АВТОРЕФЕРАТЫ   ДИССЕРТАЦИЙ   ДОКТОРА   ПОЛИТИЧЕСКИХ   НАУК

АНОНС      ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ        ОСНОВНЫЕ ПУБЛИКАЦИИ АВТОРА ПО ТЕМЕ ДИССЕРТАЦИИ

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ДИССЕРТАЦИИ

Введение

Глава 1. Трансформация системы Советов в парламентаризм советского типа: пик народных ожиданий (1989 — 1991)

Глава 2. Народное представительство и президентская власть: массовое восприятие их взаимодействия и конфликтов (1991 – 1992)

Глава 3. Эскалация противостояния властей и силовое разрешение конфликта: на переломе постсоветского общественного сознания (1992-1993)

Глава 4. Эволюция соотношения партийно-политических сил и доверие к Государственной Думе (1994-2005)

Глава 5. Некоторые проблемы народного восприятия деятельности Государственной Думы (1994-2005)

Заключение

Во «Введении» обосновывается актуальность темы исследования, характеризуется степень ее научной разработанности, определяется методология исследования, формулируются цель и задачи, объект и предмет, научная новизна и практическая значимость работы.

Исходя из того что ключевыми для данного исследования являются понятия «парламентаризм», «общественное мнение», «массовое восприятие», автор подробно анализирует указанный категориальный аппарат.

Многовариантность понятия «парламентаризм» достаточно подробно проанализирована в научной литературе[1]. Общепринято, что он, как форма, принцип политической организации государства, при котором разграничены функции законодательных и исполнительных властей, но существует привилегированное положение парламента, сложился в эпоху революций XVI – XVIII веков. О «расцвете парламентаризма» в ХIX веке много написано применительно к Англии, отчасти — Франции после крушения бонапартизма и США в период так называемого «правления конгресса» в 80-90-е годы того же столетия. Причем мысль о необходимости «привилегированного» положения парламента была впервые последовательно сформулирована английским философом конца XVII — начала XVIII веков Дж. Локком, и с тех пор признается необходимым атрибутом парламентаризма[2]. В российской научной литературе трактуется соответствующим образом[3].

Однако это порождает проблему: как идентифицировать и с помощью какого понятийного аппарата исследовать политические системы, где хотя и существуют разграничения функций законодательной и исполнительной власти, но нет этой самой «привилегированности». Ведь в таком случае, как утверждает, например, российский исследователь проблем парламентаризма Р.М.Романов, «нынешнюю систему государственного правления, возникшую после трагических событий октября 1993 г. и закрепленную в Конституции Российской Федерации (1993 г.), также вряд ли можно характеризовать термином “парламентаризм”, поскольку фактически верховенствующая власть сосредоточена в руках Президента России, являющегося по Конституции главой государства. Парламент же не только не оказывает какого-либо влияния на него, но и, согласно Конституции (ст. 84), последний может распустить Государственную Думу»[4].

Впрочем, право роспуска парламентского учреждения, на которое указывает исследователь, это, скорее, юридико-технический аспект, который далеко не всегда свидетельствует о слабости представительного органа и силе главы государства. В Великобритании и Германии, например, соответственно король и президент при определенных условиях распускают парламенты, но это не говорит о сильной власти главы государства и не отменяет «привилегированность» Палаты общин или Бундестага.

Увязывая приведенные проблемы с современной трактовкой понятия «парламентаризм» применительно к разным политическим системам, многие авторы, соглашаясь с определением «привилегированности» законодательного и представительного органа, все же вынуждены оговариваться: “с усложнением структуры общества, связей происходит процесс усиления полномочий исполнительной власти (президента, правительства)”[5]. Правда, каковы пределы усиления полномочий исполнительной власти, после чего исчезает «привилегированность» парламента и уже нельзя называть парламентаризмом конкретную систему государственного руководства обществом, не совсем ясно.

Многие российские исследователи деятельности представительных и законодательных органов власти, столкнувшись с проблемами стремительной деформации роли и значения парламентских учреждений в современном плюрализованном российском обществе, пытаются корректировать общепринятый понятийный аппарат (И.П.Рыбкин и С.Р.Гостева[6], О.О.Миронов[7], Р.М.Романов[8]). Ряд из них полагают, что парламентаризм — одна из разновидностей форм, но не форма правления в юридическом смысле. Другие увязывают определение данного понятия с характером и организацией общественной жизни, достигнутым уровнем обеспечения прав, обязанностей и свобод граждан, т.е. со степенью демократизации, функционированием гражданского общества[9]. А некоторые, в частности, специалист по теории государства и права В.А.Савельев, настаивают на том, что парламентаризм, как и федерализм, – это всего лишь принципы и оценочные, квалифицирующие, базовые категории. Авторы же четырехтомника «Конституционное (государственное) право зарубежных стран» говорят о необходимости «признания принципа верховенства парламента над исполнительной властью»[10].

Понятие «парламентаризм» стало настолько общеупотребимым в научной литературе, что не только российские, но и западные политологи используют его вне локковского контекста «привилегированности». Хотя признанные в этом плане современные классики, известные английские конституционалисты ХХ века Уэйт и Филлипс прямо говорят о «парламентском верховенстве», «принципе парламентского верховенства», «суверенной законодательной власти», «отсутствии конкурирующей власти», т.е. о фактическом отрицании строгого разделения исполнительной и законодательной властей[11].

Например, У. фон Алеманн довольно далеко уходит от жестких трактовок Локка, Уэйта и Филлипса: «Если народное представительство не играет центральную роль в политике, то можно говорить об «авторитарном» и даже «тоталитарном» парламентаризме». Таким образом, исследователь недвусмысленно заявляет: некие разновидности парламентаризма возможны и без приоритетности, центральной роли парламента в системе государственных институтов[12].

Корифеи европейской политологии, включая М.Дюверже, с середины ХХ века во весь голос заговорили о «кризисе европейского парламентаризма». Кстати, вопрос об ограниченности либеральной демократии был поставлен еще К.Марксом. Исследуя сущность и различные формы социального отчуждения, он справедливо критиковал практику парламентаризма, формальность прав и свобод человека в классово разделенном обществе. И сегодня усиливающееся размывание роли и значения парламентских учреждений в современных политических системах порождает необходимость для различных исследователей добавлять к определению такие характеристики парламентаризма, которые, по сути, противоречат изначальному смыслу понятия.

Вместе с тем, если все перечисленные подходы можно с определенной условностью отнести к «западническим», то «почвеннический» подход к проблеме парламентаризма берет начало со взглядов А.Н.Радищева, который, как и Ж.-Ж. Руссо, был против парламентской формы народного представительства.

Известно отношение В.И.Ленина к парламентаризму и его концепция Советов как альтернативы этой системе государственной власти. Тенденция упадка политического влияния и роли парламента проанализирована им довольно подробно. Не раз писал он и о превращении парламентов в «говорильни», «болтающие корпорации», все больше отстраняемые от действительных рычагов власти.

Даже советская система нередко трактовалась как «советский парламентаризм». И такой подход был небезосновательным. Начиная с первой Конституции РСФСР (1918 г.), определялось доминирование народного представительства, когда, например, устанавливалось, что низовой ячейкой, управляющей на селе, являются сама община, сельский сход, а сельский Совет – частица верховной власти[13].

Этот «почвеннический» подход выразил известный российский государствовед, экс-председатель Верховного Совета СССР А.И.Лукьянов: «Разделение властей, которое заложено в американскую конституцию, по признанию самих зарубежных ученых, в полной мере нигде не осуществляется… Судебная система при всей своей независимости связана и с законодательной, и с исполнительной властями. Наши дореволюционные ученые, начиная с Л.И.Петражицкого и Ф.Ф.Кокошина, говорили о том, что теория разделения властей неприменима к России: «Власть всегда одна, разделяется только компетенция органов, которые осуществляют эту единую государственную власть»[14]. И на этой основе делает вывод: «Мы наблюдаем, как практически исчезает принцип разделения властей, на котором построен парламентаризм. Например, провозглашенное в ныне действующей конституции разделение властей все больше превращается в господство президентской вертикали. Происходит неуклонное ослабление роли представительных и судебных органов власти. Отделение органов самоуправления от государственной власти, установленное в конституции, приводит к деградации лишенного материальной базы местного самоуправления. Мы становимся свидетелями краха парламентаризма, представительной системы во всем мире, кризиса разделения властей и различных форм демократии. Это неизбежные результаты глобализации…»[15].

Своеобразным отражением этого «почвеннического» подхода к парламентаризму можно считать функционирование перестроечного Съезда народных депутатов, который мог принять к рассмотрению и решению любой вопрос. Тогда как Верховный Совет, правительство и судебная система в рамках своей компетенции осуществляли эту верховную власть народного представительства. Да и политический режим, существующий в России после октябрьских событий 1993 года, во многом носит родовые черты этой концепции. Ведь, несмотря на декларации о разделении властей (ст.10) в действующей Конституции, получается, что президент, осуществляющий государственную власть и имеющий огромные полномочия (ст.11), с одной стороны, выведен из системы разделения властей, а с другой – стоит над ними.

Как видим, хотя изучение законодательной власти и такого ее органа, как парламент, длится уже много веков, в науке все более распространяется многоаспектность и многовариантность определения даже самого понятия «парламентаризм», а его применение в различных контекстах далеко расходится с жесткими требованиями локковской «привилегированности» или «парламентского верховенства» Уэйта и Филлипса. Поэтому автором дается собственное оригинальное определение содержания этого понятия. Более адекватной нынешнему положению вещей признается характеристика парламентаризма с точки зрения осуществления парламентским институтом в системе государственного управления ключевой – представительной функции. Парламент — это единственный официальный орган народного представительства. Опираясь на представительную функцию, которая фиксирует его связь с народом, нацией, можно вместить в понятие «парламентаризм», по сути, все видовые его разновидности. Эта ключевая характеристика парламентаризма является универсальной. Реализуя ее, парламент, как общественный институт, получает способность обретать различные формы, в зависимости от характера государственности, социально-политических и экономических условий.

 Выполнение функции народного представительства роднит и «привилегированный» парламентаризм, характерный для обществ с устойчивой и значительной ролью парламентов (Великобритания, Германия, Италия, Испания и др.), и «президентский» парламентаризм США, Франции, и «переходный» парламентаризм стран с неустойчивыми парламентскими институтами (Россия, некоторые государства Восточной и Центральной Европы, страны СНГ), и «авторитарный» парламентаризм стран со слабо оформленными парламентскими структурами, где парламенты играют роль законосовещательных органов (страны Латинской Америки и Юго-Восточной Азии).

Да, юридически понимаемый принцип парламентаризма, как верховенство, привилегированность парламентских учреждений, имеет свою сферу применения в теории государства и права. Однако в научных исследованиях все более активно используются расширительные политологические его толкования. Их можно довольно четко свести к его определению, с точки зрения реализации исходной функции парламентского учреждения, как народного представительства, созданного для выполнения воли народа (в качестве высшей представительной власти) и контроля за властью исполнительной. Именно такое понимание, как представляется, позволяет согласовать многие упоминавшиеся дефиниции.

Ведь даже с исторической точки зрения, начиная с 1275 года, с Великой Хартии вольностей, английской и французской революций, парламентское представительство собиралось для контроля за монархией, т.е. создавалось народное представительство, теснящее исполнительную власть, монархический строй. И уже из представительной природы вытекали функции контроля за законодательством, бюджетом и т.п. В основе парламентской деятельности лежали не разделение властей, не законодательство, а контроль за исполнительной властью или монархом.

Поэтому в работе парламентаризм трактуется как элемент политической системы, в которой суверенная воля народа воплощается в избранном на основе общепринятых демократических процедур народном представительстве, осуществляющем в том или ином объеме законодательную, финансово-бюджетную, контрольную функции, таким образом ограничивающем объем компетенции исполнительной и судебной ветвей государственной власти. И, уже в зависимости от уровня этих ограничений, можно говорить о «привилегированном» положении парламентских институтов при том или ином политическом режиме, об «авторитарном» и любом другом парламентаризме.

Поскольку в диссертации рассматривается отражение процесса становления российского института парламентаризма в массовом сознании, важное значение имеют дефиниции «общественное (массовое) восприятие», «общественное мнение». Однако если понятие «общественное мнение» относится к числу разработанных не только в зарубежной, но и российской научной литературе, то «общественное восприятие» в политологии большинством исследователей пока используется редко.

Теории и концепции общественного мнения, определяющие его как «состояние массового сознания, заключающего в себе скрытое или явное отношение различных социальных общностей к проблемам, событиям или фактам действительности»[16], как известно, начинают активно разрабатываться со второй половины ХIX века. Но каждый новый исторический период выдвигает свои проблемы, что побуждает исследователей возвращаться к «старому» предмету, опираясь на предшествующие знания.

В этой связи представляется обоснованным подход тех исследователей, которые, фиксируя особенности общественного мнения как специфического способа отражения действительности, не только видят в нем духовный феномен, но и рассматривают его как объект определенных преобразующих действий со стороны людей[17].

Для настоящей работы представляется важным определение, которое дает Д.П.Гавра, предлагающий рассматривать общественное мнение как «совместную заинтересованно ценностную оценочную и вытекающую из нее практическую деятельность социальных субъектов и их (деятельностей) результат», специфический социальный институт, «способный функционировать во всех сферах жизни общества»[18]. А также сделанное М.К.Горшковым: “…общественное мнение - есть своеобразный способ существования и проявления массового сознания, посредством которого выражается духовная или духовно-практическая позиция народного большинства в отношении к актуальным для него фактам, событиям, явлениям и процессам действительности”. Причем вслед за последним в этом понимании можно говорить “об общественном мнении в демократически развитом государстве как о системном элементе властных отношений, то есть функционирующем в системе тесной взаимосвязи, взаимодополнения и взаимовлияния всех элементов действующей власти»[19].

Категория «общественное (массовое) восприятие» в последнее время стала все чаще встречаться и в политологической, и в исторической литературе. Хотя в исторических работах эта традиция имеет более длительную традицию в связи с тем, что в конце 20-х годов французские историки М.Блок, Л.Февр и Ф.Блондель положили начало «Школе Анналов». А затем так называемой «Новой исторической науке» — течению, сформировавшемуся под воздействием К. Леви-Стросса, Н. Элиаса, отчасти Э. Дюркгейма и М.Мосса. Она «призвала историков изучать отныне оба способа реальности: собственно реальность и представления, которые складывались об этой реальности у ее современников»[20].

Отсюда - распространенность подобного подхода в российской науке на рубеже ХХ и ХХI веков. Он охватывает как исследования общественного восприятия, например, государей и «русских святых монашеского чина во второй половине XIV - первой трети XVI века», так и «становление большевистской власти на Дону и Кубано-Черноморье» и т.п.

В политологической литературе осторожность в использовании данного термина связана с тем, что он активно применяется в политической и социальной психологии. Психологи определяют восприятие как «способность получать, или улавливать, действие и измерять его ценность», «способность получать, или распознавать, информацию – конкретную или символическую»[21]. Что касается «общественного восприятия» (социальной перцепции: от лат. perceptio - восприятие и sociаlis – общественный), то оно определяется как «понимание и оценка людьми социальных объектов (других людей, самих себя, групп, социальных общностей и т.п.)». Причем в дефиниции «общественного восприятия», как и в принятом нами определении понятия «общественное мнение», предполагается и деятельностный аспект: не только получение и оценка социального объекта, но и «регуляция поведения и деятельности отдельного индивида и социальных групп»[22].

Поэтому под «общественным (массовым) восприятием» в диссертации понимается оценочная и вытекающая из нее практическая деятельность социальных субъектов, в которой объединение индивидуальных представлений переходит в новое качество и, будучи сформированным, становится устойчивым и схематизированным.

Как видно, принимаемые для данного исследования дефиниции «общественное мнение» и «общественное (массовое) восприятие» в значительной степени отражают схожие по своей сущности явления. Их различие предопределяется тем, что общественное мнение отражает результат оценочной деятельности социальных субъектов, а «общественное (массовое) восприятие» в большей степени характеризует сам процесс преобразования общественно значимой информации в суждения людей.

Использование указанных понятий в смежных отраслях знаний, соответственно социологии и политологии, с одной стороны, а также политической и социальной психологии - с другой, естественно, не может быть ограничено, особенно при междисциплинарных исследованиях на стыке этих наук. На наш взгляд, вполне оправданно использование и того, и другого понятий.

Предлагаемый подход к определению понятий «общественное мнение» и «общественное (массовое) восприятие» позволяет точнее понимать их роль в формировании массового сознания, менталитета. В этой связи предлагается рассматривать менталитет как закрепленные в сознании стереотипы общественного мнения, формируемого в процессе массового восприятия.

В первой главе «Трансформация системы Советов в парламентаризм советского типа: пик народных ожиданий (1989 — 1991)» анализируются процесс перехода к плюрализованной форме народного представительства в конце 1980 – 1990-х годов, а также народные аспектации, что породила перестроечная политическая реформа. В частности, исследуются механизм распада образа правящей партии - КПСС - в период институциализации новой роли Советов, система массовых ожиданий в связи с функционированием нового органа государственной власти в лице Съезда народных депутатов СССР, формирование контраста восприятия по линии «новый» союзный Съезд — «старый» Верховный Совет РСФСР. Здесь же изучаются воздействие лидерского фактора на ход политической борьбы на первых Съездах народных депутатов РСФСР, феномен «войны» союзного и российского парламентов.

Наконец, отмечается, что политическая реформа, формальный импульс к развертыванию которой дала ХIX партконференция КПСС, привела к неожиданному для большинства членов правящей партии результату. В общественном сознании укоренился новый тип законности, легитимации власти. Он опирался на волеизъявление граждан. Народное представительство в форме Съездов народных депутатов, Верховных Советов СССР, РСФСР было признано обществом как институты власти, представляющие, по крайней мере внешне, большинство населения страны.

В ценностных ориентациях граждан в период трансформации системы Советов в парламентаризм советского типа правящая роль КПСС все больше подвергалась сомнению. Безудержная эксплуатация лозунга «Вся власть — Советам!» в итоге привела не только к перетеканию властных полномочий от старой партийно-хозяйственной номенклатуры к новым слоям, рекрутированным перестроечными кадровыми чистками и призывами, но и к легитимации в общественном менталитете «реформаторских» и «демократических» лидеров, их концепции общественного переустройства.

Период 1989-1991 годов можно характеризовать как переходный от системы Советов, существовавшей в условиях однопартийного политического режима, к своеобразному “вечевому”, “митинговому” парламентаризму. Именно в позднесоветский период реализовывался принцип верховенства парламента, что объективно создавало благоприятные условия для перехода к вероятным формам более демократического устройства общества.

На фоне стремительного падения властного, морально-политического авторитета КПСС резко возрастало доверие к институтам народного представительства. При этом авторитетность всех перестроечных парламентов — как союзного, так и российского, их лидеров М.С.Горбачева и, в особенности, Б.Н.Ельцина — изначально обставлялась в массовом менталитете очень конкретным и даже жестким условием: удовлетворение резко возросших народных аспектаций.

От парламентариев, новых людей у власти большинство ожидали «чуда» в виде немедленного решения всех обострившихся социально-экономических проблем. И здесь значительную роль играл внедренный в общественное сознание миф о всесильной, все исправляющей и регулирующей роли рынка, воплощенный в политические лозунги «Движение к рынку — прежде всего за счет государства, а не за счет простых людей!», «Рыночные реформы — без повышения цен!». Однако первые же сбои в реализации повышенных аспектаций населения страны, разбуженного перестроечной пропагандой и гласностью, показали, насколько шатка народная поддержка того или иного института или лидера.

Даже политическая выживаемость, харизма Б.Н.Ельцина как главы первого, свободно избранного российского парламента, питались только постоянными кризисными всплесками, эмоциональной пеной, направлением народного недовольства на все новых и новых «врагов». Этому довольно успешно способствовало мифотворчество, которым активно занималась та часть мнениеформирующей советской элиты, которая сплотилась вокруг Б.Ельцина. Демократам и реформаторам в информационно-политических сражениях удавалось в 1989-1991 годах в определенной степени навязывать общественному мнению следующую последовательность образов «врагов»: партаппарат, «агрессивно-послушное» союзное депутатское большинство, «старый» Верховный Совет РСФСР, союзная бюрократия, союзный парламент и правительство; наконец, союзный президент М.С.Горбачев.

Во второй главе «Народное представительство и президентская власть: массовое восприятие их взаимодействия и конфликтов (1991 – 1992)» анализируются процесс постепенного падения позитивного отношения к новому общественному институту - советской форме парламентаризма,  а также учреждения нового властного института – президентства. В связи с этим исследуются политическое структурирование депутатского корпуса российского Съезда, образ парламента в процессе перехода от советской парламентcкой республики к президентскому режиму, недолгий период неконфликтного сосуществования институтов парламентаризма и президентства, первые проявления парламентско-президентского противостояния и реакция общественного мнения. Особо изучаются изменение функции масс-медиа, которые именно в этот период трансформировались из источника информации в квази-партийные структуры, а также роль СМИ в утверждении радикальных форм разрешения противостояния парламента и президента.

Столкновение нового руководства российского парламента во главе с Б.Н.Ельциным и реальных проблем общества показало ограниченные возможности парламентской формы правления для решения ранее не декларированных радикальных трансформационных задач, которые ставила перед собой новая правящая группа. В условиях жесткого парламентского контроля за действиями исполнительной власти невозможно было реализовать планы десоветизации, полной приватизации и коренного преобразования отношений собственности. Новая правящая команда не была укоренена ни в региональных структурах власти, ни в массовых общественно-политических и партийных организациях, которые необходимо было использовать для получения парламентской поддержки радикально-реформаторского курса.

Именно поэтому, уже спустя полгода после получения контроля над Верховным Советом, команда Б.Н.Ельцина стала немедленно осуществлять идею учреждения института президентства. Причем даже при массированной обработке общественного мнения необходимость такой серьезной политической реформы обосновывалась чисто личностными, субъективными, поверхностно-политическими аргументами (типа «только команда Ельцина способна вывести страну из кризиса»). Кредит доверия к Б.Н.Ельцину был большим, чем к Верховному Совету РСФСР. Но и у парламента, и у Б.Н.Ельцина престиж снижался.

Образ парламента в период продвижения “в массы” идеи учреждения института президентства формировался с явным негативным оттенком. Постоянно подчеркивался “любительский” характер парламентаризма советского типа, неспособность его “проводить активную и сильную политику в интересах населения”. Избирателей стала раздражать трансляция постоянных депутатских распрей. Депутатский корпус все больше воспринимался как собрание политиков, не оправдавших надежд. Исследования общественного мнения фиксировали падение престижа парламентаризма советского типа.

В таких условиях новая правящая группа стала осознавать, что, лишь ослабив связь с парламентским институтом, чья общественная поддержка изначально была ниже и тоже шла по нисходящей, можно сделать попытку заручиться новым кредитом общественного доверия, получить новую легитимацию для своей деятельности. И здесь решающую роль стал играть лидерский фактор Б.Н.Ельцина.

В связи с курсом политического руководства РСФСР на учреждение и усиление роли института президентства в общественное сознание последовательно вбрасывались идеи «десоветизации». Так, по мнению идеологов «Демократической России», реализация лозунга «Вся власть Советам!» показала политическую недееспособность Советов, с помощью которых удалось лишь демонтировать прежние властные структуры КПСС, но не обеспечить общественную управляемость и планируемые трасформационные процессы.

После учреждения в РСФСР института президентства (сразу после завершения аналогичного процесса на уровне СССР) определенный период продолжалось, в основном бесконфликтное, существование двух государственных институтов: формально всевластных органов народного представительства в лице Съезда и Верховного Совета и порожденного ими президентства. Это, прежде всего, было обусловлено необходимостью борьбы с КПСС и контролируемыми ею союзными органами власти, а после августа 1991 – демонтажом этих структур.

По мере получения правящей в России группировкой контроля над ключевыми сферами общественно-политической и социально-экономической жизни в РСФСР, уничтожения союзного центра власти начинают нарастать противоречия между двумя государственными институтами – парламентом советского типа и президентством.

Помимо очевидных коллизий на почве борьбы за осуществление властных полномочий, существенное значение имел субъективный фактор. В условиях огромных социальных издержек, которые вызывали процессы либерализации социально-экономических отношений для сохранения стабильности курса и режима, необходимо было канализировать общественное недовольство на значимый социальный субъект. Конец 1991 – начало 1992 года – это период, когда в руководстве РСФСР шла борьба за то, кого «назначить» ответственным за издержки трансформационного процесса. Естественно, ни разгромленная КПСС, ни уничтоженный союзный центр на такую роль больше не подходили.

В условиях, когда рейтинг правительства был незначительным, а доверие к парламенту за полтора года – с октября 1990 по январь 1992 – упало почти в пять раз, объективно существовала только двойная альтернатива.

Борьба за отставку правительства, развернутая Председателем Верховного Совета на самом старте либерализации цен, явно преследовала цель формирования из исполнительной власти образа большего из зол. Но такой ранний старт пропагандистской кампании еще не гарантировал успеха в борьбе за общественное мнение.

Последующее развитие событий показало, что исполнительная власть обладает гораздо большими ресурсами для общественной мобилизации. И в состоянии развернуть общественное мнение против института народного представительства.

С началом радикальной экономической реформы руководство Верховного Совета предприняло и настойчивую попытку для трансформации своего образа в общественном сознании, позиционируя представительную власть как оппозиционную правительству, осуществляющему непопулярную политику либерализации. Однако это лишь позволило исполнительной власти списывать свои промахи и ошибки на противодействие парламента как контрреформаторской силы. То, что президент и правительство через делегирование им Съездом дополнительных полномочий фактически были выведены из сферы реального парламентского контроля, было старательно изъято из фокуса общественного внимания.

Схватка партийно-политически не структурированных сил, стоявших за институтами парламента и президента, стала играть серьезную роль в общественной дискуссии вокруг конституционных изменений в связи с проблемой выбора режима верховной власти. Следовательно – и судьбы демократии в России. Поскольку оппозиционность и попытки уже самого Верховного Совета усилить контроль за исполнительной властью провоцировали сомнения. А так ли уж продвинулись в своей эволюции российские структуры от советского типа власти к парламентскому? В каких формах можно приложить к ним принцип разделения властей в расхожем понимании? Каковы пути повышения эффективности верховной власти и управления на местах?

В итоге исчезновение «образа врага» в лице союзного Центра и КПСС привело к тому, что, уже начиная с Шестого съезда народных депутатов, этот государственный институт стал «примеряться» на роль противника реформ и демократической российской государственности. Именно с этого времени можно вести речь о процессах зарождения в России «медиакратии», т.е. прямой вовлеченности средств массовой информации в политическую борьбу в качестве «квази-партии». Главным образом – на стороне президентской команды, контролировавшей исполнительную власть.

Все последующее развитие политического противостояния между ветвями власти в значительной степени концентрировалось вокруг борьбы за контроль над информационными ресурсами. Через СМИ каждая из противоборствующих сторон вбрасывала в общественное мнение наиболее приемлемые для себя взгляды на пути разрешения конфликта.

Причем сразу после Шестого съезда очевиден стал путь «разгона» Съезда и Верховного Совета, который открыто исповедовала команда Б.Н.Ельцина. Естественно, для осуществления такого сценария необходимо было заручиться поддержкой общественного мнения.

Именно поэтому формирование образа парламента шло по негативной нарастающей. Если в период первых конфликтов он подавался СМИ, ориентированными на исполнительную власть, исключительно как “говорильня”, то дальше в массовое сознание вбрасывались другие, более жесткие пропагандистские тезисы. Сначала речь шла о Съезде и Верховном Совете лишь как о покушающихся на реформу институтах. Затем, по мере эскалации конфликта, особенно при попытках депутатского корпуса вернуть себе формально существующие функции верховенства и полного контроля за исполнительной властью, образ парламента как “врага реформ” стал все активнее навязываться общественному мнению.

В главе третьей «Эскалация противостояния властей и силовое разрешение конфликта: на переломе постсоветского общественного сознания (1992-1993)»  исследуются три важнейших события, заметно повлиявшие на состояние общественного менталитета. А именно: первая (в декабре 1992 г.), потом и вторая (в марте 1993 г.) попытки силового прекращения деятельности высшего органа власти в Российской Федерации – Съезда народных депутатов, предпринятые президентом Б.Н.Ельциным. Обе они оказались неудачными для главы государства. Причем вторая попытка привела к постановке вопроса об отрешении его от должности и завершилась объявлением референдума о доверии институтам президента и Съезда народных депутатов 25 апреля 1993 года. А затем последовали собственно агитационная кампания и сам референдум об одобрении политики исполнительной власти и доверии Съезду и президенту, что было третьим ключевым моментом накануне сентябрьско-октябрьского политического кризиса 1993 года.

Особо в этой главе анализируются проблемы взаимодействия парламентского учреждения со средствами массовой информации, лидерские особенности спикера Р.И.Хасбулатова, внушаемые обществу образы разрешения конфликта между институтами президентства и парламентаризма, а также собственно осенний политический кризис 1993 года и динамика его ретроспективного восприятия общественным мнением страны.

Радикальные трансформационные процессы в 1992 - 1993 годах наложились в России на резкое обострение политического кризиса, выражавшегося в «войне властей», что предопределяло растущее недоверие и делегитимацию в массовом сознании власти как таковой. При этом формирование из представительной власти «образа врага» команда президента, который все еще имел больший кредит доверия, чем парламент, натыкалось на серьезные ограничения в форме нарастающей общественной апатии.

Общественное несогласие проявлялось зачастую в уходе значительных слоев населения в мир обыденных забот, а то и в область фантазий, надежд, в бегство от реальности. Одной из его превращенных форм была восприимчивость к внушениям, будто у президента все еще не хватает полномочий для решения ключевых общественных проблем из-за устаревшей Конституции, которую необходимо срочно менять, а также препон, постоянно чинимых исполнительной власти «реакционным» парламентом.

Первое, остро конфронтационное, столкновение властей в декабре 1992 года (на Седьмом съезде), когда фактически была предпринята силовая попытка лишить дееспособности высшую законодательную власть, легитимизировало использование для разрешения политического кризиса института референдума. Тогда стало очевидно, что президент имеет лишь блокирующий изменения в Конституцию пакет голосов на Съезде и в Верховном Совете. Это и предопределило то, что конфронтация властей может идти только по восходящей линии, с апелляцией сторон к общественному мнению страны.

Президент уже не имел достаточных возможностей для изменения в соотношении политических сил внутри парламента, а потому его команда избрала стратегию ликвидации Съезда и Верховного Совета как политических институтов и главных оппонентов. Тем более что социологические замеры фиксировали существенную девальвацию ценности парламентаризма. При общем падении общественного престижа власти все же более половины граждан России исповедовали необходимость усиления президентской, в то время как за укрепление роли Верховного Совета высказывался лишь каждый пятый.

Отмена Восьмым съездом (апрель 1993 г.) упомянутого компромисса властей насчет конституционного референдума была выгодна обеим противоборствующим сторонам, т.к. постановка абстрактных для большинства населения конституционных вопросов не могла разрешить «сиюминутных» проблем политического конфликта. Доминирующая часть населения считала ненужным и даже опасным проведение референдума, тогда как за конституционный референдум высказывалось меньшинство.

В ситуации, когда на Восьмом съезде были заявлены намерения об отрешении президента от должности, а компромиссное постановление о конституционном референдуме отменено, конфликт исполнительной и пользовавшейся существенным влиянием в представительной власти оппозиции мог быть решен только через всенародное волеизъявление. Но именно здесь относительное преимущество Б.Н.Ельцина и его команды перед парламентом было очевидным. Поэтому в условиях девальвации ценности парламентаризма, падения общественного престижа Съезда и Верховного Совета парламентская сторона провоцировала исполнительную власть на резкие действия, включая выход с правового поля, чтобы использовать конституционные механизмы отрешения президента от должности.

После второй неудачной попытки силового приостановления функционирования законодательной власти в марте 1993 года Б.Н.Ельцину удалось существенно обновить свой политический капитал за счет новой общественной мобилизации, которая была проведена в связи с референдумом 25 апреля о доверии президенту и возможности досрочного прекращения его и полномочий Съезда народных депутатов.

Использование все еще сохранявшегося лидерского потенциала Б.Н.Ельцина для мобилизации массовой поддержки, а также активное применение для этой цели средств пропаганды и массовой информации, особенно электронных СМИ, которые в значительной степени были монополизированы исполнительной властью, позволили президенту при прямом обращении к общественному мнению добиться в целом благоприятного для себя исхода референдума о доверии.

Хотя и представительная власть, которая воспринималась как оппозиция, продемонстрировала, что опирается на поддержку не менее 20 миллионов граждан. Более того, требования не только президента о досрочных перевыборах депутатов, но и парламентской оппозиции – о его досрочных перевыборах, набрали большинство, хотя и недостаточное для принятия юридически обязательного решения, голосов. Тем самым общественное мнение, показав большую благосклонность к президенту, все же потребовало от властей поисков компромисса и конструктивных договоренностей.

Референдум 25 апреля – высшая точка не прекращавшейся с 1991 года “закачки” властных полномочий в институт российского президентства от якобы всесильного, но «реакционного» Съезда. Именно после референдума Ельцин, институт президентства остались единственными, по сути, очевидными для населения носителями властных начал в стране, вставшей на грань полного распада.

Однако сигнал общества о необходимости повышения степени договороспособности властей не был услышан. Неразвитость и нестабильность политических институтов общества усилили превращение социально-политических противоречий в личностные, что способствовало дальнейшему усилению конфликтов и кризисов в системе власти.

Общественно-политический кризис сентября-октября 1993 года, в начале которого общественное мнение инерционно было на стороне президента, после расстрела Верховного Совета в корне изменил народное восприятие институтов государственной власти и, прежде всего, президента Б.Н.Ельцина. Расстрел парламента предопределил резкий поворот в отечественном менталитете, который, правда, проявился не сразу после шока чуть ли не гражданской войны в центре столицы. Большинство россиян с бескомпромиссностью возложили на президента всю ответственность за кровопролитие. Общественные надежды на спасительное якобы единодержавие Ельцина рухнули. И наоборот, политические силы, которые, казалось бы, проиграли в результате осеннего кризиса, получили ореол жертвенности и право на ведущие роли во «второй российской республике» (по периодизации, впервые предложенной американским политологом Р.Шарлетом и немецким исследователем С.Штайнсдорфом) или в «Четвертой Республике» (по периодизации В.А.Рыжкова и Ю.Е.Федорова).

Силовое разрешение осеннего политического кризиса 1993 года на определенный период закрыло общественную дискуссию о выборе конституционной модели, соотношении властных полномочий между президентским и парламентским институтами. Впоследствии она возобновилась на краткий период после дефолта 1998 года, когда впервые было сформировано фактически коалиционное правительство парламентского большинства Примакова-Маслюкова. И вновь обострилась на исходе второго срока полномочий президента В.В.Путина в связи с конституционными ограничениями пребывания на посту главы государства и проблемой преемственности власти.

Насильственное прекращение в России попытки трансформации на основе реализации принципа парламентаризма, который в теории считается наиболее предпочтительным путем преобразований в переходном обществе, поставило в повестку дня вопрос о возможности достижения заявленных в конце 80 - начале 90-х годов ХХ века целей демократического транзита.

Глава четвертая «Эволюция соотношения партийно-политических сил и доверие к Государственной Думе (1994-2005)» посвящена рассмотрению проблем легитимности нового параламентского учреждения, учрежденного после сентябрьско-октябрьского политического кризиса 1993 года и насильственного прерывания деятельности законодательной власти, фактической отмены действия Конституции РФ (в редакции 1978-1993 гг.). Здесь же исследуется такой важный аспект образа нового парламентского учреждения, как партийно-политическое структурирование Государственной Думы в первой-четвертой легислатурах и динамика доверия к новому парламентскому учреждению, дается сравнительный анализ всех четырех созывов Государственной Думы по указанным критериям.

За двенадцать лет функционирования нового парламентского учреждения – Государственной Думы – произошли серьезные изменения в расстановке партийно-политических сил, которые сказались на структурировании парламента. Российское общество после осеннего кризиса 1993 года прошло путь от размытой, многополюсной системы, через несовершенную двухпартийность, к полному доминированию «партии власти», которая опирается на разросшийся до половины электората просистемно настроенный слой избирателей.

Эти подвижки в настроениях избирателей отразились на политическом структурировании Думы, которая прошла путь от парламента, где не было явного доминирования партии власти и оппозиции, через представительство, где оппозиция имела блокирующий пакет голосов, к консолидации и абсолютному доминированию новой партии власти в лице «Единой России».

Образ Государственной Думы пережил определенную эволюцию. Сначала ее воспринимали так же (не лучше и не хуже), как распущенные Верховный Совет и Съезд народных депутатов, но – своего рода маловлиятельную их копию. Причем определение маловлиятельности, как показывают опросы, проходит, практически, через весь период функционирования парламента.

Следующий созыв Думы воспринимался через призму яро оппозиционного его характера в отношении президента и правительства. И хотя «образ врага» и виновника всех бед прочно закрепился, особенно после дефолта 1998 года, за главой государства, Дума в общественном мнении получила свою долю ответственности за ухудшение социально-экономической ситуации в конце 90-х годов ХХ века. Причем по мере укрепления авторитета исполнительной власти при Е.М.Примакове и В.В.Путине именно парламентарии оказывались «крайними» и становились объектом недовольства значительных слоев граждан.

Представления о Думе как «винтике» в правительственном механизме и органе, который лишь «штампует нужные власти законы», породили в массовом сознании ощущение, что парламент – это «чужая Дума».

В итоге этот процесс привел к низведению в нем образа парламентария до роли ходатая, а не законодателя. В условиях, когда не оправдались народные надежды на верховенство нового парламентского института как необходимого условия преодоления кризиса и улучшения жизни, граждане стали требовать с «парламентской овцы» – хоть «клок шерсти»: решения конкретных проблем местных сообществ.

Эта трансформация общественного отношения к парламенту была эффективно использована президентскими и правительственными структурами. Ее, опираясь на возрастающий авторитет главы исполнительной власти В.В.Путина, активно использовали новые парламентские ипостаси партии власти в лице сначала «Единства», а затем и «Единой России». Проведя в парламент большой отряд депутатов-одномандатников, которые жестко себя не идентифицировали политически, но выступали как эффективные лоббисты локальных интересов, власть смогла в Думе третьего созыва создать прочное проправительственное и пропрезидентское большинство, а в четвертой легислатуре – добиться уже и формирования конституционного большинства в лице фракции «Единая Россия».

В целом же весь думский период различные исследования фиксируют очень низкий уровень доверия к этому парламентскому учреждению. Правда, показатели доверия к четвертому созыву Думы в два раза выше, чем прежде - в начальный период становления этого института. Однако Дума четвертого созыва, где конституционное большинство - у депутатов «Единой России», не дотягивает и до половины того уровня доверия к Верховному Совету РСФСР, что существовал во времена излета однопартийной системы.

В условиях, когда общественная поддержка существующей в Думе четвертого созыва доминантно-партийной системы ниже, чем авторитетность парламента в начале распада однопартийной системы (конец 1980-х гг.), можно говорить о потенциальной угрозе делегитимации всей существующей политической системы в массовом сознании.

В главе пятой «Некоторые проблемы народного восприятия деятельности Государственной Думы (1994-2005)» рассматриваются отношение общественного мнения к самому парламентскому учреждению и возможности его досрочного роспуска. Проанализированы здесь и массовое восприятие решений Думы по вопросу о доверии правительству, а также лидерский фактор в деятельности нижней палаты парламента – образы спикеров Государственной Думы.

Конституция 1993 года наделила президента правом досрочного прекращения полномочий Государственной Думы, увязав это с процедурами вотума доверия или недоверия правительству и согласия на его назначение. Вместе с тем, развитие политического процесса в 1994 – 2005 годах вносило в повестку общественных дискуссий проблему ее роспуска по иным, уже не конституционно-правовым, основаниям. В целом за весь период деятельности Государственной Думы можно выделить 18 кризисных ситуаций, когда возникала потенциальная возможность досрочного прекращения ее деятельности. Причем в семи из них вероятность такого развития политического процесса можно оценить как высокую, в трех случаях - среднюю, а в восьми - как минимальную.

За то же время в народном менталитете произошла определенная трансформация мнений насчет парламента. От доминирования суждений о его необходимости, через утверждения, что «такой» (без власти, авторитета и влияния) он не нужен, к преобладанию убежденности в том, что «в современной России без парламента можно обойтись». Подтверждениями сильных антипарламентских настроений служили ощутимое безразличие к судьбе Думы в периоды парламентско-правительственных кризисов, примерное равенство мнений в поддержку и против возможного роспуска народного представительства.

Не смогла проявить себя Дума и как орган, контролирующий, ограничивающий влияние исполнительной власти. Парламентская практика 1994-2005 годов показала, что введенные Конституцией Российской Федерации институты: “недоверия правительству” со стороны Государственной Думы (ч.3 ст.117) и постановки Правительством Российской Федерации “перед Государственной Думой вопроса о доверии Правительству” - являются во многом формальными как с политической, так и правовой точки зрения. В лучшем случае весь конституционно-правовой механизм постановки вопроса о доверии правительству на деле предполагал его обращение к президенту: а доверяет ли он своему правительству? Не более того. В том же большинстве случаев, когда голосование в Думе даже не давало права задать от имени парламента этот вопрос президенту, все сводилось к психолого-пропагандистскому эффекту. Оппозиция сохранила свою репутацию в качестве таковой. А президентская власть, по сути, лишь выпускала пар общественного недовольства правительством.

Только в 1994, 1995 и 2005 годах постановка вопроса о недоверии правительству опиралась на доминирующие общественные настроения отторжения, несогласия с деятельностью Кабинета. Но они не принимались во внимание президентом. Более того, например, отставка правительства Касьянова в 2004 году по инициативе президента произошла в условиях преобладания позитивных оценок деятельности премьер-министра. Таким образом, доверие или недоверие президента к своему Кабинету имели мало оснований в общественном мнении страны.

Массовое восприятие вотумов недоверия постепенно трансформировалось в понимание значительной частью граждан, что правительство является лишь отражением, тенью более мощной президентской власти. А президент для парламента, как показало развитие политического процесса в России, в том числе и в вопросах правительственной политики, был практически недосягаем и неподконтролен Думе.

Сильное президентство и слабый парламент в постоктябрьской Российской Федерации в определенной степени были следствием доминирования лидерского фактора в российской политической культуре. Эта особенность проявилась и в отношении парламентского института в его думской форме.

В период руководства И.П.Рыбкина Государственной Думой его лидерский образ не вышел за рамки выразителя корпоративных интересов депутатского сообщества. После феномена Р.И.Хасбулатова, который использовался для нагнетания в обществе антипарламентских настроений, такая нейтрально-технологическая роль спикера имела скорее позитивное значение, хотя и не способствовала повышению общественной авторитетности нового парламентского учреждения.

В условиях перманентного кризиса власти, как оказалось к концу 90-х годов, народное представительство имело более позитивный образ, чем президентские структуры. И это объяснялось не только доминированием в Думе представителей оппозиции, но и личными качествами главы второго ее созыва - Г.Н.Селезнева. Причем после событий 17 августа 1998 года сложилась ситуация, когда руководитель парламента в народном восприятии вошел в число потенциальных претендентов на высший пост в государстве. Однако изменение соотношения партийно-политических сил в Думе при В.В.Путине, в результате консолидации пропрезидентского большинства, привело к редукции роли как спикера, так и самого парламента, превратившихся, по сути, в «технический» инструмент реализации курса исполнительной власти. Несмотря на неоднократно декларируемые претензии бороться за пост президента, Г.Н.Селезнев, выпав из “обоймы КПРФ”, так же, как ранее И.П.Рыбкин, не сумел закрепиться даже в статусе лидера политического движения, выразителя претензий на власть определенных социальных групп.

Наиболее полно роль Думы, как инструмента по законодательному оформлению курса исполнительной власти, проявилась при спикере Б.В.Грызлове. Именно этот период – впервые в постсоветской российской истории – привел к преобладанию в общественном мнении суждений о ненужности парламента вообще. Вместе с тем, Б.В.Грызлов, в отличие от своих предшественников, смог состояться и как общенациональный политик второго, партийного, уровня. Правда, с учетом того, что он оставался в тени лидерского феномена В.В.Путина, который сам по себе маргинализовал всех иных политиков не только партии власти, но и оппозиции.

В «Заключении» подводятся итоги исследований. Проведенный анализ позволил сделать следующие выводы и прогнозы.

Анализ трансформационных процессов в современной Российской Федерации, который предпринимается многочисленными исследователями, до сих пор не дал однозначного ответа на вопрос, в каком направлении осуществляется переход от советской системы, сформировавшейся в 20-80-х годах ХХ столетия, к иному состоянию общества. И каково это иное состояние. Проблема выбора путей развития отечественной общественно-политической системы остается нерешенной. А потому перемены в ней во многом осуществляются методом проб и ошибок. Это особенно ярко видно на примере развития парламентского института в постсоветской России.

Несмотря на то что очень много сказано и говорится по поводу парламентаризма в России, так и нет работ, которые исследовали бы весь процесс становления парламентских учреждений. Иначе говоря, исторический этап политического развала страны от распада советской системы до нынешней, путинской, эпохи, когда вся партийно-политическая система вновь стоит на распутье. И это, в частности, во многом связано с тем, какую форму примет процесс передачи власти в ходе выборов 2007-2008 годов.

Если в той или иной форме реализуется стратегия «третьего срока» президентства В.В.Путина, то это будет означать усиление авторитарных тенденций и дальнейшее уничижение парламентаризма. Если же властная коллизия будет решена через наделение его весомыми премьерскими полномочиями, то это объективно приведет к достаточно полной реализации принципа парламентаризма, т.е. «привилегированного» положения парламента и ответственного перед ним правительства.

Проблема общественного сознания и отражения в нем становления парламентаризма была и остается одной из ключевых для понимания политических, особенно связанных с проблемой власти, процессов. Не будем забывать, что лозунг политического плюрализма и создания парламентской системы западного типа был той основой, вокруг которой развивались процессы и перестройки, и последующих реформ. Даже расстрел Верховного Совета освящался лозунгом необходимости учреждения в России «настоящего» парламентаризма и ликвидации всевластия Советов, объявленного главным тормозом реформ.

Отражение в массовом сознании процесса становления парламентаризма – это квинтэссенция трансформации отечественной государственности. И восприятие партий, лидеров, законодательных инициатив в значительной мере происходило и происходит через ознакомление общества с информацией о деятельности парламента.

Россия в позднесоветский и постсоветской периоды дала целый ряд уникальных примеров развития почти хрестоматийных общественно-политических процессов. Прежде всего – динамики взаимодействия парламентской и президентской власти. Можно сказать, что нигде этот процесс не был столь обнаженным и жестоким, как в России 1990 – 2000-х годов.

Например, исходя из накопленного опыта, можно говорить о том, что претензии на роль реальной партии власти со стороны «Единой России», которые все более реализуются в ее конкретной практике и идеологических установках, приходят во все большее противоречие с укреплением президентских полномочий и диктатом исполнительной власти. Принимая во внимание, что все это происходит в недрах одной и той же многоуровневой и аморфной партии власти, можно предсказать кризис «ЕР». Формой его снятия, возможно, будут устранение или трансформация «Единой России», появление нового парламентского представителя партии власти. Либо свершится переход В.В.Путина на положение ее лидера, а тем самым произойдет синтез лидерского и парламентского начал в российской политической культуре, что чревато очередной переструктуризацией всего общественно-политического пространства.

Проведенное исследование позволяет выявить целый спектр общих закономерностей развития российского общества, на базе которых можно осуществлять прогнозы тех или иных социально-политических процессов, определяющих эволюцию общественно-политической системы России на обозримую, в пределах 5-10 лет, перспективу.

Российское общество, его политическая система и парламентский институт за два последних десятилетия прошли трансформационный путь от однопартийной – через хаос политического плюрализма начала и шаткой, несовершенной двухпартийности середины и конца 90-х годов - к однодоминантной политической системе. На входе (конец 80-х гг. ХХ в.) и выходе (середина первого десятилетия ХХI в.) этого исторического этапа во мнении российских граждан доминировали, в общем-то, одни и те же тревожные оценки состояния общественной жизни. Причем сопоставление сравнимых социологических данных о доверии думской форме народного представительства и «старому» Верховному Совету РСФСР, избранному безальтернативно и состоявшему из членов «блока коммунистов и беспартийных», оказывается не в пользу современного парламента.

Трансформация российской политической системы от однопартийности времен КПСС к однодоминантности «Единой России» практически закрывает вопрос о достижимости в ближайшей перспективе заявленных в начале 90-х годов целей демократического транзита. Критично низкий уровень общественного доверия к думской форме российского парламентаризма делает всю российскую политическую систему, где единственным стабилизирующим, но скоропреходящим фактором является авторитет действующего президента В.В.Путина, крайне нестабильной.

Риски дестабилизации и делегитимизации существующего политического режима в России к середине первого десятилетия XXI столетия резко возросли. И нынешнее состояние: общественная роль и характер массового восприятия парламентского института – одно из ключевых потенциальных кризисогенных факторов.

С учетом эволюции массовых настроений, которые по многим показателям возвращаются к уровню конца 80 – начала 90-х годов ХХ века, можно полагать, что в нынешнем российском обществе, пока еще подспудно, но закладывается база для почти такой же общественной дестабилизации, какая произошла в стране на рубеже 90-х годов прошлого столетия.