Чичерин Б.Н.

СУЩЕСТВО И ОСНОВНЫЕ НАЧАЛА ПРАВА

Чичерин Б.Н. Философия права. С. 84 – 105, 183–185

[...] Что такое право?

Это слово, как известно, принимается в двояком значении: субъективном и объективном. Субъективное право определяется как нравственная возможность, или иначе, как законная свобода что-либо делать или требовать. Объективное право есть самый закон, определяющий эту свободу. Соединение обоих смыслов дает нам общее определение: право есть свобода, определяемая законом. И в том, и в другом смысле речь идет только о внешней свободе, проявляющейся в действиях, а не о внутренней свободе воли; поэтому полнее и точнее можно сказать, что право есть внешняя свобода человека, определяемая общим законом.

Это определение просто, ясно и вполне приложимо ко всем явлениям. Если мы за исходную точку возьмем не субъективное, а объективное право, то мы придем к тому же результату, ибо все содержание юридического законодательства состоит в определении прав и обязанностей лиц, следовательно, их свободы с ее границами и вытекающими отсюда отношениями. Это и есть то, что закон при[470]зван определить и что поэтому составляет основное начало права. Можно было думать, что эти начала утверждены на таких крепких логических и фактических устоях, что сомневаться в них нет возможности. А между тем в новейшее время они откинуты и преданы забвению. Свобода, по существу своему, есть метафизическое начало, а потому, с отрицанием метафизики, пришлось и его подвергнуть изгнанию. Вместо свободы, основным началом права признается интерес. Метафизическая идея заменяется практическою пользою.

Это начало не ново. Еще скептическая школа, особенно в лице Бентама, пыталась утвердить на нем все здание права. Но только в наше время оно получило полное развитие и сделалось господствующим в науке. Однако это изгнание метафизической идеи и замена ее началом практическим имели весьма печальные последствия. Все юридические понятия перепутались, что в приложении ведет к беспрерывным недоразумениям. Если юристы практики не сбились окончательно с толку, то это происходит единственно оттого, что они исполняют закон, как он есть, т.е. как определение прав и обязанностей, а не так, как требуется теорией, заменяющей право интересом. В действительности это два понятия совершенно разные. Человек может иметь большой интерес в вещи, на которую он не имеет никакого права, и очень малый интерес в такой, которая ему принадлежит. Законодатель вовсе даже не входит в эти соображения. Устанавливая известные права, общие для всех, например, право собственности, он не определяет, что кому должно принадлежать и что люди должны делать из тех вещей, которые они приобретают. Он установляет только общие способы приобретения и защиты, а как этим пользуются люди, это их дело; это – область их свободной воли. Они не должны только нарушать чужих прав и определенных законом требований общественной пользы. Точно так же и судья, когда ему приходится разрешать столкновение двух прав, не спрашивает, чей интерес больше, а чье право лучше. Интерес бедняка в украденной вещи может быть несравненно больше интереса собственника, но судья все-таки решает, что вещь принадлежит не ему, а собственнику, и вор подвергается наказанию за присвоение чужого добра. Если скажут, по примеру Бентама, что тут примешивается интерес всех других собственников и всего государства, интерес, заключающийся в том, чтобы кражи не оставались безнаказанными и чтобы право собственности сохранялось незыблемо, то этот интерес состоит именно в том, чтобы охранялось право, как нечто отличное от интереса. Надобно, чтобы каждый знал, что ему принадлежит, и был твердо уверен, что его достояние не будет у него отнято. Общество состоит из лиц, и для всех их в высшей степени важно, [471] чтобы области, предоставленные свободе каждого, были точно разграничены и охраняемы законом, а в этом и заключается задача права.

Есть, однако, случаи, когда право определяется интересом. Это бывает там, где самое лицо является представителем известного интереса. Такого рода отношения встречаются во всех человеческих союзах. В области семейных отношений опекун является заместителем малолетнего или слабоумного; в гражданском обществе лицо является представителем корпорации, в государстве представителем власти. И тут субъективное право остается выражением воли этого лица, которая одна может привести его в действие; содержание закона составляют все-таки права и обязанности лиц. Поэтому общее определение приложимо и здесь. Но объем и границы этих прав и обязанностей определяются тем интересом, который лица призваны защищать. Важнейшее приложение эти понятия находят там, где определяющим началом является интерес общественный. На этом, как увидим, основано существенное отличие публичного права от частного. В первом лице является представителем целого, которое возводится на степень юридического лица, обладающего, известными правами, во имя известного интереса во втором лице остается само себе целью и действует на основании естественно принадлежащей ему свободной воли. Последнее составляет естественное основание права, первое же является плодом искусственной юридической конструкции. К этому мы возвратимся ниже. Отсюда следует, что к личному праву всего менее приложимо понятие об общественном интересе. Частный интерес имеет, по крайней мере, непосредственную связь с личным правом. Он составляет то жизненное содержание, которое вносится в формальные начала права свободною волею лиц. Им определяется пользование правом. Общественным же интересом определяются не содержание, а границы личного права. Для последнего он составляет внешнее начало, которое оно должно уважать, так же как, с своей стороны, общественная воля должна уважать личное право. Если же эта воля, вторгаясь в область личного права, хочет подчинить его общественному интересу, то свобода лица исчезает: оно становится органом и орудием общества.

Морализующие юристы, которые хотят личное право определять общественным интересом, обыкновенно выставляют первое как явление эгоизма, а последнее как выражение нравственных требований. Но это мнимо нравственная оценка прикрывает отрицание коренных нравственных требований, ибо она отрицает то, что составляет источник всякого права и всякой нравственности, а именно: признание лица, как разумно-свободного существа, которое само себе цель и само определяется к действию и которому, поэтому, [472] должна быть предоставлена свободная сфера деятельности, где оно одно является хозяином, независимо от чьих бы то ни было чужих велений. Человек может пользоваться своим правом хорошо или дурно, в эгоистических видах или приходя на помощь ближнему, это его личное дело; другие не в праве в это вступаться. Этого требует уважение к лицу. Клеймить же под именем эгоизма то, что вытекает из признания лица разумно-свободным существом и самостоятельным деятелем во внешнем мире, есть извращение всех понятий, подрыв самых оснований права и нравственности. Из всего этого ясно, что право есть начало формальное; содержание дается ему свободным движением жизни. Однако из этого не следует, что существо права ограничивается защитою этого жизненного содержания, то есть, опять тех же интересов, как утверждают юристы, которые, не признавая начала свободы, стараются сохранить за правом его формальный характер. Защита, какова бы она ни была, по собственному ли почину лица или действием общественной власти, существует лишь во имя того, что она призвана защищать. Юридическая защита дается только юридическому началу, то есть праву, поэтому, не она составляет существо права, а то, что ею охраняется. Вследствие этого, те, которые развивают эту теорию, сами, кроме внешнего признака защиты, принуждены признать еще материальное право. Последнее и есть то, что требуется защищать и что, поэтому, составляет истинное существо права. Однако защита не есть только внешний, случайный придаток к праву. Она составляет неотъемлемую его принадлежность; это именно то, что придает ему специальный его характер. В отличие от нравственности, право есть начало принудительное. И это признается не всеми. Те, которые смешивают право с нравственностью, не могут отвергать этого признака, ибо он совершенно очевиден; но они считают его несущественным. Если бы все люди были добродетельны, то не было бы никакой нужды в принуждении, а право все-таки бы существовало. Но дело тут вовсе не в том, добродетельны люди или нет; коренной вопрос заключается в отношении закона к свободе. В этом именно состоит существо, как права, так и нравственности, и в этом коренится и их различие. Юридически закон поддерживается принудительною властью, нравственный закон обращается только к совести. Именно этим двояким отношением ограждается человеческая свобода в обоих ее видах. Если бы юридический закон не быль принудительным, то внешняя свобода человек была бы лишена всякой защиты; она была бы отдана в жертву случайному произволу сильнейших. А с другой стороны, если бы принуждение было только внешним придатком, который по усмотрению мог бы прилагаться к всякого рода действиям, то нравственный закон, в случае неиспол[473]нения, мог бы сделаться принудительным, тогда внутренняя свобода человека всецело была бы отдана на жертву произволу общественной власти. Именно к этому ведет смешение права с нравственностью. Те, которые ратуют против эгоизма, утверждающегося в своем праве, посягают на самое заветное святилище человеческого духа, на внутреннюю свободу, которая одна имеет решающий голос в нравственных и безнравственных поступках людей, подлежа суду общественной совести, но отнюдь не принудительному закону. Вынужденное действие теряет всякий нравственный характер.

Из этого ясно, что право и нравственность определяют две разные области человеческой свободы: первое касается исключительно внешних действий, вторая дает закон внутренним побуждениям. Ясно также, что право не есть только низшая ступень нравственности, как утверждают морализующие юристы и философы, а самостоятельное начало, имеющее свои собственные корни в духовной природе человека. Эти корни лежат в потребностях человеческого общежития. Общество может составляться для чисто практических целей помимо всяких нравственных требований; но так как оно состоит из свободных лиц, действующих на общем поприще, то свобода одних неизбежно приходит в столкновение с свободою других. Отсюда необходимость общих норм; определяющих, что принадлежит одному и что другому и что каждый может делать, не посягая на чужую свободу. Это требование вытекает из природы человека, как разумно-свободного существа, находящегося в отношении к другим, себе подобным. Но так как оно относится к области внешней свободы, то эти нормы по необходимости носят принудительный характер, ибо только путем физического принуждения можно предупреждать и разрешать столкновения, происходящие во внешнем мире. Когда на человека нападают или хотят отнять у него то, что ему принадлежит, он, в силу присущего ему права, защищается, а так как он один может быть слишком слаб, чтобы дать отпор внешнему насилию, то общественная власть, во имя юридического закона, приходит ему на помощь. Для предупреждения физических столкновений между лицами необходимо, чтобы общественная власть взяла защиту в свои руки; только этим путем может установиться порядок в обществе. С своей стороны, нравственность не только не противоречит такому порядку, но сама требует, чтобы ему оказано было уважение. Нравственность, так же как и право, действует в обществе, а потому должна подчиняться тем условиям, которые необходимы для существования общежития, подобно тому как человек, действующий в физическом мире, необходимо подчиняется его законам. Вытекающие из общежития юридические законы независимы от нравственных, так же как и физические законы [474] независимы от человека; но в обоих случаях эти законы составляют необходимое условие деятельности, с которым надобно сообразоваться. В отношении к юридическому закону, вытекающему из требований свободы, признание его силы основано не на физической необходимости, а на разумном сознании потребностей общежития, без которого осуществление нравственных начал осталось бы пустым призраком.

Право и нравственность имеют один корень – духовную природу человека; они действуют на одном и том же поприще человеческих отношений; внешние действия и внутренние побуждения тесно связаны друг с другом, а потому тут необходимо оказывается взаимодействие двух начал, а вместе и потребность привести их к соглашению. Это требование относится в особенности к праву, ибо нравственный закон не имеет принудительного характера, а право может вынуждать свои повеления. Основное правило, которым определяются эти отношения, состоит в том, что юридический закон не должен вторгаться в область внутренней свободы и определять то, что, по существу своему, не подлежит его действию. Сюда относятся религиозные убеждения человека; они выходят из ведения принудительной власти. С другой стороны, в собственной своей сфере юридический закон может отказать в помощи действиям формально правомерным, но по существу своему безнравственным, например, в признании законности процентов свыше известной нормы. Наконец, он может даже положить наказание за безнравственные поступки, когда они составляют посягательство на чужую личность или оскорбляют общественную совесть; но такого рода постановления ^требуют особенной осторожности. Где есть совместная сфера, там разграничение не всегда легко; но общее правило должно состоять в том, что область нравственности не подлежит юридическому закону, который имеет дело только с внешними отношениями свободы и касается внутренних побуждений лишь настолько, насколько они выражаются в действиях, нарушающих право.

Принудительным юридический закон становится тогда, когда он в известном обществе признается действующею нормой права. Таков закон положительный, который получает силу именно от этого признания. Вследствие того он может быть разный в разные времена и у разных народов. Прилагаясь к жизни, общие начала права видоизменяются сообразно с условиями, потребностями, взглядами и степенью развития общества, в котором они призваны действовать. Отсюда разнообразие и изменчивость юридических норм. В этом выражается реальная сторона права, представляющая осуществление общих начал в жизненных явлениях. В этой сфере проявляется, вместе с тем, и человеческая свобода; от нее зависит установление [475] тех норм, которыми определяются ее действия, и изменение этих норм сообразно с развитием правового сознания. Отсюда понятие о юридическом законе, как о произвольном человеческом установлении, в отличие от законов природы, которые всегда и везде действуют одинаково. Это воззрение развивалось уже древними софистами и воскресло с новою силой в настоящее время.

Оно грешит тем, что принимает во внимание одну внешнюю сторону или способ установления норм, упуская из вида связь их с самыми необходимыми и элементарными потребностями человеческого общежития. Положительные нормы права составляют принадлежность всякого общества. Они являются не только в устроенном гражданским порядке, но и на самых низших ступенях общежития, здесь они имеют форму обычая, признанного всеми и которому все бессознательно подчиняются. Обычай возникает чисто практическим путем; он слагается из жизненных потребностей, вытекающих из взаимодействия свободных единиц. Чем ниже сознание, тем более он имеет характер естественного проявления присущих человеку духовных сил. Отсюда учение немецкой исторической школы, что право, подобно языку, представляет органическое явление народного духа, вследствие чего оно должно развиваться не искусственными и произвольными мерами, а органическим путем, по мере развития народных потребностей и сознания.

Однако этот характер органического роста оно сохраняет только на низших ступенях. С высшим развитием сознания и жизни является противоположность воззрений и потребностей, а с тем вместе необходимость установить общие нормы, одинаково обязательные для всех, что может совершаться только действием общественной власти. Тогда право принимает форму положительного закона, в котором проявляется; свободная воля человека, но которого сила и действие в значительной степени зависят от условий той среды, где он прилагается. Это и есть господствующий тип в гражданском порядке. Но закон установляет только общие нормы. Приложение этих норм к бесконечному разнообразию жизненных явлений составляет дальнейшую задачу правоведения. Из этого возникает третья форма положительного права – право юристов. Здесь к практическим приемам присоединяются уже и теоретические взгляды. Правоведение есть наука, которая не только развивает в подробностях постановления законодательства в приложении к жизненным отношениям, но и сводит к общим началам разнообразие постановлений. Последние через это подвергаются высшей оценке; сознаются требования права, вытекающие из естественного разума, по выражению римских юристов. Эти сознанные юристами начала воздействуют и на самое законодательство, которое изменяется сообразно [476] с этими указаниями Положительное право развивается под влиянием теоретических норм, которые не имеют принудительного значения, но служат руководящим началом для законодателей и юристов. Отсюда рождается понятие о праве естественном, в противоположность положительному. Это – не действующий, а потому принудительный закон, а система общих юридических норм, вытекающих из человеческого разума и долженствующих служить мерилом и руководством для положительного законодательства. Она и составляет содержание философии права. Что же дает нам в этом отношении разум?

Мы видели, что существенная задача состоит в разграничении области свободы, отдельных лиц. Для, разрешения ее путем, общего закона требуется общее разумное начало, которое могло бы служить руководством, как в установлении закона, так и в его приложении. Что же это за начало?

Оно искони было присуще сознанию человеческого рода и всегда служило правилом для всех тех, кто беспристрастно, не взирая на личные интересы, разрешал столкновения, возникающие из взаимодействия человеческой свободы. Оно было в совершенно сознательной, форме высказано римскими юристами и не может составить предмет ни малейшего колебания для того, кто в праве видит не один только продукт практической пользы, а условие истинно человеческого существования. Это начало есть правда, или справедливость. Самое слово показывает, что оба эти понятия, право и правда, проистекают – из одного корня. И это было высказано уже римскими юристами: jus a justitia appellatium est, право получило свое название от правды. И все законодательства в мире, которые понимали свою высокую задачу, стремились осуществить эту идею в человеческих обществах.

В настоящее время, когда все метафизические понятия подверглись отрицанию, идея правды, вместе с другими была сдана в архив. Философствующие юристы, как, например, Иеринг, ищут для права всякого рода оснований, в практических целях, в политике силы, в эгоизме общества, но о правде у них нет и помину. Даже юристы с высшими нравственными побуждениями видят в этом начале не более как смутный инстинкт, под которым можно разуметь все, что угодно, и который следует устранить из объективного обсуждения юридических норм. А между тем, только оно раскрывает нам истинную их сущность и дает ключ к пониманию явлений. Не выяснивши его, мы погрязнем в хаосе практических соображений или собьемся на совершенно ложные пути. Конечно, одного смутного инстинкта недостаточно для руководства; инстинкт служит лишь указанием на присущие природе человека побуждения. Выяснение же этих побуж[477]дений, возведение их на степень сознательного начала, служащего человеку правилом действий, есть дело разума, постигающего предметы не в случайных явлениях, а в самом их существе. И этого достигнуть не трудно, ибо эти начала давно были выяснены высшими умами, которые были светильниками человеческой мысли. Только реализм, отвергающий мысль во имя бессмыслицы, не хочет их ведать.

Искони понятие о правде связывалось с началом равенства. Справедливым считается то, что одинаково прилагается ко всем. Это начало вытекает из самой природы человеческой личности: все люди суть разумно-свободные существа, все созданы по образу и подобию Божьему и, как таковые, равны между собою. Признание этого коренного равенства составляет высшее требование правды, которая с этой точки зрения носит название правды уравнивающей.

Сознание этого начала не вдруг, однако, появилось в человеческом роде; оно вырабатывалось в нем постепенно, расширяясь по мере развития идеальных элементов человеческой мысли. Сперва оно ограничивалось тесными пределами отдельных групп; только с высшим развитием философского и религиозного сознания оно распространилось на все человечество. У стоиков, от которых оно перешло и к римским юристам, оно явилось как указание естественного разума; в христианстве оно получило полное признание, как религиозная истина: все люди считаются братьями между собою.

Однако это равенство относится только к сущности человека, как существа, одаренного разумом и свободною волею, а отнюдь не к внешним его определениям и к тем условиям, среди которых он живет. Здесь, напротив, господствует полнейшее неравенство. Люди неравны между собою и по своим физическим свойствам, и по умственным способностям, и по нравственным качествам; есть между ними сильные и слабые, красивые и безобразные, умные и глупые, добрые и злые. Такое же, и даже еще большее неравенство оказывается в их отношениях к окружающему их физическому миру и в тех вещественных благах, которыми они пользуются. Одни живут под полярными льдами, где они с трудом добывают себе скудное пропитание, другие в благословенных странах Юга, где природа дает им все в изобилии. А так как различие внешних благ, связанное с различием естественных способностей и образования, порождает различную зависимость одних людей от других, то неравенство увеличивается еще различием общественного положения. Фактически, неравенство есть господствующее явление в человеческих обществах; равенство же есть не более как метафизическое требование, во имя мыслимой сущности. Поэтому те, которые, отрицая метафизику, отвергают возможность познавания сущностей и даже самое их [478] существование, не могут говорить о равенстве людей иначе, как впадая в явное противоречие с собою. Опыт не дает нам ничего кроме неравенства.

Это фактическое разнообразие положений не ограничивается даже одними человеческими отношениями. Неравенство проистекает из общего закона природы, которым управляются все явления мира, подлежащие условиям пространства и времени. Бесконечное разнообразие, а с тем вместе и неравенство сил и положений производит бесконечное разнообразие явлений. Это и есть то, что дает полноту бытия. Как физическое существо, подчиняющееся общим законам мироздания, человек не изъят от этих определений. И в нем проявляется бесконечное неравенство сил, способностей и положений. Уже самое существование рас и различное их распределение по земному шару порождают различия, идущие от одной крайности к другой. Только как метафизическое существо, человек возвышается над этими естественными определениями и приходит к сознанию общей, равной во всех духовной сущности. Но и эта духовная сущность, в свою очередь, содержит в себе начало, которое ведет к новому неравенству. Это начало есть то самое, на котором основано признание существенного равенства людей, а именно, свобода. Как свободные лица, люди равны, но проявления этой свободы бесконечно разнообразны. Одни приобретают больше, другие меньше; одни умеют пользоваться приобретенными благами и умножают свое достояние, другие, напротив, его расточают; одни пролагают новые пути, а другие только следуют издали. Свобода естественно и неизбежно ведет к неравенству, а потому, признавая свободу, мы не можем не признавать, вместе с тем, и этих вытекающих из нее последствий.

Но именно этого не хотят знать приверженцы безусловного равенства. Не умея различать понятий, они метафизическое начало равенства распространяют на физическую область; формальное юридическое равенство они превращают в материальное. Таково именно учение социалистов, которое в этом отношении последовательнее всего выразилось в программе Бабефа в последние годы Французской революции. Эти теории находят отзыв в стремлениях масс, для которых одно формальное равенство без материального представляет мало привлекательного. Но такое расширение этого начала возможно лишь при полном подавлении свободы. Материальное равенство неизбежно ведет к общению имуществ и к обязательному труду, одинаковому для всех. Самые умственные способности и образование должны поддерживаться на одинаково низком уровне, ибо и в этом отношении возвышение одного над другими неизбежно ведет к неравенству. Вследствие этого Бабеф требовал. [479] чтобы все умственное развитие граждан ограничивалось самым скудным образованием; остальное он считал излишним. [...]

[...] С признанием личности неразрывно связано признание того, что ей принадлежит, как последствие или произведение ее свободы.

В противоположность этому правилу, определяющему конкретное приложение, правды к разнообразию жизненных отношений, равенство остается отвлеченным или формальным началом, во имя которого общий закон одинаково распространяется на всех. В этом состоит равенство пред законом, высокий идеал, к которому стремятся человеческие общества и которого многие уже достигли. Сознание этого идеала издавна лежало в душе человеческой. Отсюда старинное требование, чтобы правосудие изрекало свои приговоры, не взирая на лица. Поэтому правда нередко изображается держащею весы с завязанными глазами, в знак беспристрастия. Но осуществление этого начала в общественной жизни было делом долгой истории и упорной борьбы. Только в новейшее время оно получило преобладание над разными историческими наростами.

В силу этого начала закон установляет общие для всех нормы и одинаковые для всех способы приобретения прав. Самое же осуществление этих прав и пользование ими предоставляются свободе. Закон установляет, например, право собственности и способы ее приобретения, но он не определяет, что кому должно принадлежать: это – дело самих лиц. Поэтому, кроме общего закона, для приобретения права нужен акт свободной воли, который дает юридический титул. Закон же охраняет то, что каждый приобрел законным путем и что, поэтому, по праву ему принадлежит, от всякого посягательства со стороны других. Этим способом человеческая свобода сочетается с равенством перед законом.

При таком свободном взаимодействии лиц возможны, однако, столкновения прав. Разрешение этих столкновений есть дело правосудия. Оно решает, что по закону принадлежит одному и что другому. Такое разрешение не всегда легко, ибо приходящие в столкновение воли могут опираться каждая на признанный законом юридические титул. Возможно и то, что юридический титул оказывается на одной стороне, а между тем другая предъявляет требования, вытекающие из правды и которые поэтому разумным образом не могут не быть уважены. В самом законе, устанавливающем общие нормы права, неизбежно является недостатки и пробелы, присущие всем человеческим делам. По своей общности, он не может обнять бесконечного разнообразия частных случаев. Наконец, в приложении могут встретиться промахи и неблагоприятные случайности.

Если к разнообразию жизненных явлений прилагать одну строгую мерку положительного права, то придется иногда отнять у че[480]ловека то. что принадлежит ему по существу дела, хотя и не по букве 1 закона. Отсюда римское изречение: summum jus summa injuria. Тут на помощь приходит естественная справедливость (aequitas), в отличие от строгого права. Она состоит в примирении противоборствующих притязаний и в стремлении оказать уважение обеим волям, добросовестно проявляющим свою деятельность во внешнем мире. Нередко самый закон принимает во внимание эти столкновения и полагает соответствующие нормы; но еще чаще это делает суд, который этим путем смягчает строгие требования права естественною справедливостью. Этим способом римское гражданское право перешло от сурового права к праву народному (jus gentium), основанному на естественном разуме и на справедливости. В этих решениях суда принимается во внимание не только нормальный акт, но и самое его содержание. И к последнему прилагаются начала правды уравнивающей. Основное правило здесь то, что при взаимодействии равных между собою лиц должно господствовать уравнение и во взаимных услугах, как бы они ни отличались друг от друга качественно. Вследствие этого, прилагаемая здесь правда получает название оборотной или меновой (justitia commutativa). Но очевидно, что для установления равенства между тем, что дается, и тем, что получается, необходимо, чтобы качественно различные предметы были возведены к общему отвлеченно количественному определению. Такое определение есть ценность, мерилом которой служат деньги, какова бы, впрочем, ни была их форма. Таким образом, эти понятия являются не только плодом экономических отношений, но и юридическим требованием. И тут, однако, последнее остается чисто формальным началом. Отвлеченное понятие правды не заключает в себе никаких оснований для определения, как ценности вещей, так и общего их мерила, а потому и здесь содержание определяется свободною волей лиц, которая руководится экономическими соображениями. Ценность вещей зависит, с одной стороны, от потребности, которая в них ощущается, с другой стороны – от возможности ее удовлетворения; а так как потребности людей разнообразны и изменчивы, то никакого постоянного правила тут установить нельзя. Цена вещей, то есть измеряемая деньгами ценность беспрерывно возвышается и падает, вследствие чего то вознаграждение, которое вчера было справедливым, сегодня может оказаться несправедливым.

Таким образом, по самому существу этих отношений, отвлеченные требования уравнивающей правды должны сообразоваться с свободным движением жизни, то есть с отношениями экономических сил. Это и делается тем, что все такого рода сделки предоставляются свободному соглашению лиц, которое одно может принять [481] во внимание все разнообразие местных, временных и личных условий. Закон вступается только за их недостатком или в случае столкновений; но и тут он должен руководствоваться указаниями практики. Когда требуется установить судом цену предмета, берется та, которая выработалась путем свободных соглашений.

Есть, однако, отношения, в которых принадлежность вещей тому или другому лицу определяется не частными соглашениями, а общим законом. Это бывает там, где приходится делить общее достояние или разлагать общие тяжести. Здесь выступает новое определение правды – начало правды распределяющей, в отличие от правды уравнивающей. Последняя, как мы видели, признает людей самостоятельными и равными между собою лицами, находящимися во взаимных отношениях; первая же рассматривает их как членов союза, составляющего одно целое. Одна руководится началом равенства арифметического, другая началом равенства пропорционального.

Последнее прилагается прежде всего в частных товариществах, в которые люди вступают добровольно, но с неравными силами и средствами. Кто больше вложил своего капитала в общее предприятие, тот получает и большую часть дохода, соразмерно с вкладом. То же начало господствует и в тех союзах, которые, возвышаясь над сферою частных отношений, образуют единое целое, связывающее многие поколения. Таково – государство. На этом основано распределение государственных тяжестей соразмерно с средствами плательщиков, а также распределение прав и почестей сообразно с способностями, заслугами и назначением лиц. В государстве лице не есть только разумно-свободное существо, равное со всеми другими; оно является членом высшего целого, в котором оно призвано исполнять известные, соответствующие его положению обязанности. Это различное общественное значение лиц порождает между ними новое неравенство, которое существенно видоизменяет естественное равенство, составляющее принадлежность гражданской, или частной сферы. Там, где государственное начало поглощает в себе частное или значительно преобладает над последним, это отношение может дойти до полного уничтожения гражданского равенства, с чем связано непризнание лица самостоятельным и свободным деятелем во внешнем мире. [482]

Печатается по: Хропанюк В. Н. Теория государства и права. Хрестоматия. Учебное пособие. – М., 1998, – 944 с. (Красным шрифтом в квадратных скобках обозначается начало текста на следующей  странице печатного оригинала данного издания)