АВТОРЕФЕРАТЫ   ДИССЕРТАЦИЙ   ДОКТОРА   ПОЛИТИЧЕСКИХ   НАУК

АНОНС         ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ     ОСНОВНЫЕ ПУБЛИКАЦИИ АВТОРА ПО ТЕМЕ ДИССЕРТАЦИИ

Структура и основное содержание работы

Глава 1. Власть и коммуникация в научной деятельности

Глава 2. Риск как феномен социальной коммуникации

Глава 3.  Алармистский эколого-политический дискурс (1960-е – середина 1980-х годов)

Глава 4. Устойчивое развитие как доминантный эколого-политический дискурс

Глава 5. Проблемы демократического развития в контексте глобальных экологических вызовов

Глава 6. Исследования проблематики глобальных изменений климата и международная климатическая политика

Глава 7. Проблемы глобального экологического управления в начале XXI века

Заключение

Диссертационное исследование состоит из введения, семи глав, включающих 35 параграфов, заключения и списка использованной литературы. Во введении раскрывается научная актуальность и новизна работы, ее основные задачи и цели, методология и теоретические основы исследования, степень разработанности темы, практическая значимость диссертации, апробация ее результатов.

В первой главе «Власть и коммуникация в научной деятельности» рассматривается комплекс вопросов, связанных с вкладом науки как социального института в политизацию экологических проблем. Обращение к этой проблематике обусловлено тем, что именно наука является актором, играющим ключевую роль в возникновении и эволюции эколого-политических дискурсов. В этой связи возникает потребность рассмотреть релевантные аспекты взаимосвязи науки и политики. В более общем плане речь идет о том, что отношение природы и политики не может быть непосредственным. Единственным, кто может успешно претендовать на роль посредника, является наука. Как подчеркивает Б. Латур, экология «не имеет непосредственного доступа к природе такой, какая она есть … Под именем науки обычно скрывается достаточно сложное соединение самих доказательств и тех, кто добывает эти доказательства, республика ученых, которая выступает в качестве третьей стороны во всех отношениях с обществом»[1].

Наука как социальный институт прошла цикл своего самоопределения в отношениях с государством и обществом. Но сам процесс такого самоопределения нельзя объяснить действием только внутринаучных факторов. Напротив, именно в качестве социального института наука оказалась вынужденной нарушить status-quo в ее отношениях с государством и обществом. Противопоставление науки и власти обычно означает, что последняя отождествляется с институтами государства. Однако проблема заключается в том, что категорию власти, властные отношения нельзя свести только к системе государственных институтов. Выражение «власть науки» - далеко не пустая метафора. Авторитет человека, обладающего научным знанием, само знание, дающее средства для утверждения власти человека над природой, а также одного человека или группы – над обществом – вот лишь некоторые аспекты расширительной интерпретации власти.  По мере эмансипации общества от государства, институционализации научной деятельности  и прогресса научного знания в отношении к науке все более явно проступает мотивация, связанная с возможностями ограничения, стабилизации или расширения политической власти, которыми она располагает. Соответственно, роль людей, обладающих специфическим знанием или навыками, необходимыми для успешного развития социума, начинает рассматриваться под углом зрения политики. В этом контексте феномен институционализации науки можно интерпретировать как первое проявление взаимной готовности государства и науки к раскрытию друг для друга их властного потенциала. Используя за вслед за М. Фуко, К. Левиным и П. Бурдье метафору «поля» [2], можно также говорить о частичной интерференции полей власти науки и государства.

Нарастающий масштаб и интенсивность научно-технических изменений и связанных с ними рисков выдвинули науку на передний край модернизационных процессов. Вынужденная расстаться с позицией морального и политического нейтралитета, наука прошла через эпоху ожиданий того, что раскрытие ее собственного властного потенциала позволит заменить недостаточно эффективную власть традиционных политических институтов. Надежды представителей первой технократической волны на возможность радикальных  социальных преобразований посредством передачи ключевых позиций в управлении государством в руки ученых, инженеров или менеджеров были не только реакцией на политические и экономические потрясения первой трети XX в., но и характерным проявлением модернизационной динамики. Неудача технократических проектов была во многом  предопределена серьезной недооценкой их авторами возможностей прямого, неопосредованного институтами государства диалога с гражданским обществом.

После Второй мировой войны прорыв в военных технологиях привел к появлению принципиально новой формы взаимозависимости науки и институтов государственной власти. Однако возрастание социальной и политической роли организованного знания все же не могло быть беспредельным. Даже в новой конфигурации пределы политического влияния науки выявились достаточно быстро. В этих условиях социальная коммуникация новых глобальных рисков, к появлению которых наука имела непосредственное отношение, явилась своеобразной попыткой компенсации дефицита политического влияния, попыткой разрешить дилемму моральной ответственности научного сообщества за последствия научно-технической деятельности.

Ведущие представители научного сообщества внесли большой вклад в развитие пацифистского дискурса, в изменение его характера, которое можно назвать частичной сциентификацией. Антиядерный пацифистский дискурс можно рассматривать в качестве первого примера комбинированного политико-научного дискурса. Но при всей значимости вклад научного сообщества все же не имел критического значения с точки зрения существования пацифистского дискурса. Иначе дело обстояло в случае коммуникации экологических рисков. Научное сообщество в данном случае не просто вносит вклад в формирование политического дискурса, но является тем актором, от которого критически зависит его дальнейшее развитие.

    Таким образом, появляются новые основания для дальнейшего переосмысления устоявшихся представлений о содержании и формах взаимоотношений науки, политики и общества. В современных условиях неотъемлемой частью производства научного знания становятся его социально-политические аспекты, а сам этот процесс должен быть транспарентным и открытым для участия социальных акторов. Фактически речь идет о стирании некогда стабильных демаркационных линий между наукой, обществом и государством, о переструктурировании взаимоотношений между ними, имеющем далеко идущие последствия. Отправными точками развития этих идей следует считать важные изменения практики научно-технической политики и – шире – принятия политических решений, так или иначе связанных с научно-техническим прогрессом. Производство научного знания становится рефлексивным процессом, необходимым элементом которого является учет его социальных импликаций. По сути дела, научное исследование сталкивается с задачей социальной легитимации его результатов. Оно все сильнее стремится учесть социальные ценности, политические цели, а также все возрастающее влияние средств массовой информации

Отношения власти, сближающие науку и государство, не исчерпывают смысла и направленности научной и технической деятельности, не могут стать заменой научного этоса и гражданской ответственности ученых. Обращение к общественному мнению в связи с политической проблемой, у истоков которой стояло научное сообщество, актуализировало другой важнейший аспект научной деятельности – коммуникацию. Коммуникативность относится к важнейшим особенностям научного познания, условиями которого являются интерсубъективные проверка и признание нового знания, отстаивание собственных гипотез в равноправной научной дискуссии.

Феномен современной постнеклассической (постнормальной) науки свидетельствует не только об изменении характера научного познания, но и об активном участии научного сообщества в коммуникации социально значимых рисков. Его результатом становится появление комбинированных политических дискурсов, в которых научная компонента играет значительную или решающую роль. Как отмечают Г. Бехманн и С. Бек, перенос результатов научных исследований в сферу политики «вынуждает политических акторов и политические системы иметь дело с когнитивно конституированными задачами»[3]. Благодаря современным средствам коммуникации и большей мобильности интеллектуальных ресурсов этот процесс происходит еще более интенсивно. В условиях глобализации происходит трансляция комбинированных политико-научных дискурсов в глобальном масштабе через электронные средства массовой информации, международные институты и многосторонние переговорные механизмы. Первыми комбинированными политическими дискурсами, возникновение и эволюция которых стали возможны благодаря решающему вкладу науки, являются эколого-политические дискурсы.

Вторая глава «Риск как феномен социальной коммуникации» посвящена вопросам теории риска, являющегося одной из основных категорий социального и политического анализа. Рассмотрение риска как феномена социальной коммуникации позволяет сосредоточить внимание на инверсиях экологических рисков в политические, и тем самым выявить сущность процесса политизации проблем, связанных с взаимодействием человека и окружающей среды. В то же время представления об обществе риска, являющиеся одной из влиятельных теорий модернизации, создают концептуальную основу дальнейшего анализа эколого-политических дискурсов.

Риск является неотъемлемой составляющей процесса принятия решений в рамках социума. Специфика сопряженных с риском решений заключается в необходимости делать выбор из имеющихся альтернатив в условиях неопределенности последствий этого выбора. Иначе говоря, риск следует понимать как особую форму социальной коммуникации, связанную со стремлением рассчитать неизвестное и  многовариантное будущее. В современном обществе такая коммуникация обеспечивает связь между прошлым, настоящим и будущим через расширенное воспроизводство риска и формирование среды для новых рискогенных решений.

Риск имманентен человеческой деятельности. Но сам риск не остается неизменным. Это обстоятельство наиболее отчетливо фиксируется в тех теориях модернизации, для которых характерен отказ от постулата о предопределенности траектории глобального развития. Прежде всего речь идет о концепциях Э.Гидденса и У.Бека. Согласно У.Беку, современные риски, в отличие от опасностей прошлых эпох, суть прямое порождение модернизации и обусловленной ею глобализации неуверенности. В свою очередь, Э.Гидденс видит в воспроизводстве рисков важнейший структурирующий фактор общественного развития, подчеркивая возрастающую «взаимозависимость повседневных решений и глобальных последствий». По его оценке, невиданный прежде масштаб социального воспроизводства рисков связан с усложнением социальных систем и коммуникаций и появлением институционализированных сред риска.

Важным аспектом рассматриваемой проблемы является политическая рефлексия рисков. Специфика современной ситуации заключается в том, что коммуникация риска сейчас практически неизбежно ведет к его политизации. При этом границы политики как бы размываются, так что ключевые элементы процесса принятия решений могут оказаться за пределами традиционных политических институтов. Другими словами, политика в обществе риска становится шире системы политических институтов.

В связи с этим возникает потребность в новой интерпретации понятия политического риска. В абстрактном плане политический риск может быть представлен как совокупность возможных благоприятных и неблагоприятных политических последствий, наступающих с той или иной степенью вероятности. Но на деле мы имеем дело с социальной коммуникацией, со своеобразным развертыванием риска в социальном времени и пространстве, с трансформацией и – во многих случаях – синергией рисков. В зависимости от времени, места и обстоятельств одно и то же решение будет порождать различные по форме и степени риски. Более того, все чаще наблюдаются инверсии риска. Стандартное решение, которое в одних условиях сопряжено, например, с экологическим риском, в других окажется рискованным политически. В процессе коммуникации риска могут возникать новые политические силы и структуры и – по крайней мере, потенциально – расширяться пространство демократии. Коммуникация риска ведет к реструктурированию социальных конфликтов, их преобразованию в конфликты политические.

При трактовке современности как общества риска основными особенностями, отличающими ее от предыдущих этапов модернизации, будут: значительное расширение круга акторов риска, появление новых институционализированных сред и каналов его коммуникации, а также все возрастающая, нередко практически мгновенная скорость распространения информации, превращающая локальный риск в глобальный. Если расширенное воспроизводство риска есть нормальное проявление человеческой деятельности, то уникальность современной ситуации состоит в переходе от аккумуляции к мультипликации риска. Не менее важными представляются «сверхтекучесть» риска, возможность быстрой инверсии одного его вида в другой, а всех вместе – в риск политический.

Представления о переходе к обществу риска позволяют эксплицировать предпосылки возникновения эколого-политического дискурса с большей полнотой. Появление новых видов рисков, их накопление и синергия, выход коммуникации рисков за рамки иерархических структур стали значимой вехой модернизационной динамики. Концентрация на коротком временном отрезке ряда важнейших изменений в сферах демографии, международных отношений, структуры производства, информационных технологий, средств массовой коммуникации и т. д. создала своеобразную «критическую массу», которая, в частности, заставила науку и общество повернуться лицом друг к другу. Сначала отдельные представители, а затем и значительная часть научного сообщества инициировали обсуждение новых рисков, игнорировать которые в 1960-е годы стало уже невозможно. С точки зрения специфики этих рисков, включая риски экологические, роль науки в их идентификации была и остается незаменимой. Но и общество периода вступления в постиндустриальную эпоху изменилось до такой степени, что оказалось в состоянии воспринимать эти риски в качестве политических.

Третья глава «Алармистский эколого-политический дискурс (1960-е – середина 1980-х годов)» посвящена процессу политизации экологических проблем и анализу первого доминантного эколого-политического дискурса. В главе показано, что возникновение эколого-политических дискурсов относится к числу «знаковых» явлений как для политики, так и для культуры. Политизация экологических рисков явилась проявлением фундаментального культурного сдвига. Но одновременно она стала и мощным фактором его ускорения. Восприятие экологических рисков «поколением 1968 года» было связано не с ощущением большей физической безопасности, как полагает Р. Инглхарт[4], а с осознанием иллюзорности безопасности в условиях глобального экологического кризиса. Тревожность общественных настроений этого времени усиливалась выявлением новых, прежде неизвестных угроз, или политическим «переоткрытием» старых (например, угрозы изменения климата). Неудивительно, что первый доминантный эколого-политический дискурс имел ярко выраженную алармистскую направленность.

В 1960-1970-е годы экологическое движение в странах Запада стало органичной частью новых социальных движений, подъем которых был связан с формированием сферы неинституциональной политики. Выход этих движений на арену общественной жизни явился свидетельством растущей неудовлетворенности традиционными политическими институтами и субъектами, а также расширения круга проблем, которые прежде оставались вне поля зрения институциональной политики. Политизация экологических проблем, прямое обращение к общественному мнению, не опосредованное традиционными политическими институтами и практиками, развитие культуры политических дебатов способствовали сдвигу в сторону коммуникативной (делиберативной) демократии.

При этом социальная коммуникация экологических рисков практически с самого начала вышла за пределы национальных государств. Ее проводником стало транснациональное  сообщество общественных активистов, экспертов и политиков, трансформировавшееся в 1970-1980-е годы в международную сетевую структуру неправительственных организаций, исследовательских учреждений, масс-медиа и т.д. Научное сообщество и неправительственные организации, активно участвовавшие в дискуссиях по экологической проблематике, получали широкий доступ к средствам массовой информации Запада и пользовались широким общественным вниманием. Тем самым средства массовой информации становились важнейшим каналом политического воздействия для экологически ориентированной сетевой структуры. Это воздействие принимало масштабы, которые было невозможно игнорировать традиционным политическим акторам. Уже в 1970-е годы стали заметно сокращаться возможности длительного замалчивания теми или иными государствами серьезных экологических проблем и сокрытия последствий техногенных катастроф. События, сопровождавшие Чернобыльскую катастрофу, подтвердили данную тенденцию  в полной мере. Правительства в этой ситуации были вынуждены по большей части реагировать на импульсы, исходившие от научного сообщества и общественности.

Одним из наиболее ярких проявлений экологического алармизма стала пессимистическая позиция в отношении совместимости демократии и решения экологических проблем (У. Офулс, Р. Хейлброннер, Г. Хардинз). Исходным пунктом их рассуждений была мальтузианская дилемма, ведущая к ограничению роста народонаселения методами государственного принуждения. Государство при этом неизбежно утратит свою демократическую природу. Перспектива корреляции ресурсных ограничений и свертывания демократии связывалась с тем, что экологические ограничения более не позволят рассчитывать на саморегуляцию общества «невидимой рукой» рынка. До тех пор, пока сохраняются возможности для экстенсивного экономического роста, ориентация на него способствует редукции социальных конфликтов. Однако экологические ограничения ставят предел такого рода развитию. В этих условиях традиционные либерально-демократические механизмы принятия решений начинают давать сбой. Они перестают работать в автоматическом режиме, порождая потребность в «ручном управлении» – в первую очередь в сфере распределения доходов, которая уже не может регулироваться посредством рынка. Нарастание ресурсных и иных природных ограничений неизбежно влечет за собой повышение роли государства в распределении и перераспределении общественного богатства. Проблема обостряется тем, что появление подобных ограничений отнюдь не ведет к снижению индивидуальных претензий на часть «общественного пирога». Такое развитие событий особенно опасно для обществ, где ценности конкуренции превалируют над ценностями сотрудничества. В случае резкого снижения уровня жизни, связанного с ресурсными ограничениями, интернализацией экологических издержек, ростом инфляции и т.д., только государство способно подавить волну социального протеста. Другими словами, государству придется задействовать мощные рычаги регулирования экономики и социальных отношений.

Предостережения о неизбежности эко-диктатуры, были своеобразным проявлением положительной обратной связи в рамках эколого-политического дискурса конца 1960-1970-х гг.: вызванные к жизни наиболее катастрофическими прогнозами исчерпания ресурсов и деградации экосистем, идеи эко-диктатуры еще более усиливали алармистскую тенденцию. Впоследствии, по мере исчерпания алармистского дискурса, идеи эко-диктатуры утрачивали прежний резонанс. Реминисценции этих идей возникают при появлении новых катастрофических сценариев, в частности, сценариев изменения климата планеты, но их эффект в современных условиях нельзя сопоставить с периодом экологического алармизма 1970-х годов. Однако если возможность ограничения политических прав и демонтажа демократических институтов только в связи с проявлениями экологического кризиса и дефицитом невосполнимых ресурсов представляется маловероятной, то в комбинации с другими деструктивными процессами, например, всплеском международного терроризма, возникновением новых региональных военных конфликтов, дестабилизацией мировой финансовой системы и т. д., подобные изменения могут происходить. «Глобализация неуверенности», достигшая своей новой стадии после террористических атак 11 сентября 2001 г., делает все более актуальным предупреждение У. Бека о расширении пропасти между социальной структурой и политикой, об изменении шкалы ценностных ориентаций, и о том, что ценность безопасности оттеснит на второй план ценности свободы, демократии и справедливости[5].

 Ослабление позиций алармистского дискурса в первой половине 1980-х годов было обусловлено серьезным изменением условий коммуникации экологического риска. В числе основных факторов этого изменения следует назвать выявление недостоверности наиболее катастрофических прогнозов деградации окружающей среды и исчерпания ресурсов, отказ правительств ведущих индустриально развитых стран от рецептов ограничения экономического роста, спад новых социальных движений, стремление части экологических активистов стран Запада сформировать политические партии, институционализация экологической политики на национальном и международном уровне, требовавшая более сбалансированной повестки политических действий. Не последнюю роль играло и то обстоятельство, что целый ряд задач, являвшихся приоритетными для экологистов в 1960-е годы, к началу 1980-х годов был полностью или частично решен на национальном уровне, а постматериалистические ценности качества жизни и благоприятной окружающей среды были интегрированы в программы почти всех ведущих политических партий стран Запада.

В главе четвертой «Устойчивое развитие как доминантный эколого-политический дискурс» рассмотрены предпосылки, обстоятельства и сущность процесса смены эколого-политической дискурсивной доминанты.  Если алармистский эколого-политический дискурс изначально формировался «снизу вверх», в порядке обсуждения экологической проблематики в отдельных государствах и последующей трансляции этой дискуссии на международный уровень, то следующий доминантный эколого-политический дискурс стал результатом целенаправленных усилий эпистемического («гибридного») сообщества, действовавшего на основании мандата ООН. Попытка создать новую целостную концепцию решения глобальных экологических и социальных проблем, на первый взгляд, была обречена на неудачу в обстановке глобальной идеологической конфронтации. Но, стремясь к почти безнадежному примирению непримиримых позиций, Комиссия Брундтланд сумела предложить рамочную концепцию, которую на уровне деклараций приветствовали все ведущие государства мира, а в качестве доминантного дискурса поддержали представители самых разных направлений экологического движения. Несомненно, такому успеху идей устойчивого развития способствовало окончание «холодной войны», когда выявился дефицит позитивных идей и стратегий развития человечества. Доклад Брундтланд и документы Конференции ООН по окружающей среде и развитию в Рио-де-Жанейро (1992) стали наиболее серьезной попыткой этот дефицит восполнить.

В отличие от алармистского эколого-политического дискурса, который имел преимущественно негативную нормативность, связанную с требованиями ограничить экономический рост независимо от социальной и политической цены такого ограничения, идеи устойчивого развития отличались позитивной нормативностью, ориентированной на гармонизацию интересов нынешних и будущих поколений, развитых и развивающихся стран, стимулирования экономического роста и мер по сохранению биосферы планеты. «Реабилитация» экономического роста стала основой широкого компромисса, сделавшего возможным Консенсус Рио. Позитивная нормативность также способствовала тому, что устойчивое развитие в качестве доминанты сумело отчасти объединить существенно отличающиеся друг от друга дискурсы экологической модернизации, структурной экологизации, антимодернизма и др. В этом смысле устойчивое развитие можно рассматривать как эколого-политический мегадискурс.

Среди основных интерпретаций устойчивого развития особую роль играют представления об экологической модернизации, отражающие в первую очередь интересы индустриально развитых стран Запада. Экологическая модернизация, с одной стороны, требует серьезных социальных и технических инноваций, позволяющих политическим и экономическим институтам индустриально развитых стран дать адекватный ответ на экологически ориентированные требования общественных сил и движений. С другой стороны, она означает приспособление экономических акторов индустриального мира (ТНК, средних и мелких компаний, секторов промышленности и т.д.) к ужесточающемуся законодательному регулированию, направленному на решение экологических задач. В наибольшей степени подход экологической модернизации оказался востребован сторонниками т. н. «третьего пути» - разработанной Э. Гидденсом концепции[6], предусматривающей более ограниченную и одновременно более сфокусированную на решении отдельных задач роль государства в рамках партнерства с гражданским обществом. Само гражданское общество рассматривается в качестве ключевого агента изменений в направлении экологической модернизации. Сегодня этот подход завоевывает все больше сторонников, главным образом, в странах ЕС. Однако не предлагая убедительной и приемлемой стратегии для стран развивающегося мира или для стран с  переходной экономикой, экологическая модернизация рискует остаться региональной стратегией, ориентированной на интересы «золотого миллиарда». Соответствующие подходу экологической модернизации меры, осуществляемые в рамках «третьего пути», как правило, предполагают селекцию экологических проблем, выбор тех из них, в решении которых заинтересованы как общественные круги, так и бизнес-сообщество. Например, проблемы сокращения биологического разнообразия находятся на периферии такой политики. Соответственно, экологическая модернизация становится весьма уязвимой в контексте справедливости между регионами мира, а также между поколениями, поскольку решение наиболее неудобных проблем откладывается на будущее или даже осуществляется за счет будущего.

Более радикальная версия устойчивого развития – структурная экологизация - исходит из того, что достижение устойчивого развития возможно только на основе  структурных изменений западного образа жизни, включая модели производства и стандарты потребления. Для этого требуется последовательная переориентация повседневного поведения на экологические императивы, изменение характера мобильности, питания, укрепление децентрализованных, региональных структур снабжения и т. д. На уровне глобальных действий подход структурной экологизации предполагает не только тщательное отслеживание масштабов нагрузки на окружающую среду планеты, но и усилия, направленные на решение проблем социальной справедливости в таких областях как международное разделение труда, задолженность развивающихся стран, неравенство в доступе и распределении ресурсов и предотвращение связанных с этим неравенством конфликтов. Применительно к отношениям между Севером и Югом речь идет о нахождении оптимального баланса между вопросами защиты окружающей среды в развивающихся странах и удовлетворением основных нужд населения этих стран. Реализация требований социальной справедливости на глобальном уровне, основанием для которых является представление о равенстве прав всех людей планеты на использование окружающей среды, должна иметь своим следствием существенное ограничение всех форм материального потребления в совокупности с отказом от использования ресурсов и загрязнения окружающей среды сверх определенной нормы. При этом наибольшие ограничения были бы наложены на индустриальное развитие стран Запада. В этой связи неудивительно, что представители подхода структурной экологизации оказываются если не на маргинальных позициях в политическом спектре стран Запада, то, во всяком случае, занимают там достаточно локализованные ниши.

Более детальная классификация основных направлений эколого-политического дискурса  устойчивого развития, осуществленная в четвертой главе,  демонстрирует  как их принципиальные отличия друг от друга, так и точки пересечения. Основные противоречия обнаруживают себя всякий раз, когда речь заходит о наполнении представлений об устойчивом развитии политически конкретным содержанием. Политическая операционализация ведущих подходов к устойчивому развитию неизбежно происходит в новом функционально-ролевом распределении политических акторов, научного сообщества и общественности. Так, ключевое для устойчивого развития определение пределов экологической несущей способности осуществляется на основе научных теоретических моделей и методов, которые всегда подчинены ценностным решениям и установкам. Но фактически это соподчинение происходит в той или иной форме взаимодействия науки и общества. Иначе говоря, речь идет о продукции научного знания, базирующейся на социальной нормативности, отчасти предвосхищающей, а отчасти формирующей социальные ожидания, например, в отношении качества окружающей среды.

В главе также рассматривается проблема идентификации в рамках эколого-политического дискурса идеологии зеленых, т. е. сторонников защиты окружающих среды, объединенных по партийному принципу, в отличие от более широких и менее структурированных экологических движений, а также экологических неправительственных организаций и их сетей. Среди зеленых основную группу составляют партии стран Европейского Союза, объединившиеся в Европейскую федерацию зеленых, а с 2004 г. - в Европейскую партию зеленых; положение зеленых в США и в странах третьего мира отличается значительным своеобразием. Наличие различных фракций в партиях зеленых не позволяет говорить об их идеологическом единстве. Вместе с тем мощными интегрирующими факторами являются базовые принципы, с которыми соглашаются представители различных фракций. В частности, к числу этих принципов относится принцип устойчивого развития (экологической мудрости), а также принципы социальной справедливости, демократии участия и ненасилия.

Идентификация идеологии зеленых, если ее не ограничивать  рассмотрением базовых принципов, состоит в выявлении конкретной комбинации нормативных установок и дискурсивных элементов экологической модернизации, структурной экологизации и антимодернизма.  Абстрактные суждения об идеологии зеленых, не опирающиеся на политологический анализ большого объема данных, характеризующих историю, организационную структуру, коалиционную стратегию конкретной партии, действующей в специфических условиях соответствующей партийной системы, имеют ограниченную ценность.

В пятой главе «Проблемы демократического развития в контексте глобальных экологических вызовов» рассматриваются трудности и перспективы решения экологических задач в условиях либеральной демократии, а также дискуссионные вопросы делиберативной демократии, экологического гражданства, реинтерпретации вопросов защиты окружающей среды в развивающихся странах и «экологической модернизации» социализма.

Взаимосвязь экологической проблематики и представлениями о демократии и либерализме характеризуется внутренней напряженностью, поскольку, с одной стороны, по мнению многих аналитиков, глобальный экологический кризис является оборотной стороной социальной и экономической практики либерализма, а, с другой стороны, именно демократия позволяет во весь голос говорить о проблемах окружающей среды и добиваться соответствующих политических решений. В этом плане особое значение приобретает вопрос о возможности адаптации демократических принципов и институтов к решению задач, продиктованных глобальным экологическим кризисом.

Для либеральной демократии ключевым является агрегирование (учет)  социальных предпочтений. Политический дискурс либеральной демократии состоит в выявлении и согласовании индивидуальных предпочтений, поиске формулы, позволяющей удовлетворить как можно большее количество частных интересов. Представления о стоящем над этими интересами общем благе оказываются излишними. Экологические интересы в контексте либеральной демократии определяются в порядке поиска компромисса между интересами экологических групп и интересами акторов, осуществляющих эксплуатацию природных ресурсов. В целом, либеральная модель агрегирования групповых интересов лишь в малой степени позволяет решать задачи на основе коллективного действия.

Как правило, экологический ущерб трудно квантифицировать, он диффузен и в ряде случаев представляется довольно абстрактным, тогда как экономические интересы наиболее влиятельных групп измеримы и конкретны. Эти группы наиболее дистанцированы от негативных экологических последствий, но именно они оказываются в центре процесса принятия решений. Тем самым не только происходит маргинализация экологических задач, но в структурном отношении имеет место углубление экономического неравенства, которое, в свою очередь, усиливается неравенством расовым, этническим, гендерным и т.д. А это означает еще более неравномерное социальное распределение экологического ущерба, нарастание несправедливости. Интерпретации либеральной демократии различными группами интересов порождают серьезные трудности в плане экологической рациональности, поскольку не могут обеспечить консолидированного подхода к решению задач охраны окружающей среды.

Тем не менее, в связи с экологической тематикой возможна иная трактовка либеральной политической философии, выявляющая ее «зеленый» потенциал. Характерное для либерализма признание индивидуальной ответственности может быть расширено до признания обязанностей, связанных с окружающей средой. В системе либеральных ценностей демократия является важнейшей, но не единственной. Соответственно, должны быть выявлены и использованы возможности синтеза ценности демократии с другими ценностями, в т. ч. экологическими. Одним из путей такого синтеза может быть признание природы, животных, а также будущих поколений субъектами справедливости. Однако фактическое представительство их интересов остается открытым вопросом, оно порождает слишком много неразрешимых проблем. Компромиссный вариант, предложенный Дж. Роулзом, заключается в признании того, что у нас есть обязательства «хранителей» по поручению будущих поколений. При этом  общество можно рассматривать в качестве системы сотрудничества между поколениями, разворачивающегося во временной протяженности[7].

Демократический процесс принятия решений является процессом, ведущим к выбору предпочтительного для большинства решения, которое не обязательно оказывается лучшим с точки зрения морали или экологии. Большинство экологистов, тем не менее, видят альтернативу бюрократическому регулированию и «невидимой руке» рынка в открытости процесса принятия решений, в возможности участвовать в этом процессе заинтересованным сторонам. Демократия, участие в процессе принятия решений и транспарентность государственного управления амбивалентны: они несут в себе как конфликтный потенциал, так и потенциал позитивной мобилизации, позволяющей находить решения хотя бы части сложных экологических проблем.

Для либеральной демократии одним из основополагающих является понятие «самоуправляемого сообщества». Однако в условиях глобализации появляется необходимость говорить о сообществах нового типа, границы которых являются неопределенными или чрезвычайно подвижными. При этом в плане демократии большее значение будет иметь уже не агрегирование предпочтений в пределах самоуправляемого сообщества, а коммуникация, содержание и характер взаимодействий поверх территориальных или функциональных границ. Коммуникативная рациональность в первую очередь конституирует модель делиберативной демократии, в которой диалог и взаимопонимание по важности опережают прагматическое решение проблем. В то же время делиберативная демократия обладает потенциалом сопряжения коммуникативной и инструментальной рациональности. Но применительно к экологической проблематике возникает вопрос о взаимодействии (коммуникации) субъектов социального действия как между собой, так и с природой.

Критерием здесь может служить эффективность коммуникации, преодолевающей границы между природным и социальным. Причем такая коммуникация не опосредована материальными интересами отдельных акторов, как это имеет место в контексте либеральной демократии. В этой коммуникации должны фиксироваться сигналы обратной связи, исходящие и от природных сущностей. Фиксация и интерпретация этих сигналов невозможны без решающей роли экспертов, а в дальнейшей коммуникации необходимы активное взаимодействие и активные дискуссии с другими социальными акторами. В конечном счете, делиберативная демократия может вести к изменению предпочтений, в частности, в экологическом направлении, но никакого автоматизма в «экологизации» процесса принятия политических решений она не обеспечивает. Но именно в рамках делиберативной модели, предполагающей равноправное участие заинтересованных сторон, экспертов и лиц, принимающих решения, происходит существенное возрастание роли научного сообщества, которое, однако, не ведет к усилению технократии.

К проблематике взаимосвязи демократии и экологических проблем относится также дискуссионный вопрос об экологическом гражданстве. Его современная постановка связана с разграничением с теми типами гражданства, которые обусловлены  принадлежностью к национальному государству (либеральное и республиканское). Это расхождение обусловлено глобальным или транснациональным характером экологических проблем – изменений климата, сокращения озонового слоя, кислотных дождей, трансграничного загрязнения и т.д. Проблематика окружающей среды конституирует свое собственное политическое пространство, не столько наднациональное, сколько вненациональное, весьма подвижное в определении границ своей территориальной локализации. Глобализация также является фактором, существенно влияющим на дальнейшую интерпретацию экологического гражданства. Дискурс устойчивого развития основывается на рассмотрении экологических и социальных проблем в их взаимосвязи; глобализация еще больше усиливает «размывание границ» экологической проблематики. Глобализация ведет к исчезновению политического внешнего, к тому, что Ю. Хабермас называет «внутренней политикой в масштабах планеты»[8]. Трудность заключается в том, что подавляющее большинство людей ориентируются на паттерны гражданства, связанные с территориально локализованным государством. Формирование глобальной идентичности и, соответственно, нового типа гражданства становится все более важной задачей. В этом контексте принцип экологического гражданства может рассматриваться в качестве важного шага к формированию глобальной идентичности.

Определенный вклад в развитие современного эколого-политического дискурса вносят представители экосоциализма. Ключевое марксистское положение о необходимости революционного слома системы, в которой трудящиеся отделены от собственности на средства производства, в версии эко-социализма предполагает установление такой системы производственных отношений, где исчезнет противоречие между природой и созидательным трудом на благо всего общества. По сути дела, эко-социализм отходит от антропоцентристской позиции, присущей учению К. Маркса, и предпринимает попытку переформулировать социалистические идеи на основе биоцентризма. Теоретики эко-социализма исходят из того, что господство капитала в принципе является разрушительным для окружающей среды, несовместимым с принципами равенства и социальной справедливости. Соответственно, социальная революция может быть вызвана причинами экологического порядка. С этим связана и характерная для эко-социалистов критика в отношении большинства зеленых, которые, прибегая к методам парламентской борьбы и используя инструментарий буржуазной демократии, способствуют укреплению капиталистического господства. Независимо от существа предлагаемой альтернативы, такая позиция, разделяемая и многими антиглобалистами, потенциально является привлекательной, и, по всей вероятности, формирует основу для определенного роста популярности эко-социализма в случае какого-либо острого кризиса доминирующей модели глобализации. Появление представителей экосоциализма в числе участников антиглобалистского движения также свидетельствует о том, что идеи устойчивого развития не позволяют предложить эффективного решения комплекса проблем, обусловленных взаимосвязью экологического кризиса и социальных процессов.

Другое радикальное идейное течение – т. н. экологизм Юга - связано с интерпретацией глобальных экологических проблем представителями развивающихся стран. Суть этой интерпретации заключается в требовании обеспечить минимальные условия физического существования населения развивающихся стран в качестве первого шага, после которого уже можно обсуждать проблемы окружающей среды. Но их обсуждение на Юге также будет проходить под углом зрения выживания тех слоев населения, в первую очередь аграрного, для которых угроза, исходящая от процессов  индустриализации, является столь же серьезной, как и угроза экосистемам. Соответственно, борьба за защиту локальных экосистем становится одновременно борьбой за сохранение местных сообществ, в т. ч. патриархальных. Экологическая тематика становится формой или побочным эффектом социального протеста. Тем самым происходит переопределение сущности экологического движения в развивающихся странах, когда выступления в защиту окружающей среды оказываются на деле борьбой за предоставление местному населению прав преимущественного пользования местными ресурсами. Как правило, осмысление задач этого движения происходит по линии «богатство - бедность». При этом выявляется и социокультурная специфика, когда выступления в защиту окружающей среды по своей форме и лозунгам адаптируются к  национальным или локальным традициям и представлениям.

Идеологи экологического движения Юга акцентируют внимание на  качественных, стадиальных отличиях в уровне социально-экономического развития, делающих для них малоприемлемыми основные идеи и призывы экологического движения Севера. Последнее они рассматривают как один из элементов становления постиндустриального или постматериалистического общества в странах Севера с характерными для него ростом массового потребления, включающего стремление к качественному потреблению природной среды. Последнее предполагает возможность такого потребления и в будущем, становясь тем самым важнейшим побудительным мотивом для экологического движения Севера. В своих методах борьбы современное экологическое движение Севера преимущественно ориентировано на воздействие на существующие институты демократии, тогда как в странах Юга более действенными оказываются протестные выступления, зачастую представляющие вызов политическим институтам. Основные движущие силы экологического движения Севера сосредоточены вне сферы производства, тогда как на Юге преобладают выступления людей, для которых возможность участвовать в производстве является условием выживания. Возникающие расхождения между пониманием экологических задач в индустриально развитых и развивающихся странах являются важным признаком нарастающей напряженности, которая еще более усиливается в условиях глобализации.

Шестая глава «Исследования проблематики глобальных изменений климата и международная климатическая политика» посвящена особой сфере политического регулирования взаимодействия человека и природы, которая привлекает к себе в последние годы наибольшее общественное внимание. В немалой степени подход к проблематике изменений климата со стороны отдельных государств, межгосударственных объединений и негосударственных акторов проецируется и на другие направления экологической политики. «Парниковый эффект» и усилия по стабилизации глобальной климатической системы являются сегодня одной из привелегированных тем международной дипломатии, наряду с вопросами безопасности и борьбы с терроризмом, либерализации мировой торговли, стабильности энергопоставок и др. Из всего комплекса глобальных экологических проблем именно климатическая проблематика оказалась в наибольшей степени затронута текущими дискуссиями о глобализации и мировом порядке.   

Атмосфера планеты относится к числу общих благ, подвергающихся тотальной эксплуатации и постоянно усиливающемуся негативному антропогенному воздействию, особенно опасному на фоне дефицита политико-правового регулирования. В связи с глобальными изменениями климата наибольшие опасения вызывает не столько суммарный баланс позитивных и негативных эффектов, сколько дестабилизирующее воздействие изменения климата в глобальном масштабе или в отдельных регионах планеты. Гуманитарный кризис, вызванный климатическими изменениями в каком-либо густонаселенном регионе мира в условиях глобализации будет иметь последствия, затрагивающие все человечество. Катастрофические климатические изменения, таким образом, могут стать одной из основных проблем международной и национальной безопасности.

 Сегодня с проблематикой климатических изменений уверенно связываются вопросы изменения мирового порядка, справедливости и ответственности в международных отношениях, экологического измерения прав человека. В случае катастрофических климатических изменений, то есть наступления перманентной, растянутой на годы, десятилетия или более длительные сроки чрезвычайной ситуации, требующей тотальной централизации управления и мобилизации всех ресурсов, демократические завоевания становятся одной из первых жертв. В гипотетическом плане обсуждается и возможность глобальной «климатической диктатуры», когда для осуществления геоинженерного проекта, направленного на восстановление баланса климатической системы, будет создана наднациональная структура управления, располагающая средствами и полномочиями принуждения.

Для науки поддержка климатической политики означает новую постановку задачи, которая заключается, прежде всего, в подтверждении антропогенного характера климатических изменений. В дальнейшем наука начинает ставить задачу управления климатом в смысле недопущения его негативных изменений. При этом наука, обеспечивая экспертную поддержку политических решений, осуществляет эту функцию, несмотря на нерешенность многих принципиально важных  научных проблем. Тем самым наука принимает на себя значительную долю ответственности за меры, ведущие к существенным изменениям характера производства и потребления. Определенная политизация науки о климате становится неизбежной, поскольку научные исследования нацелены на разработку рекомендаций политическим инстанциям для предотвращения или хотя бы замедления негативных климатических изменений. Фактически речь идет уже о регулировании отношений в сферах в сферах материальной и духовной культуры, которое, таким образом, попадает в определенную зависимость от качества и результатов исследований. Исследование климатических изменений становится междисциплинарным и ориентированным на подготовку политических решений. Наука тем самым стремится к решению двух взаимосвязанных задач:

1)           выявлять, отслеживать динамику и – в идеале – прогнозировать комплексные взаимоотношения социальных и природных систем,

2)           на этой основе рационализировать процесс принятия политических решений.

В процессе решения этих задач происходит диффузия дискурсов политики, общественных групп и научного сообщества. Ученые уже не ограничиваются идентификацией проблем – они не могут уйти от оценок фактов и вариантов политических действий, а также определения цены бездействия. Таким образом, исследование проблематики климата начинает соответствовать основным характеристикам постнормальной науки.

Одним из первых проявлений политизации проблематики климатических изменений является постановка вопроса об ответственности, становящаяся неизбежной после выявления антропогенной природы этих изменений. Проблематика такого рода ответственности имеет как этико-философское, так и политическое измерения. Последняя также имеет свои градации (политическая ответственность перед локальными группами избирателей, населением отдельной страны, межгосударственными объединениями, международным сообществом), а также связь с проблемой лидерства в соответствующей области международной политики. По сути дела, в случае социального и политического измерения климатических изменений речь идет о многоуровневой взаимозависимости, о сложном переплетении прямых и побочных воздействий, явных и скрытых интересов государств, транснациональных корпораций, социальных, профессиональных, этнических групп  и т.д.

В контексте международной климатической политики актуализируется вопрос о политическом лидерстве, которое может быть основано на значимом экономическом и политическом весе актора (структурное лидерство), на способности формировать эффективные коалиции в рамках многосторонних переговоров (инструментальное лидерство) и на собственном позитивном примере, побуждающем следовать ему других участников переговоров (моральное лидерство). Значимую роль для достижения лидерства играет поддержка широкого круга неправительственных организаций. Реальными претендентами на лидерство в сфере международной климатической политики были США и Европейский Союз. Фактический отказ США от ведущей роли в сфере борьбы с глобальными изменениями климата стал ярким подтверждением перехода этой страны к унилатерализму и селективному признанию собственной ответственности при одновременном стремлении закрепить свое глобальное доминирование. Проблематика климатических изменений и глобальной экологии, таким образом, убедительно демонстрирует, что лидерство, основанное на избирательном подходе, пренебрежении собственной ответственностью и отказе от любых самоограничений, является уязвимым и преходящим.

Участие России в многосторонних соглашениях по проблематике окружающей среды, включая Рамочную конвенцию ООН по изменению климата и Киотский протокол, вынуждает ее, как и многие другие страны, принимать на себя такие обязательства и устанавливать такие стандарты, которые в ином случае не могли быть приняты. Несомненно, что такого рода уступки преследуют политические цели далеко за пределами экологической проблематики. Тем не менее, ограничение суверенитета в данных областях имеет свои пределы; более того, возникает необходимость установить иерархию целей, побуждающих к ограничению суверенитета и его делегированию международным институтам. Данная проблема приобретает особую сложность в условиях, когда подобное делегирование осуществляется лишь частью ведущих мировых государств, тогда как другая часть, исходя из разных побуждений, предпочитает воздерживаться от столь активной вовлеченности в решение глобальных экологических задач.

Уже пройденный мировым сообществом путь в поисках решения проблем климатических изменений имеет немалое значение с точки зрения поиска оптимальной модели глобального экологического управления. Речь, прежде всего, идет о делиберативном процессе принятия решений в области изменения климата, вклад в который вносят институты, механизмы и инициативы, возникшие в связи с принятием Рамочной конвенции ООН по изменениям климата, а также Киотского протокола к этой Конвенции. В частности, т. н. механизмы гибкости Киотского протокола в значительной мере основаны на взаимодействии государственных структур, бизнеса, в особенности, транснациональных корпораций и неправительственных организаций. Расширение пространства коммуникативной демократии, обсуждение аспектов справедливости и ответственности, связанных с различными вариантами действий, являются тем путем, на котором может быть достигнуто более эффективное участие государственных и негосударственных акторов в решении проблем глобальных климатических изменений. В то же время необходимо учитывать, что изменение динамики климатических процессов в результате политических мер может происходить в среднесрочной и долгосрочной перспективе, но при этом будет крайне сложно доказать, что изменения явились следствием ранее принятых политических решений. Климатическая политика в наименьшей степени отвечает тому типу политических мер, которые принимаются в рамках четырех- или пятилетних электоральных циклов. Необходимость решения долгосрочных экологических проблем становится важным аргументом в пользу укрепления наднациональных политических институтов, наделенных императивным мандатом и менее зависимых от краткосрочных электоральных циклов в  рамках национальных государств.

Рассматриваемое в главе седьмой «Проблемы глобального экологического управления в начале XXI века» соотношение важнейших экологических вызовов и процессов глобализации не только позволяет выявить актуальные тенденции, но и высказать предположения относительно дальнейшей динамики предметной области экополитологии. Центральный вопрос состоит здесь в том, сохранится ли в будущем доминантный эколого-политический дискурс или же он будет вытеснен дискурсами глобализации.

В главе показано, что ограниченный прогресс в реализации основных целей, зафиксированных на Конференции ООН 1992 г. в Рио-де-Жанейро, не является случайностью. В то же время неудовлетворенность существующими институтами характеризует практически все направления глобального развития. Разрыв между институтами, сформировавшимися десятилетия назад, экспоненциальным ростом населения и новой экономикой (т.е. появлением или опережающим развитием тех направлений экономической деятельности, которые связаны с информационно-коммуникационными и другими наукоемкими технологиями) становится все более значительным. В контексте задач достижения глобального устойчивого развития еще более усилилось расхождение между институтами системы ООН и Бреттон-Вудскими институтами. Если ЮНЕП, ЮНЕСКО, ЮНИДО, ПРООН и др., а также постоянно действующие переговорные механизмы, созданные в рамках консенсуса Рио, можно применительно к периоду 1990-х годов назвать с теми или иными оговорками «институтами устойчивого развития», то ГАТТ (ВТО), МВФ, Всемирный банк и другие международные финансовые организации, действующие в рамках Вашингтонского консенсуса, с уверенностью можно охарактеризовать в качестве «институтов глобализации». Фактически в данном случае имеет место конкуренция между многосторонними концепциями, разрабатываемыми ООН и ее структурами, и подходами тех международных организаций, где преобладание позиций США неоспоримо.

Изначальная слабость институтов устойчивого развития продолжает усиливаться по мере усиления институтов глобализации. Конфликт между подходом устойчивого развития и неолиберализмом фактически привел к ревизии консенсуса Рио (по крайней мере, намеченного в Повестке дня на XXI век хрупкого равновесия либерализации торговли, технических инноваций и мер по борьбе с бедностью), выявил конкретные расхождения между правилами ВТО и обязывающими международными соглашениями, базирующимися на документах Саммита Земли. Осознание опасности этого дисбаланса способствовало активизации новых теоретических поисков, направленных на модернизацию институтов и механизмов глобального экологического управления. Был поставлен вопрос о создании Всемирной Экологической Организации (ВЭО), по крайней мере, столь же влиятельной, как и ВТО, а также о создании т. н. «экологической восьмерки» (по аналогии с «большой восьмеркой» ведущих индустриально развитых стран). Однако для любого из вариантов развития системы глобального экологического управления особую актуальность имеет проблема легитимности, поскольку задачей этой системы является не только подготовка, но также принятие и реализация решений. На глобальном уровне такой механизм не мог бы функционировать в качестве некоего всемирного экологического парламента. Власть, которой теоретически могли бы обладать ВЭО или иная структура глобального экологического управления, не может быть делегирована на основе прямых выборов. Поэтому для подтверждения легитимности этим структурам потребуются специальные усилия. В этой связи глобальное экологическое управление, прежде всего, должно ориентироваться на осуществление принципов делиберативной (коммуникативной) демократии. Кроме того, равный доступ к принятию решений для различных государственных акторов при максимально широком взаимодействии и учете мнений негосударственных акторов должен быть важнейшей предпосылкой легитимации глобального экологического управления. Фактически, речь в этом случае должна идти о горизонтально-вертикальной структуре процесса принятия решений. Однако проблема справедливого участия в процессе принятия решений сталкивается, прежде всего, с теми трудностями, которые характерны для ООН и связанных с ней организаций. В их числе – различия в финансовой поддержке, которую будут оказывать структурам глобального экологического управления те или иные государства, различия в «весе» их голосов, широкие возможности блокирования принятия решений, трудности достижения консенсуса и т.д.

Предложения о реформировании глобального экологического управления сталкиваются с серьезным сопротивлением. Осуществленный в седьмой главе подробный анализ аргументации противников формирования эффективной системы глобального экологического управления дает основания для противопоставления  устойчивого развития и глобализации не только на институциональном уровне, но и в дискурсивном плане. В отличие от устойчивого развития как нормативной рамочной концепции, составляющей основу эколого-политического дискурса, глобализация представляет собой одновременно и объективный процесс, и социально-политический дискурс. Дискурс глобализации и такие объективные глобализационные процессы как либерализация рынков, открытие экономик, миграция и т.д. очень тесно переплетены и взаимно усиливают друг друга. Однако было бы большим упрощением видеть в устойчивом развитии только его нормативные основания, а глобализацию рассматривать в качестве дискурса, имеющего исключительно объективные основания. Скрытую нормативность содержит уже утверждение о том, что глобализация является исторически обусловленным этапом развития человечества, предпосылки и отдельные проявления которого связаны с предшествующими этапами модернизации, но который при этом отличается качественным своеобразием, позволяющим говорить о наступлении новой эпохи.

 Нормативность процессов глобализации, эксплицированная в позитивном ключе, как нечто неизбежное и одновременно необходимое, требующее соответствующей направленности дальнейших политических действий, может быть названа глобализмом. Сущность неолиберальной идеологии глобализма – это «всепроникающее, всеизменяющее господство мирового рынка»[9]. Для глобализма характерно стремление затушевать грань между объективными мирохозяйственными процессами и целенаправленным использованием политико-экономического инструментария для ускорения и усиления глобализации. Если же к такой трактовке глобализации добавляется совокупность этических, философских, культурологических аргументов, а также более упрощенных и ярких риторических приемов, то само понятие глобализации превращается в мощное руководящее представление для дальнейших политических действий.

С другой стороны, негативные представления антиглобалистов о процессах глобализации, являются не в меньшей степени нормативными. Независимо от знака, дискурс глобализации становится универсальным, подавляя, поглощая или вытесняя другие дискурсы, претендующие на универсальность. В последние годы упоминания об устойчивом развитии в выступлениях политических лидеров все больше вытесняются рассуждениями о глобализации. На этом фоне динамику устойчивого развития как доминантного эколого-политического дискурса можно оценить как депрессивную. Как представляется, при таком развитии событий более реалистично ожидать существенного изменения конфигурации политических сил, акторов, идей, формирующих политические дискурсы.

Высока вероятность того, что эти изменения произойдут это на основе ревизии представлений об устойчивом развитии и глобальном экологическом управлении, скорее всего, в рамках активного диалога с силами антиглобализма. Уже сейчас некоторые радикальные экологические движения активно участвуют в мероприятиях антиглобалистов. В рамках антиглобалистского движения на сегодня удается обеспечить более широкую постановку проблем окружающей среды во взаимосвязи с такими проблемами как развитие местного самоуправления и инициатив локальных сообществ, сохранение рабочих мест, борьба против господства ТНК, финансовых спекуляций и диктата международных финансовых институтов, защита прав иммигрантов, обуздание гонки вооружений и т.д. Слабой стороной антиглобализма является его идейная и структурная гетерогенность. Принимая во внимание тенденции последних лет, уместно сделать предположение о возможности переструктурирования антиглобалистского движения, которое может произойти в первую очередь по причине сближения части сил антиглобализма с рядом влиятельных государственных и негосударственных акторов. Фактической основой такого сближения может стать стремление к преобразованию мирового порядка, преодолению однополярности и созданию благоприятных предпосылок для решения глобальных проблем. Вместе с тем в краткосрочной перспективе платить за преодоление однополярности придется и по «экологическому счету», поскольку и локальные природоохранные задачи, и участие в международных программах, направленных на недопущение дальнейшей дестабилизации окружающей среды в глобальном масштабе, оказываются на периферии политической повестки как глобального гегемона, так и тех государств, которые ориентированы на достижение многополярного мира.

Таким образом, ситуация, в которой сегодня должны решаться глобальные экологические проблемы, отличается исключительной сложностью. Переживающий кризис дискурс устойчивого развития, по всей видимости, ожидает конвергенция с позитивными или негативными дискурсами глобализации. Представляется маловероятным, что значимые в национальном или международном масштабе политические движения смогут  добиваться успеха, ограничиваясь лишь проблематикой окружающей среды. Новый доминантный эколого-политический дискурс не будет маргинальным по отношению к ключевым проблемам, которые окажутся в центре политических дебатов ближайших десятилетий XXI века. Можно предположить, что будущая дискурсивная доминанта, наряду с требованиями недопущения дестабилизации глобальной окружающей среды и обеспечения гарантий социальных прав, скорее всего, будет включать и требования справедливого миропорядка. Эти тенденции, соответственно, окажут наиболее сильное влияние на дальнейшую динамику предметной области экополитологии.

В Заключении содержатся основные положения, выводы и некоторые рекомендации.