ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПАРТИИ, ПАРТИЙНЫЕ СИСТЕМЫ, ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИЕ ДВИЖЕНИЯ

В данном случае невозможно применить метод, использованный нами для оценки деформации избирательной формы общественного мнения парламентской его формой: те четко разграничены и измеримы, что позволяет определить их разрыв с большой точностью. Но общественное мнение само по себе и общественное мнение, выраженное системой партий, далеко не одно и то же: их дуализм вообще больше формален, чем реален. На самом деле необработанного общественного мнения не существует; по крайней мере оно не является объектом знания. Уловить можно лишь различные типы обработанного общественного мнения, зафиксированного с помощью монографического исследования, опросов Гэллапа, выборов по пропорциональной или мажоритарной системе, посредством двухпартийного режима или многопартийности, etc. Иные из этих типов ближе к реальности – такой, как она существует сама по себе; но ведь о ней мы ничего не знаем – в данном вопросе можно полагаться только на веру или интуицию. Единственный способ выявить влияние партийной системы на деформацию общественного мнения состоит в том, чтобы сравнить между собой мнения, зафиксированные каждой из этих систем, [c.459] но и тогда можно выявить лишь неодинаковую направленность различных типов деформации, а не степень их неадекватности.

Можно отметить весьма четкое влияние систем партии и избирательного режима, которым они порождены, на географическую локализацию мнений. Данная проблема имеет несколько аспектов. Мы уже немного касались одного из них, изучая функционирование локальных партий в условиях мажоритарной системы с одним туром. Тенденция к двухпартийности, порождаемая этим избирательным режимом, проявляется главным образом в рамках округов, в результате чего в стране в целом вполне могут сосуществовать несколько партий, лишь бы в каждом из округов они боролись попарно. Следовательно, малые партии могут выходить и на национальный уровень, поскольку в некоторых регионах они выступают как большие, если речь идет об автономистских или региональных партиях (ирландские националисты, словацкие партии в Чехословакии, etc.); это и будущие национальные партии, которые начинают развиваться в тех регионах, где население их особенно поддерживает (например, социалистические партии в рабочих городах), или даже былые крупные национальные партии, отодвинутые на локальный уровень неумолимым процессом вытеснения, уже описанным выше (партия либералов в Великобритании в настоящий момент). Но эти результаты можно обобщить, ибо сама техника мажоритарного голосования ведет к тому, что миссия представлять регион в целом возлагается на кандидата, который опередил конкурентов, не принимая в расчет голоса, полученные другими; партии меньшинства в этом смысле уже не могут быть представлены на национальном уровне только на том основании, что в некоторых округах они обладают большинством. В итоге мажоритарное голосование акцентирует географическую локализацию общественного мнения: можно даже утверждать, что оно имеет тенденцию превращать национальное мнение (то есть фактически разделяемое страной в целом) в региональное, оставляя ему возможность быть представленным на части территорий, там, где оно наиболее сильно. Пример Соединенных Штатов в этом отношении особенно убедителен; но он слишком хорошо известен, чтобы необходимо было специально на нем останавливаться. [c.460]

Система пропорционального представительства действует в противоположном направлении: взгляды, прочно укоренившиеся на местах, имеют тенденцию расширяться до национальных рамок благодаря возможности быть представленными даже в тех регионах, где они в крайнем меньшинстве. Тенденция тем более заметна, чем более совершенна пропорциональная система: этому благоприятствует распределение оставшихся мест на национальном уровне, так же как и все другие методы, которые имеют своим практическим следствием превращение страны в целом как бы в единый избирательный округ. Можно таким образом отметить в странах, где система пропорционального представительства сменила мажоритарный режим, нечто вроде прогрессивной “национализации” взглядов и партий. Мы уже обращали внимание на это, говоря о Нидерландах; о том же убедительно свидетельствует пример Швейцарии, Бельгии, etc. Трудно сказать, какая из этих двух тенденций точнее выражает общественное мнение – национализация, которую имеет своим следствием система пропорционального представительства, или регионализация, импульс которой дает мажоритарная система. И та, и другая фактически его деформируют – только в противоположных направлениях: первая сглаживает локальные особенности общественного мнения, а вторая их преувеличивает. Феномен имеет н важное политическое измерение: система пропорционального представительства ведет к укреплению национального единства (или точнее – национального единообразия); мажоритарное голосование преувеличивает местные различия. Последствия, соответственно, могут быть как благоприятные, так и неблагоприятные – в зависимости от специфического положения каждой партии. Во Франции пропорциональная система усилила тенденции к централизации и унификации, что достойно сожаления. В Бельгии же она, напротив, смягчила соперничество фламандцев и валлонцев, тогда как возврат к мажоритарной системе грозил бы ожесточить его, ибо последняя подчеркнула бы профламандский характер католической партии и проваллонскую тенденцию социалистов, превратив и ту и другую в автономистские партии. В Соединенных Штатах мажоритарная система усугубила противостояние Севера и Юга и партикуляристский уклад последнего. [c.461]

Проблема географической локализации общественного мнения имеет также и другой аспект, который не следует смешивать с предыдущим. В политической ориентации граждан обычно участвуют два ряда факторов: частные (локальные) и общие. С равным основанием можно сказать: факторы личностные и факторы идеологические, какими бы далекими от прямого совпадения они ни казались. Указанные факторы тесно переплетаются (чаще всего это происходит стихийно), и отделить одни от других не, просто – здесь необходим метод настоящего социального психоанализа. Как бы то ни было, вопрос состоит в том, чтобы определить влияние партийных систем и избирательных режимов на каждый из них, поскольку некоторые локальные факторы общественного мнения действуют в ущерб факторам национальным и vice versa (лат.: наоборот. – Прим. перев.). Практическое значение проблемы очевидно: политика парламента может быть в корне различной в зависимости от того, как были избраны его члены – в силу местнических прежде всего соображений или скорее на основании их позиций по отношению к главным национальным интересам. И дело здесь вовсе не в противоположности пропорциональной и мажоритарной систем, а в противоположности униноминального голосования и голосования по партийным спискам, так как первое может быть приспособлено к пропорциональной системе(порядок передачи голосов), а второе нередко функционирует в мажоритарных рамках. Действительно, униноминальное голосование предполагает небольшие округа, где естественно преобладают “соображения собственной колокольни “, как говорят во Франции, то есть узкие местные интересы; голосование по партийным спискам, напротив, функционирует в более широких рамках, когда различные местнические точки зрения ограничивают друг друга, что оставляет основную роль за соображениям общего порядка. Нужно также добавить, что униноминальная система с ее личностным характером позволяет легче раздавать индивидуальные обещания, при ней приобретают большое значение местные связи кандидата, взгляды которого, естественно, будут испытывать давление узких рамок местности, откуда он вышел; голосование по партийным спискам, напротив, приглушает этот личностный фактор (в случае объединенного списка он исчезает почти полностью) и обязывает избирателя голосовать скорее за [c.462] партию, нежели за людей, то есть скорее за идеологию и организацию национального масштаба, чем в пользу борцов за местные интересы.

Географическое распределение мнений существенно зависит, стало быть, от партийной системы и избирательного режима, элементы которых могут действовать согласованно или разобщенно; то же самое можно сказать и об их политическом распределении. Анализ феноменов поляризации, эволюции парламентских измерений партий и особенно влияния избирательных реформ на распределение голосов уже показал некоторые аспекты деформации общественного мнения в этой области. Дополним [c.463] его несколькими фрагментарными замечаниями. Первое касается неучастия в выборах: за исключением однопартийных диктатур, где на каждых выборах требуется участие 100% избирателей из 100, число воздержавшихся обычно значительно. В норме оно превышает 10, а весьма часто и 20% общего количества избирателей. В Соединенных Штатах оно очень высоко, и для президентских выборов в общем располагается где-то между 40 и 50% всех граждан, достигших необходимого для голосования возраста; в некоторых штатах эта цифра еще гораздо выше. Во многих южных штатах доля не участвующих выше 80%; в Южной Каролине она переходит за 90 (табл. 43). Таким образом, распределение голосов никогда не совпадает с распределением мнений: между ними – пробел, соответствующий воздержавшимся. Количество их колеблется в зависимости от партийных систем. Оно, по-видимому, достигает максимума при дуалистических режимах с доминирующей партией, где выборы совершаются почти автоматически: именно этим объясняется низкое участие в выборах в штатах американского Юга. А минимальный уровень, вероятно, соответствует дуалистическому режиму, партии которого находятся в состоянии равновесия, ибо в таком случае каждый голос приобретает большую ценность. В многопартийной системе, гармонизированной избирательными соглашениями, что в итоге приводит к голосованию в два тура, результаты второго тура почти аналогичны результатам режима с единственным туром; в первом туре число воздержавшихся обычно выше. Если одна из партий явно доминирует и ее победа заранее обеспечена, процент голосующих становится очень низким, как в системе с единственным туром: в этом отношении можно сопоставить Швейцарию до 1919 г. и южные американские штаты: пропорция уклонившихся от голосования с 1902 по 1911 г. колебалась в промежутке между 43,2 и 47,5%, а в 1914 г. достигала даже 53,6%. Пропорциональная система ведет, как представляется, к средним показателям; впрочем, сделать какие-либо заключения трудно, поскольку принятие пропорциональной системы совпадало обычно с введением всеобщего избирательного права или предоставлением права голоса женщинам, что делает невозможным корректные сравнения в одной и той же стране. Они почти невозможны в Швейцарии, Норвегии и Дании (табл. 45). [c.464]

Но проблема разделения общественного мнения много сложнее. Анализ множества партий показывает, что источник его – не только в естественной разделенности граждан, но и – в равной степени – во внешних факторах, среди которых наиболее значительным остается избирательная система. В этом смысле если политическое деление образует некие рамки, предписываемые общественному мнению извне, то это скорее отражение расхождений, существующих внутри самого общественного мнения. Двухпартийность, вышедшая из мажоритарного голосования в один тур, обладает способностью подавлять второстепенные расхождения общественного мнения и концентрировать его вокруг крупных соперничающих течений; многопартийность, напротив, благоприятствует развитию его оттенков, давая возможность каждому из них найти воплощение в отдельной партии. Обычно из этого делают вывод, что она более точно обеспечивает представительство. Вероятно, не так все просто. На самом деле нет уверенности, что сложность общественного мнения, которая приводит к пропорциональной системе с ее “умножающим” эффектом и взаимной независимостью партий, больше отвечает реальности, чем упрощение, порожденное двухпартийностью и мажоритарной системой. Уже отмечено, что общественное мнение очевидно имеет глубинную тенденцию подразделяться на крупные противоположные фракции, внешние границы которых достаточно четки, хотя внутри них можно обнаружить множество оттенков. В таком случае “вина” двухпартийной системы состояла бы лишь в том, что она затушевывает второстепенные расхождения, существующие внутри каждого “духовного семейства”; но тем не менее она обладала бы существенным достоинством четко выражать их основную противоположность. И, напротив: в складывающейся в результате действия пропорционального режима многопартийной системе, включающей независимые партии, присутствовал бы серьезный недостаток: совершенно игнорировать это основное расщепление общественного мнения и преувеличенно подчеркивать его расхождения в деталях. В конечном счете известное преимущество следовало бы отдать многопартийной системе, корригированной альянсами, – в том виде, как она складывается при мажоритарном режиме с двумя турами – ибо последняя позволяет одновременно выразить как фундаментальный дуализм общественного [c.465] мнения (посредством соглашений второго тура), так и второстепенные противоречия внутри каждого из двух основных его массивов. Отметим, впрочем, что двухпартийная система привела бы к тому же результату, если бы каждая партия сохраняла гибкую структуру, оставляя свободу для возникновения и сосуществования различных фракций.

Другой аспект проблемы касается амплитуды противоречий общественного мнения, и он также отмечен аналогичными заблуждениями. Принято видеть достоинство многопартийности в том, что она сокращает эту амплитуду, “распределяя” крупные противоречия между небольшими фракциями, тогда как законченная двухпартийность приводит к системе двух блоков, то есть к максимальной противоположности; но это значит отождествлять количественные различия в парламентском представительстве с глубиной политических расхождений. В действительности соответствующие эффекты многопартийной и дуалистической системы диаметрально противоположны этому предрассудку. Олкомб справедливо отметил в своей статье в Энциклопедии социальных наук, что при двухпартийном режиме партии имеют тенденцию уподобляться друг другу, не останавливаясь, впрочем, на причинах такого сближения. Определить их довольно легко. Поразмыслим над этим на конкретном примере современной Англии, не принимая в расчет либеральную партию, больше не имеющую там серьезного значения. Кто обеспечивает победу консерваторов или лейбористов на выборах? Разумеется, не самые преданные их сторонники, которые неизменно голосуют за них (ведь ничего не поделаешь, если нет возможности отдать свои голоса партии, расположенной правее или левее), а те два или три миллиона умеренных англичан, политически принадлежащих к центру, которые голосуют то за консерваторов, то за лейбористов. Чтобы завоевать их голоса, консерваторы будут вынуждены умерить свой консерватизм, а лейбористы – свой социализм, чтобы и тем и другим взять спокойный тон и приобрести облик, внушающий доверие. И те, и другие должны будут вести политику,ориентированную на центр,а стало быть, глубоко сходную. Так складывается парадокс: центр определяет всю парламентскую жизнь страны, избирательная система которой явно противодействует формированию партии центра. Результат очевиден – это ослабление [c.466] амплитуды политических противоположностей. Миф о двух блоках, столь живучий во Франции, не соответствует действительности. Вероятно, следовало бы вместе с тем делать различие между пропагандой партии в момент выборов и ее правительственной деятельностью: первая выступает относительно умеренной, чтобы завоевать колеблющихся избирателей, место которых – в центре; вторая менее умеренна и рассчитана на то, чтобы удовлетворить активистов, настроенных более радикально. Мы придем тогда к явному исключению по отношению к общей тенденции партий – проявлять большую сдержанность при отправлении власти, нежели в предвыборных платформах; в Англии мы столкнемся с понятием “демагогии наоборот”, другой пример которой показывают в своей пропаганде коммунистические партии. Как бы то ни было, мажоритарный характер голосования за каждую из двух партий естественно снижает разрыв между обещаниями и делами и ограничивает демагогию – пусть в смысле, противоположном обычному.

Совершенно иные результаты дает многопартийная система, состоящая из независимых партий, порождаемая режимом пропорционального представительства. Как правило, каждая партия здесь может увеличивать свое представительство только за счет ближайших родственных партий: во Франции, например, коммунисты – за счет социалистов, народные республиканцы – за счет умеренных, радикалов или РПФ, etc. Каждая, стало быть, стремится подчеркнуть различия в деталях, противопоставляющие ее ближайшему из соперников, вместо того чтобы выявить свое глубокое с ним сходство. Результатом будет углубление политических расхождений и расширение противостояния. Такое обострение соперничества между родственными партиями совпадает, как представляется, с общей экстремизацией общественного мнения: партии левой сдвигаются еще левее, партии правой – еще правее. А внутри любого объединения каждая старается перещеголять соседа в оригинальности. При Третьей республике описанный феномен был, кстати, более свойствен левой, нежели правой, поскольку правая состоявшая из бывших противников режима или бывших левых, отброшенных к консерваторам вследствие синистризма, имела плохую репутацию; стремление всех партий центра выглядеть “левее” было в этом отношении весьма симптоматично. Но экстремизация тем не менее [c.467] проявлялась и внутри правой: там обычно поносили “умеренных” и перебежчиков, а начиная с 1934 г. явно ощущалось тяготение к фашизму; в 1945–1946 гг. партия радикалов и даже часть МРП испытывали весьма значительный прессинг демагогии “экономического либерализма”. Такая экстремизация общественного мнения, по-видимому, меньше захватила другие страны, но тем не менее она представляется соответствующей общей тенденции. По мере ее проявления общественное мнение оказывается ориентированным в направлении, совершенно противоположном тому, что имеет место в двухпартийном режиме: оно испытывает давление центробежных, а не центростремительных сил. Отправление правительственных обязанностей, разумеется, ограничивают эти центробежные устремления: но с равным успехом оно позволяет не участвующим в отправлении власти крайним партиям сохранять их демагогическую и непримиримую позицию, которая под угрозой будущих выборов оказывает давление и на центристские партии. А следовательно, правительство по-прежнему поставлено в неблагоприятные условия нарастанием экстремизации.

Этот процесс полностью не прекращается даже в том случае, если эффект многопартийности сглажен союзами, сложившимися во втором туре: ведь в предвыборных альянсах обычно обнаруживается тенденция к доминирующей роли самой экстремальной партии. Свойственная центристской партии “политика качелей” так или иначе позволяет несколько сгладить противоречия: она амортизирует противоположность двух основных блоков. Но это умиротворяющее действие сопровождается известной неразберихой: среди депутатов центра одни одерживают победу, опираясь на поддержку правой, а другие – на поддержку левой. Из-за этой тактики, которую во Франции называют “техникой летучей мыши “, центристские партии постоянно обречены на своего рода “четвертование” между контрастными устремлениями: перепады настроений их по-разному настроенных депутатов толкают их то к консервативной, то к прогрессистской политике; пример радикальной партии при Третьей республике хорошо иллюстрирует этот механизм. В конечном итоге противостояние не столько амортизируется, сколько дестабилизируется, достигая крайности: противоположности приобретают взаимоисключающий характер, не соответствующий никакому действительному [c.468] варианту общественного мнения. Да и какой же репрезентативности можно ожидать от разномастных депутатов, которые занимают противоположные точки в пространстве общественного мнения? Чтобы представительство было менее искажено, нужно, чтобы партия центра оставалась очень гибкой, делилась на различные фракции, соответствующие неоднородности поданных за нее голосов, иначе ее сплоченность внесет элемент искусственного единства в ее избирательный корпус; амплитуда расхождений будет не уменьшена, а искажена. С другой стороны отметим, что ни второй тур, ни практика союзов не являются препятствием для обострения политических расхождений родственных партий, когда они стараются акцентировать свои различия, чтобы привлечь колеблющийся между ними контингент избирателей; здесь, напротив, более плодотворным оказывается механизм снятия кандидатур: он позволяет монополизировать представительство тому из членов альянса, который стоит во главе его.

Глубокое влияние на амплитуду противоречий оказывает также и внутренняя структура партий. Однородные партии, если это к тому же партии централизованные и тоталитарные, вносят в общественное мнение непримиримые противоречия, которые в самой реальности отсутствуют. Во Франции, например, сама природа коммунистической партии обусловливает ее абсолютный разрыв со всеми другими; но избиратели, голосующие за коммунистов, вовсе не так уж резко отличаются от своих сограждан. Когда говорят о коммунизме как о чем-то абсолютно из ряда вон выходящем, нужно проводить различие между партией самой по себе и тем сектором общественного мнения, который она представляет; подобная оценка справедлива для первого, но не для второго. А следовательно, обособление этой партии представляет французское общественное мнение в искаженном виде. Большая его часть на самом деле сегодня, как и в 1936 г., склоняется к левой. Если суммировать электорат коммунистов, социалистов и тех голосующих за радикалов и народных республиканцев избирателей, которые действительно стоят на прогрессистских позициях, мы получим в итоге половину страны. Но природа коммунистической партии, препятствующая сотрудничеству с другими и вынуждающая ее сохранять совершившийся в 1947 г. разрыв трехпартийности, не позволяет этому прогрессистскому большинству проявиться [c.469] на парламентском и правительственном уровне². Эта природа вносит во фронт левой зияющий разрыв, полностью его парализуя. Из-за этого внутреннего железного занавеса все здание политической жизни Франции приобретает крен вправо, что, конечно же, не соответствует общественному мнению. Создается впечатление, что те голоса левой, которые достаются компартии, как бы стерилизованы: ведь депутаты-коммунисты всегда “вне игры”. Эти голоса, фигурально выражаясь, могут возбуждать партию – но и только; разве что иногда, в виде редкого исключения... А это означает, что национальное представительство полностью искажено. Восстановление трехпартийности или создание нового Народного фронта не сделает его более адекватным, так как революционная и раскольническая позиция компартии внутри такого альянса не соответствовала бы реформистской настроенности ее избирателей и их лояльности существующему режиму. Общественное мнение оставалось бы деформированным – изменилась бы лишь направленность деформации.

Этот пример подводит нас к рассмотрению фундаментальной проблемы – проблемы соответствия между общественным мнением и правительственным большинством, совпадение которых выступает для демократического режима определяющим. В этом отношении следует прежде всего установить различие между большинством принудительным и большинством свободным. Когда распределение голосов между партиями таково, что никакие ухищрения не могут поколебать правительственного большинства, и оно становится как бы неподвластным борьбе депутатов и всевозможными парламентским интригам, – это большинство принудительное. И напротив, когда несколько партий имеют почти равное количество голосов, и никакая из них не может получить власть одна, формирование большинства в значительной степени зависит от воли депутатов и их партийных штабов, поскольку общественное мнение непосредственно в данный вопрос не вмешивается, – это свободное большинство. Первый случай соответствует традиционному понятию демократии; второй приводит к гибриду демократии и олигархии, когда [c.470] народ своим волеизъявлением призван лишь определять соответствующий процент влияния партийных штабов. Система партий играет здесь первостепенную роль, что можно охарактеризовать следующей формулой: двухпартийность ведет к большинству, предписанному общественным мнением; многопартийная система с независимыми партиями – к большинству произвольному; многопартийная система, для которой характерны союзы партий – к большинству полупроизвольному.

А теперь возьмем английские выборы: назавтра после голосования ясно, кто получит власть; известно большинство, не подлежащее никакому сомнению; одна партия формирует правительство, другая – оппозицию. Механизм никогда не давал сбоев, за исключением периода 1918-1935 гг. по причине временной трехпартийности (которую избирательная система сама же позже и устранила) или военного времени, когда создавались правительства национального единства – в обоих случаях речь идет о ситуациях исключительных. В обычное время во всех странах, где мажоритарная система порождала двухпартийность, правительственное большинство предписывалось парламенту общественным мнением. Избирательная система слегка его деформировала, искусственно это большинство преувеличив, но она его не исказила. Двухпартийная система выступает чем-то вроде увеличительного стекла, которое позволяет яснее видеть деление на большинство и оппозицию. Сравним все это с многопартийной системой, образованной независимыми партиями в результате действия режима пропорционального представительства, допустим, во Франции до 1951 г. Здесь возможно любое или почти любое большинство. В Собрании 1946– 1951 гг. можно было наблюдать: 1) центристское большинство (СФИО, МРП, радикалы и несколько умеренных), фактически под разными названиями управлявшее после 6 мая 1947 г.; 2) трехпартийное большинство (коммунисты, СФИО, МРП), аналогичное существовавшему при двух Учредительных собраниях, которое правило до 6 мая 1947 г.; 3) большинство типа Народного фронта 1936 г. (коммунисты, СФИО, несколько радикалов и республиканцев-“прогрессистов”); 4) умеренное большинство, простиравшееся от крайне правой до СФИО и включавшее даже нескольких социалистов оттенка Рамадье): 5) большинство антикоммунистического Национального единства. включавшее все партии, кроме коммунистов; 6) наконец, [c.471] большинство образца Священного единения 1914 г., целиком и полностью сплотившее Палату. Выбор между этими комбинациями зависит не от избирательского корпуса, а только от парламентских игр, ибо роль народа состоит лишь в изменении количества комбинаций и более или менее вероятного характера некоторых из них, в зависимости от процента голосов, принадлежащих каждой партии. Подобные явления наблюдаются в большинстве пропорционалистских государств, за исключением тех редких случаев, когда одна из партии получает абсолютное большинство мест.

При плюрализме независимых партий, порожденном голосованием в два тура, формирование большинства менее произвольно, оно зависит от тех союзов, которые вынуждены заключать партии. Но эти альянсы не переходят автоматически на правительственный уровень; они даже имеют тенденцию разрушаться там в силу естественных расхождений. Пример Франции в 1928–1939 гг. показывает, как велика возможность парламентских комбинаций. Если во многих других странах, где до войны 1914 г. практиковались два тура, большинство было, как правило, более стабильным и соответствующим показателям выборов, то и там оно, тем не менее, не оставалось неизменным и обычно существенно зависело от коалиционных игр, для которых предоставлялась большая свобода. Так, во Франции конец самоизоляции коммунистической партии в 1936 г. и вступление ее в коалицию левой коренным образом изменили равновесие большинства; то же самое можно сказать и об изгнании ее из трехпартийного союза в 1947 г. Все это весьма далеко от принципа обязательного, принудительного большинства, порождаемого двухпартийностью; здесь можно говорить о большинстве, наполовину свободном, произвольном. [c.472]

НАЗАД   ОГЛАВЛЕНИЕ  Далее III. Партии и структура управления

^{_____________________________________________________________}

² Избирательная реформа 1951 г. устранила трехпартийность парламентского большинства; но она сохраняет парламентское большинство в стране на уровне 53,3% голосов.
Вернуться к тексту