторые сомнения относительно актуальности и практической значимости отдельных аспектов [c.165] теоретического наследия франкфуртцев в современных условиях, тем не менее, работа Ю. Хабермаса «Структурное преобразование публичной сферы» [305], с нашей точки зрения, и сегодня заслуживает серьезного внимания. Хабермас вовсе не рассматривал средства коммуникации исключительно в отрицательном свете. Напротив, он скорее утверждал, что развитие печати в период позднего Средневековья и начала Нового времени сыграло опреде-ляющую роль в переходе Западной Европы от абсолютизма к либерально-демократическим режимам, и что высказывание критического общественного мнения через СМК является жизненной особенностью современной демократии. В некоторых других аспектах аргументы Хабермаса, возможно, покажутся менее убедительными, однако идея «структурного преобразования публичной сферы» представляется, на наш взгляд, важным ресурсом для развития конструктивной теории политической коммуникации.

Второй подход, имеющий, как представляется, не менее важное значение, восходит к работам так называемых теоретиков коммуникативистики, прежде всего к трудам Г. Инниса и М. Маклюэна (см.: [121; 318; 319; 368]). Работы Инниса начала 50-х гг. были одними из первых, где систематически исследовались отношения между средствами коммуникации и пространственно-временной организацией власти. Его концепция «смещения» коммуникации, прямо утверждающая, что различные средства коммуникации предполагают разные способы организации политической власти – например, централизацию или децентра-лизацию, расширение во времени или пространстве и т.д., – очевидно, была не настолько разработанной, чтобы исчерпывающе объяснить динамику взаимоотношений, складывающихся между коммуникацией и властью в процессе общественно-исторического развития. Тем не менее, Иннис подчеркнул тот факт, что помимо содержательной стороны передаваемых сообщений средства коммуникации играют весьма существенную роль и в организации власти. Эта концепция была воспринята и разработана другими исследователями, в первую очередь Маклюэном, позднее – Дж. Мейровичем, объединившим анализ электронных средств [c.166] коммуникации с описанием механизмов социального взаимодействия (см.: [373]). Однако этот подход оказывается недостаточно продуктивным, когда заходит речь о проблемах социальной организации информационной индустрии, о способах воздействия средств коммуникации на процессы неравномерного распределения власти и ресурсов в обществе, а также о том, каким образом индивиды извлекают некое смысловое содержание из информа-ционных продуктов и включают его в свою повседневную жизнь.

Третий подход, органично дополняющий два других, – это герменевтика, «искусство толкования», связанное с контек-стуальной интерпретацией символьных форм, которая берет свое начало в работах Г.-Г. Гадамера [59] и П. Рикёра [173]. Герменевтика привлекает наше внимание к тому факту, что «усвоение» любых информационных продуктов всегда представляет собой хоть и обусловленный контекстом восприятия, но все же творческий процесс интерпретации, в котором индивид, пытаясь понять смысл принимаемого сообщения, стремится использовать все доступные ему информационные ресурсы. Таким образом, герменевтика категорически не признает в «получателях» информации пассивных потребителей, подчеркивая творческую, конструк-тивную, повседневную деятельность личности по восприятию смысла получаемой информационной продукции только в связи с другими аспектами своей жизни и социального окружения.

Постараемся сделать набросок общих контуров систематической теории политической коммуникации на основе синтеза трех упомянутых подходов, что уже само по себе выходит за рамки их критического комментария и предполагает более конструк-тивные и конкретные цели. Вначале, на основе широкого социально-исторического подхода, попытаемся концептуально осмыслить роль средств коммуникации в становлении и развитии современного общества. Затем попробуем показать, что развитие средств коммуникации сыграло принципиально важную роль в изменении характера социальных взаимодействий, которые все больше и больше отрывались от модели межличностного общения, «привязанного» к определенному месту и времени. Далее отметим, что преобразования в социально-политической сфере, [c.167] происшедшие в результате развития средств коммуникации, оказывают на процесс демократизации общественной жизни весьма противоречивое воздействие. И, наконец, опираясь на идеи герменевтики, выскажем предположение, что некоторые из ключевых вопросов политико-культурного анализа могут быть сформулированы в терминах противоречий между глобальным характером информационной продукции и конкретными условиями ее «усвоения».

С одной стороны, такое теоретическое осмысление не только процесса, но и средств коммуникации представляется, на наш взгляд, полезным как для политологов с их «обычным» невниманием к данной проблеме, так и для тех, кто специализируется на исследованиях в области «чистой» коммуникативистики. С другой стороны, это в известной степени будет способствовать преодолению наметившейся тенденции к изучению средств коммуникации в рамках некоей специализированной дисциплины, практически не связанной с классическими проблемами социально-политического анализа. В данном отношении теория политической коммуникации входит в ряд дисциплин, занимающихся вопросами возникновения, развития, структурных характеристик современного общества, а также его возможного будущего.

Приступая к анализу средств коммуникации и их роли в развитии современного общества, вначале отметим, что в работах, посвященных истории журналистики, можно найти немало интересных деталей. Авторы подобных работ, как правило, достаточно подробно анализируют как особенности коммуника-ционных технологий (печать, радио, телевидение), так и специфику соответствующей продукции (книги, газеты, телерадиопрограммы и т.п.). Однако при этом они практически не уделяют внимания взаимосвязи данных технологий с изменениями, происходящими в сфере социально-политической организации общества. В результате мы и имеем то, что принято называть историей журналистики – конкретную, но весьма специфическую дисциплину, в значительной степени оторванную от более широкого отражения исторических особенностей общественного развития. [c.168]

Чтобы преодолеть этот очевидный недостаток, рассмотрим теоретическую конструкцию, которая позволяет интерпретировать роль средств коммуникации в качестве определяющей особенности современного общества. Вначале очень кратко остановимся на природе социально-политической деятельности и ее соотношении с организованными формами власти. Под социально-политической деятельностью в самом общем виде будем понимать действия политических акторов – индивидов, социальных общностей и выражающих их интересы организаций, направленные на достижение некоторых целей в пределах определенным образом структурированных социальных контекстов. Преследуя эти цели, политические акторы привлекают доступные им ресурсы, под которыми мы, соответственно, понимаем средства, позволяющие индивидам, их организациям и группам эффективно добиваться соответствующих целей в своих коренных интересах и таким образом в той или иной мере осуществлять власть. При анализе широких социально-политических тенденций полезно различать несколько форм власти, каждая из которых связана с тем или иным видом ресурсов. Эти разновидности носят, прежде всего, аналитический характер: в реальности разные формы власти, как правило, сочетаются друг с другом сложным и переменчивым образом. Но, выделяя на аналитическом уровне эти различные формы власти, мы, как представляется, сможем получить более четкое представление о некоторых тенденциях, характеризующих развитие современного общества. Мы также сможем идентифицировать некоторые из ключевых институтов, накопляющих те или иные виды ресурсов, которые будем называть «образцовыми» или «парадигмальными».

Теперь выделим четыре главные разновидности власти, которые, если воспользоваться типологией их ресурсов, предложенной М. Манном, следовало бы назвать «экономической», «политической», «принудительной» и «идеологической» (см.: [359]). Однако, на наш взгляд, последнее название лучше использовать в более узком, «инструментальном» смысле, тогда как в данном контексте более удачным представляется введенное [c.169] П. Бурдье понятие «символьной власти» («symbolic power») (см.: [250]). В отличие от распространенной интерпретации этого понятия как «символической власти», придающей ему оттенок некоей условности, незначительности, несущественности, будем использовать термин «символьная власть» как акцентирующий внимание на использовании символов, точнее – символьных форм (речь, жесты, изображения и т.д.), передающих некоторое смысловое содержание, с целью оказать влияние на какое-либо действие или событие, вмешаться в его ход.

В детальном обсуждении первых трех разновидностей власти и парадигмальных институтов, в которых они концентрировались по мере общественного развития, по-видимому, нет особой необходимости. Кратко отметим, что экономическая власть оформлялась в рамках производственных предприятий, которые создавались прежде всего на основе капитала и все более ориентировались на крупномасштабное индустриальное производство. Политическая власть обычно воплощалась в форме современного национального государства с четко определенными границами и централизованной системой административного управления. Олицетворением принудительной власти становились военные и военизированные организации, которые с развитием современного общества все больше сосредоточивались в руках национальных государств, расположенных на определенной территории. Конечно, указанные процессы институциализации данных форм власти взаимопересекались, они были и продолжают быть связанными с различными формами конфликтов, проявляющихся в одних случаях в местном, а в других – в глобальном масштабе.

Рассмотрим подробнее четвертую форму власти – «символьную», которой, по сравнению с тремя остальными, в литературе уделяется не так много внимания. Под символьной властью мы будем понимать способность использовать в процессе социального управления речь, жесты, изображения и другие символьные формы, передающие некоторое смысловое содержание. Для осуществления символьной власти люди привлекают различные виды ресурсов, которые мы будем [c.170] называть средствами коммуникации. Они включают технические средства приема и передачи символьных форм, а также используемые в этом коммуникационном процессе соответст-вующие знания и навыки. Как и в случаях с тремя другими формами власти, ресурсы, используемые при осуществлении символьной власти, могут быть сосредоточены в определенных учреждениях, институтах, которые спустя какое-то время приобретают известную степень автономии и стабильности.

Отметим, что применительно к Западной Европе социальная организация символьной власти на рубеже Средневековья и Нового времени заметно изменилась. Прежде всего обратим внимание на два обстоятельства, детально описанные как в исторической, так и в социально-политической литературе. Первое из них – это изменение социальной роли религиозных институтов. В средневековой Европе католическая церковь была центральным институтом символьной власти, обладавшим фактической монополией на производство и распространение религиозных символов и к тому же поддерживавшим тесные отношения с политическими элитами. Однако с развитием протестантизма в XVI веке эта монополия католической церкви была разрушена. Религиозное влияние становилось все более и более фрагментированным, ибо возникало множество сект, отстаивавших альтернативные пути постижения библейской истины. Наряду с этим усиливались позиции национальных государств, разрабатывавших и укреплявших свои специализи-рованные административные системы, и церковь все более вытеснялась на периферию политической власти. Параллельно происходили изменения и другого порядка, связанные с расширением системы светского знания и образования, высвобождением науки из жестких рамок религиозных ограничений и запретов, ориентацией школ и университетов на передачу растущего объема знаний, среди которых Священному писанию отводилось все меньше и меньше места.

Между тем в социальной организации символьной власти произошло еще одно существенное изменение, в значительной мере подкрепившее два других – это был переход к книгопечатанию, [c.171] положивший начало развитию средств массовой коммуникации. Техническая основа этого перехода хорошо известна: примерно в 1445 г. И. Гутенберг разработал методы точной отливки металлических литер – символов букв и типографской печати, вполне пригодные для коммерческой эксплуатации, и в течение второй половины XV века эта технология быстро распространилась по всей Европе. В самом деле, это было началом эпохи воспроизведения и распространения символьных форм в невиданных до той поры масштабах.

Изначально в большинстве случаев типографии создавались как коммерческие предприятия, успех и долговременное существование которых зависели, главным образом, от их способности производить и прибыльно продавать печатную продукцию, иными словами – от эффективности их торговли символьными формами. Таким образом, развитие книгопечатания на рубеже Средневековья и Нового времени явилось неотъемлемой частью становления капиталистической экономики Западной Европы. Вместе с тем печатное дело стало и основой формирования новых центров и структур символьной власти, способных уходить из-под прямого контроля со стороны как церкви, так и государства, но которые и церковь, и государство либо стремились использовать в своих интересах, либо подавлять.

Вначале церковь активно поддерживала развитие печатного дела. При монастырях нередко создавались типографии, издававшие и широко распространявшие литургические тексты (подробнее об этом см., напр.: [279; 284]). Однако церковь не могла взять под свой контроль деятельность печатников и книготорговцев подобно тому, как делала это раньше с переписчиками, поскольку количество типографских точек стремительно росло, а сеть торговых каналов, распространявших печатную продукцию, постоянно расширялась. Попытки государства и церкви ввести институт цензуры имели ограниченный успех: печатники находили множество путей уклонения от цензоров, и материалы, запрещавшиеся в каком-нибудь городе или провинции, незамедлительно печатались в другом месте, ввозились и распространялись контрабандным путем. По сути, цензура только [c.172] способствовала энергичной торговле контрабандными книгами и брошюрами-памфлетами, среди которых было немало публикаций политического характера.

Можно утверждать, что развитие печатного дела в Европе на рубеже Средневековья и Нового времени следует рассматривать как начало фундаментального преобразования социальной органи-зации символьной власти – преобразования, которое было тесно связано с развитием капиталистической экономики и концентрацией политической и принудительной власти в руках национальных государств. Печать и книгораспространение, торговля символьными формами создавали новые коммуникативные связи и структуры, новые каналы передачи информации между людьми, способствуя тем самым установлению нового типа социальных отношений.

На протяжении значительного отрезка человеческой истории формы социального взаимодействия сводились в большинстве случаев к межличностному общению. Люди имели возможность взаимодействовать друг с другом и обмениваться символьными формами только тогда, когда одновременно находились в одном и том же месте, либо участвовали в других видах социального действия в условиях физической, пространственно-временной локализации. Традиции и установки, в том числе и политического характера, передавались преимущественно в устной форме, и даже само их существование зависело от непрерывного процесса возобновления в основном через рассказ, реже – через показ или иные сходные действия, но опять-таки в контексте непосредственного межличностного взаимодействия людей.

Однако с развитием средств коммуникации социальное взаимодействие и символьный обмен все более отходили от формы межличностного общения в условиях физической локализации. Следовательно, средства коммуникации порождали новые формы социального, в том числе и политического взаимодействия, когда для обмена сообщениями, несущими определенное смысловое содержание, людям уже не обязательно требовалось находиться вместе. Конечно, подобное отделение социального взаимодействия от физической локализации не ограничивалось только печатью, зародившейся в середине XV в. и становившейся с течением [c.173] времени все более и более привычной: это было присуще и письменной, рукописной форме коммуникации, возникшей значительно раньше. Но именно с развитием институтов массовой коммуникации, основанных вначале на печати, а впоследствии – и на электронных формах кодирования и передачи информации, обмен символьными формами с использованием опосредованных интерактивных форм становится доступным для все большего и большего количества людей. Значение печати и других средств коммуникации в плане информирования о событиях, происходящих в отдаленных регионах, а также в качестве инструментов создания, воспроизводства и передачи символьного содержания, в том числе и традиционно-установочного плана, неуклонно возрастало.

Для дальнейшей разработки данной идеи будем, пользуясь терминологией Дж. Томпсона, различать три типа коммуникации – непосредственное взаимодействие (межличностная коммуникация «лицом к лицу»), опосредованное взаимодействие и опосредованное квазивзаимодействие.

Непосредственное взаимодействие имеет место в случае прямого контакта участников коммуникационного процесса, находящихся в одной пространственно-временной системе. Такая коммуникация имеет характер диалога – в том смысле, что она построена на двустороннем информационном обмене: коммуникатор одновременно является и адресатом, «получателем» сообщения от другого участника коммуникационного акта и наоборот. Кроме того, для передачи или интерпретации смыслового содержания в процессе межличностного общения наряду со словами обычно используются и другие символьные формы – интонация, жесты, выражения лица и т.д.

Данному типу коммуникации может быть противопоставлено опосредованное взаимодействие, предполагающее обязательное использование вспомогательных средств, которые позволяют обмениваться сообщениями людям, «отдаленным» друг от друга в пространственно-временном отношении. В роли таких вспомогательных средств могут выступать, например, бумага в случае личной или деловой переписки, а также электрические провода, электромагнитные волны и различные технические устройства в случае телефонного разговора, радиопереговоров, [c.174] телеконференции, Интернет-дискуссии и т.д. По сравнению с межличностным общением опосредованное взаимодействие оказывается способным «преодолеть» пространственно-временную локализацию и тем самым приобретает ряд принципиально иных характеристик. Так, участники подобного коммуникационного акта, находящиеся в различных – с точки зрения пространства и времени – контекстах, не могут быть уверены в адекватном восприятии некоторых смысловых выражений (например, «здесь», «сейчас» и т.п.), и по этой причине вынуждены использовать в ходе символьного обмена определенное количество дополнительной, конкретизирующей тот или иной контекст информации – указывать в письме место и время его написания, представляться в начале телефонного разговора и т.д. Кроме того, опосредованное взаимодействие предполагает, по сравнению с непосредственным, и определенное изменение набора символьных форм, доступных участникам коммуникационного акта. Так, например, обмен письмами исключает возможность использования мимики и жестов, но в то же время допускает использование других, сугубо специфических символьных форм, присущих письму, – шрифтовых выделений, подчеркивания и др.

Понятием опосредованного квазивзаимодействия мы будем обозначать особые виды социальных отношений, которые устанавливаются в результате использования средств массовой коммуникации – печати, радио, телевидения и т.д. Подобно опосредованному взаимодействию, эта форма коммуникационного акта предполагает расширение доступа к информационно-смысловому содержанию во времени и пространстве, однако при этом она существенно отличается от обоих уже рассмотренных нами типов коммуникации двумя важными особенностями. Во-первых, и непосредственное, и опосредованное взаимодействие строятся на том, что их участники в известной мере ориентируются друг на друга в плане употребления определенного набора слов, выражений и других символьных форм, тогда как в случае опосредованного квазивзаимодействия символьные формы воспроизводятся, строго говоря, для неопределенного круга потенциальных получателей. Во-вторых, следует иметь в виду, [c.175] что и непосредственное, и опосредованное взаимодействие имеют форму диалога, тогда как опосредованное квазивзаимодействие, по существу, является монологом – в плане однонаправленности информационного потока. Очевидно, например, что читатель, телезритель, радиослушатель являются прежде всего получателями символьных форм, производители которых не требуют – и, вообще говоря, не предполагают получить – прямого и незамедлительного ответа.

Поскольку опосредованное квазивзаимодействие представляет собой монолог, предполагающий производство символьных форм для неопределенного круга потенциальных получателей и, в отличие от непосредственного и опосредованного взаимодействия, не предусматривающий в какой-либо степени непосредственного взаимного общения участников, его в самом деле хочется охарактеризовать именно как своеобразное «псевдо-взаимодействие». Тем не менее, оно все же является не чем иным, как формой социального взаимодействия, создающей особую ситуацию общения людей в процессе обмена символьными формами. Это – структурированная ситуация, в которой одни заняты преимущественно созданием символьных форм для других, выступающих прежде всего в роли получателей, потребителей информационной продукции, не имеющих возможности незамедлительно ответить, но связанных с первыми отношениями дружбы, привязанности, почитания таланта или политической лояльности.

Различия между тремя указанными типами социального взаимодействия лежат в основе теоретических представлений, которые Дж. Мейрович (см.: [373]) и Дж. Томпсон (см.: [408]) использовали для исследования интерактивных особенностей социально-политических отношений и их изменения под воздействием развития средств коммуникации в период с середины XV в. до наших дней. В Западной Европе вплоть до начала Нового времени, а в некоторых других частях мира – вплоть до недавнего прошлого процесс символьного обмена для большинства людей был ограничен исключительно условиями непосредственного взаимодействия. Формы опосредованного [c.176] взаимодействия и квазивзаимодействия, конечно же, существовали, однако в совокупности относительный объем этих видов коммуникации был весьма невелик, ибо для участия в них требовались специальные навыки – например, способность писать или читать, – которыми, как правило, обладали лишь представители политической, религиозно-духовной и торгово-коммерческой элит. Однако с распространением печатного дела в XV–XVI вв. в Западной Европе и его последующим развитием в других частях мира, а также с появлением в XIX–ХХ вв. различных видов электронных средств массовой коммуникации межличностное общение все в большей степени дополнялось различными формами опосредованного взаимодействия и квазивзаимодействия.

В историческом плане развитие опосредованных типов коммуникации далеко не всегда происходило за счет вытеснения ее межличностной формы. Действительно, в некоторых случаях распространение информационных продуктов даже стимулировало непосредственную межличностную коммуникацию. Примером тому может служить обычное для европейских стран на рубеже Средневековья и Нового времени чтение книг вслух для тех, кто собрался послушать печатное слово, на что указывают, в частности, Р. Чартье [257, р. 151-171] и Н. Дэвис [265, р. 189-226], а также нынешнее обсуждение телевизионных программ в кругу семьи или друзей. Тем не менее, возрастающая роль опосре-дованного взаимодействия и квазивзаимодействия предполагает, что соотношение между типами коммуникации изменяется. Люди все больше стремятся получать новые содержательные сообщения не от тех, с кем они непосредственно общаются в своей повседневной жизни, а из других источников. Процессы создания, воссоздания и передачи сведений традиционно-установочного характера, в том числе связанных и с областью политики, все более сопрягаются с опосредованным символьным обменом. Одновременно расширение доступности символьных форм во времени и пространстве изменяет характер соотношения между публичным и частным, а также способов взаимодействия индивидов с публичной сферой, на чем следует остановиться более подробно. [c.177]